ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ.  ОТКУДА ПИШЕТСЯ И НЕ ПИШЕТСЯ ПОЧЕМУ?

Никак я не могу писать помимо себя! Н.В. Гоголь

-1-

«Кажется, что-то пробудилось, проснулось относительно себя и той духовной культуры, о которой размышлял, но не додумался…» (В «горьковстве» о Горьком после «сна». В смысле обретения какой-то позиции о «горьковстве», линии, ориентации, точки зрения на прошлое в Советской литературе).

Предрешения XX века для XXI…

Родился «оконеченный человек»… Он ощутил свою ограниченность. Не испытывал тягу к «космосу» после взлета в космос… То есть, конечно, и прежде были такого рода потуги-трансценденции, но теперь что-то произошло (со мной). Во сне… то, что должно случиться наяву. Момент выздоровления (душевного) что-ли?!

Вот сейчас пишу эти строки и знаю (не знаю), что было со мною. Но знаю, что будет! «Может человек будет звучать гордо»? (М. Горький).

Было ощущение ограниченности того, что было и усмотрение знания того, что будет, т.е. будущего как знания, = превосхождения над ограниченностью того, что было.

Открытие себя в закрытости через расщепление (раскрытие) времени.

Тут нужна вставка-абстракция: со-временность или не получается, или не воспринимается в суете повседневности, потому что в этом и «тайна» человека. Иначе это будет «бред пресуществления». Но и не в этом дело. Это понятно, что человек не укладывается в его «заман». Но дело тут в другом: то ли куда зов? То ли откуда зов? Әйтеуір: басыңды ізейсің, басыңды көтересің неден?

Да, это, наверное, элементарная неукладываемость человека из пространства во времени?! Ну не хочет он быть только в пространстве, но еще и во времени хочет! А как это возможно? Здесь-то быть понятно, а как потом — это пойди — пойми?

И что же это получается: все сводится к пространству и времени? То есть, с пространством как бы понятно, оно есть всегда и тут, а вот время? Даже теперь, когда пишем слово «время», неизвестно о чем говорится, а скорее «вещается»!

Пространство — время вроде намекает на человека. Да, может быть тут родовое основание «homo sapiens», но что-то все равно не хватает! Чего?!

Радикального поворота. На топос в хроносе вообще, чтобы хронос — из топоса и стал открытием в конце концов самого человека. Когда топос оказывается лишь бывшим или сдвинутым в прошлое, а хронос предстает как само будущее. Когда нечто предвосхищается, то открывается время. Точнее, оно рас-крывается как преодоление пространства. Время раз-решается как вечность, в которой рождается топос, вновь и вновь ограниченный. Бесконечность — из вечности.

Но для этого и «нужен» сон как «индивидуальная вечность» (Борхес)?!

Открытия происходят во сне! В обыденности они не встречаются. Хотя и наяву можно быть как бы «во сне». Что и называется: «не от мира сего»!

Нет даже четырехмерного пространственно-временного континуума, а подчиненное времени пространство. Пространство лишь одно из измерений времени. То есть оно даже, внешне преимуществуя над временем, «включая» его в себя в «относительности одновременности», смещается из будущего через настоящее к прошлому вплоть до аннигиляции. И собственно пространство-та и нет, а есть только время? Вот тебе и М. Хайдеггер с его «Sein und Zeit»! И нынешний постмодерн! Где все рядом, все наряду. Разновременное одновременно. Время можно запрягать в упряжку времен. И кто же возница (кучер) этой упряжки? Не «программист» ли-бог, а упряжка — соответствующая совокупность информации, т.е. информационная обеспеченность? Цифровая технология?

-2-

Может быть! И это чревато опасностью для человека, но в которой-то и нужно искать спасения. Чтобы он не оказался на обочине «прогресса».

Пока же нужно осмыслить или переосмыслить то, что вместе с человеком в мир приходит ничто. Уже в жизненных процессах пространство начинает тесниться временем. В психике оно еще сопряжено со временем, но в со-знании (как рефлексии) пространство уже подвержено элиминации. В душе отвергается телесность, подступает духовная субстанция.

Все секреты мирового устройства с наличествующим в нем «человеческим фактором» таятся в пространственно-временном континууме. Сам человек и есть бытие в сознании пространства как времени, что значит: в прошлом-будущем. Но при этом не из прошлого в будущем, что есть только потенциальность, а наперекосяк: из будущего в прошлом, что и есть настоящее, действительность. Истину мысль схватывает только так и только рефлексивно, подчиняя пространство времени.

Мы застаем себя не из пространства во времени, но из времени в пространстве. Пространство дано нам из времени. Само же по себе оно не может быть дано. Кантовская «вещь в себе» относится как раз к пространству как замкнутому на себя в трехмерности. Но ко времени же у человека вообще нет никакого отношения. Оно всегда в нас. Кстати, поэтому-то у Канта «человек-кривая тесина» из которой нельзя сделать ничего прямого.

Да, но непосредственна ли здесь рефлексия от времени к пространству? Гарантированно ли определение пространства из времени? Видимо нет. Это могут быть и заблуждения, и иллюзии о том, что «теперь и здесь» улавливается из какого-то настроения в констатации чего-то. Да и скорее это психология, не онтология. Да, мы застаем себя во времени, но чтобы при этом открылось нечто как пространственность, а не просто пространство, существенность, а не тело, предметность, а не вещь… видимо нужно что-то такое в этом «заставании себя во времени», что сродни с поглощением в нем нас по существу. Не тревога по этому поводу, даже не настроение творчества, а именно «быть у времени в плену» (поэзия) или это схватывается формулой заботы у Хайдеггера: «уже быть впереди себя…». Да, но кто это «Мы», которое застает «себя» во времени? Кто застается во времени? И откуда он знает, что застается во времени? — Из пространства! А «Кто»? — то что не некто, а то без чего я не могу быть теперь, а до этого мог! «Кто» — приобретенное, т.е. приобретаемое. Но это ведь и странно: застигаем себя в том, что приобретено, а откуда знать, что оно было приобретено, если не было известно?

У Л.Н. Толстого «смысл жизни откроется тому, кто тотчас же начнет его претворять». Но ведь и за этим маячит постмодернистский плюрализм, а еще пуще прагматизм. Нужна уверенность в себе, но откуда она? Откуда она возможна? Мало ли себя или, точнее, не много ли мы мним о «себе»? Но тут опять нас «язык» за нос водит или подводит! В «себе» мы не имеем себя, а лишь его наименование. А где подлинное Я, «Бог его знает?» Разговорами тут не разрешиться. Ну нет его, этого окаянного «Я» в прописанном Я. И я между прочим присутствую в своем, так сказать, отсутствии в этом «Я»!

Это можно, негодуя бесконечно продолжать, не находя тупика — решения. Но сдается: выход в том, что тут так называемое теоретическое исследование — в том числе-ли или в ином-ли философское, а оно уже не теоретическое во всяком случае — нужно заявить: научно-теоретическое доказательство нужно предварять в художественном творчестве!? Только в нем обретается ответ на то: был ли «Я?» То есть, есть ли «Я»?

-3-

Есть: мы и мир?

Есть: мы с «миром других»?

Но еще есть: мир над нами?

Из которого и творится!

Отрицая «пространство-материю», дух-время обречено на то чтобы творить все новые творения. Точнее, на что дух еще замахивается — вот вопрос?! Не на пересотворение-ли им созданной твари? Вплоть до его извращений из превращений! Он может и «болеть» в своих тварях. Что явно в их духовных кризисах. Твари могут и выступать против творца, покушаться на него. Элементарно как тело против души. Алкоголь, наркотики и интернет-зависимость.

Кажется странным то, что в пространстве-времени заключено вопрошание о смысле жизни, об истине и т.д. Но согласно квантовой физике сознание там, внутри материи. Волны кванта или квантовые волны это и есть настоящее время, о котором у нас в обыденности только смутные ощущения. Но которое действительно «первично», без того чтобы из него следовало что-то вторичное.

«Куда бы ты ни пошел, границ психеи не найдёшь, так глубок ее логос» (Гераклит). Ну да, вырваться из сознания невозможно. Не оно в нас, по его сути (субстанциальности), а мы в нем вплоть до бессознательного, т.е. даже не вплоть, а именно в сознательности представляется бессознательное. Не душа в теле, а тело в душе. Это как бы «автоматика» со-знания. В противном же случае сбой ее дает ломку сознания. Т.е. сознание бестелесное как сознание абстрактное, само по себе, «ложное сознание» как идеология.

Даже в самом пространстве до нас доносятся волны времени. Приснилось: дальний околок — ближе тоже что-то похожее на лесной околок, и что-то говорится, =кажется=, то что я вижу оттуда — издали исходит, и вижу тут — оттуда.

То-же самое. Писалось, что испытывалось, но важно, что искренне было и именно потому и писалось. Но это не повторяется. Выписалось и баста. И что же? Догадаться нельзя о том, что там было сокровенного и что не выписалось? Так называемая «невольность творчества»? А о ней откуда весть? Как о предмете рассуждений?! Что или кто ведет твоей рукой вот теперь и здесь? Спрашивая: что и откуда? Почему пишется? Кто это пишет себя? И почему вообще он может писать... себя, о себе, про других и черт знает о чем еще?!

-4-

Борьба ни с чем не нужна, только с собой и притом за то, чтобы быть воедину… Я к тому, чтобы в себе иметь и Восток и Запад, и Юг и Север…

Но мысль эта была и убежала, а куда неизвестно?! Но что-то опять промежуточное, какой-то миг, в который попался! Какое-то промежуточное состояние, в которое впадаешь, но выбраться из которого невозможно. Впадаешь и не выбираешься?! Как это? Откуда впадаешь? И куда? И куда выбираться нужно? Ну понятно: это смутное состояние, в котором пишутся эти «безумные строки» или что-то еще?

Кстати, а что если вообще пишется в «трансе»? Т.е. когда воображение разыгрывается поневоле, откуда-то черт знает откуда?

Ну ладно. Все это может быть химеры. Но что, откуда — неизвестно!

— К чему все это?

— Чтобы разобраться в себе!

— Да, но в себе ли?

— А бог его знает? Он-то, наверное, и заставляет!

— А где свидетельство того?

— В том, что почему-то думается! А откуда неизвестно.

— А что, сударь, Вы писатель?

— Да не так чтобы, но вроде что-то того!

— Ну тогда действуйте! Давайте, давайте! Слушаем и делаем!

— Не знаю, что делать «по спросонью». Но может начать с того, что не делать?!

— А потом что…?

-5-

Тут вкрадывается русское и казахское (если оно когда-то существовало) межразличие. Кто мы — там и здесь, здесь и там? Пуповины связей, конечно, не разорвать, но и что, как быть с самоопределением?

Басқа тілде өзіңді ашу! М. Әуезовтың бағыты. Жас тұлпар ұйымы. Ой-бай ай, тура осы керек емеспе керектігі!

Парадокс в том, что на одном языке не пишется. Даже когда кажется, что на одном языке, на самом деле на двух языках, по крайней мере думается вслух.

Бұл екі тілде қатар білім берудегі мәселе. Тура-тыңдаушылардың алдында! Бірге! Бірдей орысша — қазақша әңгіме жүргізу керек. Неге десең? Бір сөзбен (тілмен) жеткізу мүмкін емес. Әсіресе менің! Соңдағы ана жақтағы орыс тілін қалай қабылдауға амал бар? Тыңдаушылардың? Оған күш салу керек қой. Әйтеуір мен айтқанымды басқа тілмен түсіндіруге керек сияқты.

Бұл аударудағы тілдің рефлексиясы, не тілмен рефлексия жасауы. Философияға үйренуге өте қажет. Аудиторияның алдыңда өзіңе тек қана көз салу тыңдау ғана емес. Олар арқылы өзіңді қабылдау, бақылау, тексеру, айтқаныңа жауапты болу ғой. Мына жақтан орысша ана жақтан қазақша сенің ойларыңда кездесу. Бір ой туралы екі тілмен ұстап алу... нені? Тек келтірілген ойдыма? Жоқ мұнда ұсталынатын (белгілетін, бекітілетін, аңықталатын) болмыс емес пе?! Анау Хайдеггерді қолдасақ: «Тіл болмыстың үйі» дегені бар. Сонда енше тек қана бір тіл жоқ. Көп тіл бір «болмыс үйіңдегі» өмір сүріп жатыр. Көрдіңбе оларды? Иә кездеседы ғой, бар ғой. Ал енше, тіл табу дегеніміз болмысты бірегейлі, бір «тілдеп» аңықтауға болатын сияқты. Сонда ол барлық тілдердің тілі емес пе?

Әрине қауптікте бар ғой тілдердің бірі бірімен араласудағы. «Вавилон апаты». Ол туралы қазіргі заманда әсіресе абайлау қажет. Ондай апат жақындап келе жатқан сияқты. Информация арқылы. Міне тілдердің кездесуін күту керек. Шатасуын емес, бір бірімен байланысып, шиеленіп. Адамзат (барлық) барекеңдігін барлық тілдердің жөнінен ғана табалады. Міне демократия дегеніміз тілдің билігіне апару жолы. Және бір бағыттағы емес көп-көп бағыттардағы «Даоға» ұқсас, не Даоның тура өзі шығар?! Және бұл жерде Космополиттің келбеті көрінеді.

-6-

Но это в будущем, а пока смысл за смыслом, код за кодом… Даже в «реализме» мы повторяем «повторы», никогда не соприкасаясь с реальностью. Какое там «авторство»?!

А то, что может даже, что постмодернизм и есть талантливость, для которой мир читается как «книга бытия»? В ней все знакомо? Все уже «написано», все есть «текст»? Хотя для гения «все не так»?

Так что постмодернизм ломится в открытую дверь?! Или одобрительно: постмодерн есть открытие, демонстрация, утверждение таланта? Как нормального феномена?

И мы всегда «поем» с чужого голоса. Вот тебе и источник твоих поисков — «с чего, почему пишется»? А знаем мы это и можем знать, опять-таки, с точки зрения Другого. Но почему же считаем, что от себя знаем? Откуда знаешь, что оттуда и что это за «оттуда»?

Ответ — в бесконечной, дурной рефлексивности или из незнания. Но при этом странно, что выход или выходы заключаются в текстуальности мира? Но и в то же время испытание «языкового барьера» вместо прежнего «познавательного» — теперь. Агностицизм сменился или сменяется «анони(мали)змом».

Но он именно для таланта присущ. А для гения трансцендируется.

Все эти сентенции о том, что «не пишется» из того, что вообще испытывается постмодерн, т.е. он впитался — вписался в твой собственный опыт. Опыт чего? Опыт модерна! В нем вопрос «откуда знаю?» был прикрыт, а теперь и вовсе закрыт. До этого испытывались различные влияния различных точек зрения, мнений, вкусов, авторитетов и т.д. Вся эта субстанция срабатывала в тебе как субъекте. Причем стихийно. Неважно откуда, но важно, что зналось и писалось, хотя и со ссылками, с оговорками. Но спорадически. А, впрочем, может в этом все и дело? Т.е. собственно модерна-то как такового никогда и не было? Возрождение (эпоха) — последнее и окончательное заблуждение. Т.е. иллюзия возвращения — «трагедия возрожденческого титанизма». И теперь оказывается, что вообще невозможны никакие «ссылки». Включая сюда весь креативный ангажемент: аргументацию, обоснование, защиту или критику, да и всю гносеологию, методологию, все мировоззрение в качестве функций философии.

«Ссылочность» вообще несостоятельна. Ответа на вопрос: «откуда я знаю?» — не существует. Т.е. если его ставить относительно каждого «знания», то оно невозможно как таковое. Знания «откуда-то» не существует. Т.е. оно и есть заблуждение. Почему Ницше ополчился против Сократа с его «незнанием»? За его рационализм, во имя иррационализма. Хотя это уже постмодернизм, представителем которого он себя не считал.

Ну так что же? Знаю и баста? Или вместо «субстанция-субъект»» «субъект-субстанция»? Или не мир в человеке, а человек в мире… надобен теперь?

Но это простое переворачивание ничего существенного не даст.

Или в самом творчестве как феномене что-то должно быть переосмыслено, пересмотрено? Или даже не «что-то», а радикально с идентификацией его в качестве бытия? Т.е. как бытие не избытия? Постмодерн — это и есть звонок-предупреждение о творчестве как демонстрации человеческого из чего-то нечеловеческого. Тут в пику Ницше и должно предстать «человеческое, человеческое, слишком человеческое». В этом смысле творчество не демонстративно, а может даже «тавтологично»?! Бытие из небытия — не порождение, не достижение, не представление даже себя, а безоговорочное предложение себя перед другими и Другим вообще.

Творчество тогда беспредпосылочно. В нем уже нет релеваций: человек — мир, мир — человек, а человек и есть мир, а мир и есть человек. Марксова «свободная индивидуальность», идущая на смену «отношениям личной зависимости» и «отношениям личной независимости, построенных на вещной зависимости».

Но ведь это «предложение себя перед другими» подо-зрительно? А не «обнаружение ли себя в другом» имеет или должно иметь место? Иначе это и будет обыденностью, повседневностью, обособленностью или даже пресуществлением? Т.е. вопрос: откуда я знаю — находит ответ в том, «куда я знаю», «во что верю!» Происходит вообще хроно-топическая трансформация или переформатизация прошлого на будущее, местоимения — на место пребывание (имярек).

-7-

Мысль и есть слово, она же и с-мысл, и кон-текст, и под-текст, и еще черт знает чего-текст. Но теперь почему-то именно все упёрлось в текстуальность? А что если и в самом деле именно в теперешней, но не всегдашней, «упертости», но не в абстрактной текстуальности вообще и заключается про-блема?!

… Но это и означает окончательное (может быть) «доказательство бытия бога!» Т.е. Евангелие от Иоанна, где «вначале было слово…» — это самое пронзительное для нынешних homo sapiens откровение, пред которым им надобно наконец-то после всех искушений, заблуждений, словоблудий пасть на колени перед мыслью как словом или словом как мыслью? Слава тебе небесному программисту!

И этот самый homo sapiens, который втуне торчит в нас, обнаруживается «в» тогдашнем или «до» — тогошнем состоянии, т.е. присутствии?! Да, именно в при-сутствии. Именно оно-то и говорит в нас и через нас. Стихия Слова, не только в поэзии, но и вообще в том, в чем мы предстаем вовне себя — психологически, социально, исторично, пространственно, временно…

Т.е. пресловутое «внутреннее» не только беспредельно глубокое, но и вечное, т.е. бездонное и изначальное («без-начальное», наверное не годится: тут видимо преимущество времени перед пространством?!)

Но это и есть философ в превозмогании над филологом, т.е. уловитель слова в преимуществе над слугой слова. И ему же поэтому приходится «метать бисер перед свиньями». Т.е. во власти слова быть из мысли или наоборот, в мыслях быть из слов: но правда тут и корректность нужна: «… несказáнных слов». Более того, мысль и есть несказáнное слово!

Да, но тут ведь как: в начале было слово, но до того была мысль?! Быть-то слово могло лишь из мысли… о нем?! Но которое это слово по закону отчуждения (кстати, не это ли и есть всемирный закон творения (творчества)?!) забыло. Да оно и не могло быть произнесено (выражено, прописано…) без того, чтобы забыть, т.е. в забытии. Но тут, не простая реляция, а веер забытий из одной и той же мысли. Поэтому-то и много слов, много языков. И они все рождаются и рождаются. А откуда вот вопрос?! Говорящий не знает!

Да, но тут вопрос: лишь слова ли хочется мысли или что-то там за словом ухватить? Муки слова, конечно, есть, но не в самих же словах дело, а к чему они ведут, куда тащат, как быть, откуда быть и т.д.? Тут знак и значение разнятся. Да, ну и так далее, конечно необозримое поле культуры как конгломерата смыслов.

Но, наверное, тут главное в том, что в смыслах слов говорит о себе предшествующая им мысль. Значит все-таки в начале было не слово, а мысль. Или откорректировать: слово «вначале», мысль «изначальна»? Да, но все это изощренность той же самой мысли, т.е. ее спекулятивность (по Гегелю). Когда она хочет быть самодостаточной, быть «в -себе- и –для-себя» … Но может статься все как раз наоборот? И об этом-то и заявлено, что «все есть текст». «Слов нет», слово предшествует мысли. Вот где нужно копать или самой мысли копаться в словах, чтобы наконец-то найти себя. Но сколько же может продолжаться это самокопание?!

Да, но все это требует и «перезагрузки» мысли в слове. Слово предшествует мысли таким образом, что оно поджидает мысль. Оно готово принять мысль, чтобы сбыться. А «все есть текст и ничего кроме текста» означает, что мир готов или предуготовлен к осмыслению, переосмыслению, доосмыслению. Он неумолчно, бесконечно и вечно жаждет мысли. А это и есть «деконструкция» (Ж. Дерриды).

-8-

Может даже «не пишется» оттого, что теперь уже исписавшись, наконец-то подобрался, сподвигнулся к сократическому состоянию. Когда не письмо, а речь, точнее речение требуется. И только оно уместно, чтобы не просто ухватить или уложить внешний мир, сквозя в нем в своей единичности, а владеть им будучи в нем как в между-мирье.

Но тут-то и появляется фигура Другого. Через него (в отношении к нему) мир не раскладывается, а испытывается. Экспрессионистски переживается. Но может и наконец-то обретается как мир человека. Но он и должен поддерживатся, выдерживатся в раз-говоре, вы-говариватся неумолчно. Чтобы совместность приходила к совместимости вплоть до совести, не говоря уже о понимающем со-знании, а не бесчувственной рассудочности. Кстати, «философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его» Маркса, нужно и можно трактовать именно в этом смысле, что он должен быть обретён человеком. Как что? Как речь, точнее со-общение. Но тут-то и преуспели идолы пещеры, рода, рынка, театра или бесы цивилизации в виде технологических средств сообщения. И мир нынешний теперь в зауми мировой паутины, где говорится что угодно и о чем угодно. То есть опять цивилизация опередила культуру в ее потугах вдвинутся в мир…

Иисус был в свое время, то есть в начале этой эры распят, призывая к небесам. Сократ же, невинно казненный, теперь повторно испытывает унижение тем, что ставится или уже поставлен на голову информационно.

-9-

В преподавательской деятельности отдаешься, отдаешься в лекциях, занятиях кажется до конца. Ну и что, сопровождают ли тебя овациями по окончанию?! Ты-то сам уходишь как «побитый пес»?! Как киник Диоген?! Знаешь, что отдал, выдал себя, постарался, но почему такое равнодушие…?! И каждый раз?!

Конечно, «перед свиньями бисер метать не нужно», то есть бестолку, но как вообще-то быть перед другими?!

Да никак, пошли они к черту…! Вот так! «К твоему черту», между прочим! Кажется потом, что они на это конечно не согласны будут и не пойдут. Но авто-матически этот принцип действует. В смысле: мне достаточно того, что вам «недостаточно». Я вас могу взять в оборот независимо от того, хотите вы того или нет, в смысле «пошли вы…», хотя «и не посылаешь»! Ваше унижение допустимо до того, что я его допустил, т.е. допускаю до возможного, а значит случившегося, что вы не можете вытерпеть, но что «не бывает», а случилось и теперь даже поздно, так-то!

От того и впечатление, что «бисер мечешь перед свиньями», что в обыденности нет места «высоким материям» философии. И чем искреннее, неистовее пытаешься добыть истину, тем отчаянней ситуация. Хоть «кол теши на голове»! Невидимый отпор, стена непонимания поднимается и поднимается.

Но бывают и исключения. Редко. И редится. Где себя-то, наверное, и встречаешь?!

Ну, наверное, это и есть несоизмеримость поколений. А откуда и куда она идет-ведет, впрочем, неизвестно. Глупеет или умнеет человечество, бог его знает! Но может быть выход есть в том, что по поколениям-то так оно и есть, а вот по человечеству и одинокости не совсем так. Т.е. противоречие это не межпоколенческое, а именно в разрывающейся общечеловеческой текстуальности — ткани, на свободные от нее индивидуальности?!

Элементарное: «в своем отечестве пророков нет»! И быть не может, и не должно, наверное. Все путем, все нормально, формально. Не получается: «лучше быть недовольным Сократом, чем довольной свиньей» (Дж. Ст. Миль).

Идет видимо, общечеловеческая деградация. А не только Европы, по А. Шпенглеру, и элементарно это нужно учитывать в аудитории, где сидят «кто их знает, кто такие?!». И не понимают, о чем ты им говоришь, потому что они не того же уровня, из которого ты им вещаешь. Они или уже про-скочили, или не до-стали того, что ты испытал… В чем, вот вопрос? Не пережили того, что пришлось пережить. Ну, разумеется, не в эмпирическом отношении, а в духовном. Отчего…? Но «руки не тянутся к перу…» От того, что они теперь тянутся к кнопкам компьютера, смартфона. Они не переволновались тем, что должно было волновать по смыслу жизни и т.д. А ведь ты им предлагаешь как истину именно то, что было испытано, то есть (странно это?) свою эмпирию(?) Т.е. вот тебе и тема «отцов и детей». Она неумолима. «Юность есть возмездие» (К. Ибсен). Учить — значит мучить. Даже во имя благих пожеланий!

А что если человечество в обыденности нормально глупеет? В технико-технологических достижениях как «поставе» (Хайдеггер)? Было местами, а теперь повсюду! Не обреченность ли?

-10-

Но все-таки в вертикали бытия трансцендентальное опирается на подъёмах, возвышениях, позывах, зовах… Надеждах-радугах взаимоотношений людей, оформленных в цивилизации — культуре лучами света из запредельного мира. Так что это в сем мире недоступно в соотносительности, соравности особей, хотя тут же, на каждом шагу ухватывается в радугах-надеждах, в раскрытости воображений, в фонтанировании фантазий, туда-туда, откуда свет!

Обыденная плоскостность духовно искривлена вверх, выдуженна-выбугренна. И в том со-держательна. Отсюда и вся иллюзорность властности, богатства… Вообще цивильности, что она ниже всякого основания и даже не имеет оснований. Это мосты в ничтойности уравненных в неравности особей из космической открытости, из внеземного пребывания. Оттуда — мы отпавшие, выпавшие, пропавшие: отсюда — нужно родиться, проснуться, восстать!

Впрочем, это, наверное, и нормальное состояние. Мы каждый день и просыпаемся: күннің көзіңде! Вот это и есть «геометрия мира людского». Что-то вроде «пересекающихся-расходящихся параллелей», душевно-духовных существ. Да и «не от мира сего», что глобально закругленно! Оно не обособленно, а всеедино.

Вот когда пространство дышит временем! И когда материя — в духе!

Да, но и значит, что-то должно долженствовать, т.е. «вверх-вниз» не встречается, его нужно творить. Обволакивая круглую землю, человечество не является ее «округлой кожурой», а субстанцией-субъектом, тотальностью-индивидуальностью... Земля есть человек и человек — это Земля в бесконечной вселенной от пантеизма до натурализма.

Это наша Земля и мы без нее ничто. Может даже… предлагаем себя всему остальному, возможному Космосу в качестве к тому же необходимо дополнительностной части. И в этом спасение?!

Сверх-надежда человека в том, что он космополит, из чего он и должен, и может заговорить!

Часть I СЛОВО О ХРОНО-ТОПОСЕ ЧЕЛОВЕКА

Раздел I. ХРОНО-ТОПИЯ

1. Космополитство в схождении цивилизации,
культуры, постмодерна

Поперечные информационные сети нужно бы не просто пересекать в распятии существования (вправо-влево, вверх-вниз), но и не в «шоу-звездности», что уже делается, а в многополярности бытия утвердиться каждому индивиду; единство его (неделимость) должно в многообразии предстать. Как в том мультфильме: «Ежик в тумане»!

Каждому индивиду — не личности, не индивидуальности (в способностях, таланте, гениальности) — вопреки (или по зову) племени, этносу, страту, классу, профессии, гендеру, ареалу обитания и т.д. — быть гражданином мира. В интернете в виде негативной фигуры «потребителя» он уже гуляет.

Единство человека не в самодовольном утверждении себя во все новых измерениях, открытиях себя в несказáнности с превышением других, а нахождение, обретение в многообразии других: от признающих их законов цивилизации, общительного взаимопонимания в культуре, до непротивления в постмодернистском склонении.

Все пришло в движение, но оно скорее броуновское, а потому и трещит цивилизация, рушится культура, наступает постмодернистский плюрализм.

Мир спасется в исповедании философии космополитства, где будут переосмыслены законы, основания, устои цивилизации, сохранены тайны, ценности культуры, испытаны воления постмодерна, то есть вместо разрыва цивилизации, культуры и постмодерна требуется развить их единство. А это и возможно в обретении космополитства каждым индивидом: вот где живое единство в многообразии. «Egalite, fraternite, libernite» Великой французской революции вновь или доподлинно впервые заработает! Но тут не может быть нравственной сентенции, чтобы гражданин мира был человеком, надобно и даже жестко необходимо, чтобы человек был гражданином мира по настояниям цивилизации, зовам культуры, пыткам постмодерна.

То есть «гражданин мира» не совсем при этом гражданин с соответствующим удостоверением личности в кармане, а открытое на мир существо. Да и не «Адам», не «Маn», а русское «Чело-век». И именно в своей пространственно-временной, исторической, психологической, соматической и т.д. ограниченности, замкнутости, единичности — открытый или раскрывающийся на космос-природу, на других вплоть до первотворца.

Ну и как все это будет работать?! А ведь к тому же и, во-первых, и во-вторых, и в-третьих соответственно не после одного другое, а должны иметь место быть одновременно все ипостаси космополита? Связи — грани между ними представлять, но дело даже не в них. Они, конечно, есть несмотря на их различия и даже противоположности, но что именно одновременно в них предстает и реализуемо в космополите! Что нужно отбросить и что сохранить, чтобы именно космополит «заработал»!

Может быть тому и есть уже исторические прецеденты?! Да и наличные в нынешние времена проявления! Да, но как такового космополитства в прошлом не было, но были отдельные исторические фигуры космополитов: сын божий Иисус Христос, Мухаммед, Будда, то есть основоположники мировых религий. Были титаны творчества в культуре, особенно в эпоху Возрождения. Были полководцы, политические деятели, нравственные учителя человечества. А вот относительно постмодерна как? Тоже были: Ницше, Джойс… Но все-таки во всех трех ипостасях космополитства не было. А в современном мире как? Относительно смычки цивилизации и культуры есть: М. Ганди, Тейяр де Шарден, Альберт Швейцер и многие другие.

Но все-таки космополитство еще не наступило. Тут неувязки с постмодерном. Хотя, наверное, какие-то подвижки есть в смысле постиндустриализации и «зеленой экономики» и т.д., однако вопрос: а так ли уж уместен постмодерн? И почему именно для подлинного космополитства? Тут кажется дело в так называемой «креативности», кстати стихийно распространяющейся все более в цивилизации — бизнесе, технологиях, шоу, моде и т.д. И тут похоже на то, что из самодовольного, самоограниченного, упертого в себя модернизма появляется «креативность» как сублимированное творчество. От эрзац-суррогата до «цветов зла». Объяснимся.

Кто виноват и что делать? Чему нужно сказать «прощай»! — в модерне — модернизме — модернизации — и что из него вызволить?

Индивидуальность человека проявляется, выражается и утверждается в способностях, таланте, гениальности. Способности естественны и многоразличны. Практически в бесконечных отношениях к миру (среде) человек использует себя. Талант (от денежной меры в древнем Египте) означает нахождение себя человеком в окружающих вещах (предметах) — «и это я, и это я», то есть предстает мерой вещей. А гений это все ломает: все не так как надо. Нужно все переделать, начать сызнова. И вот тут возникают вопросы. Положительно все это реализуется в «свободной индивидуальности», о которой мечтал К. Маркс. Но была ли она в истории! Или только ее эрзац — случайная индивидуальность? Если так, то в способностях человек хромал, «нас унижает наш успех» (я не устаю повторять Рильке), в «таланте» бредило пресловутое Протагоровское: «человек — мера вещей, существующих, что они существуют, не существующих, что они не существуют». А «гений» — что! Кстати, откуда он знает, что все «не так»? Потому что он сам «светоч» нового мира: то есть из «в-себе и для-себя» (по гегелевски). А по Фейербаху, гений наказывает человечество на исполнение его идей. Тут-то относительно гения, так сказать, «напряженка». «Благодетелен ли он»? Возможен ли добрый гений? Или он реализует себя как злой гений?

А добрый — несостоятелен? Бессилен? Да, но одиночество, во всяком случае, такие реально-исторические гении испытывали при жизни, современники их не понимали, не принимали за такового, да и мы ныне тоже. Они где-то в будущем маячат. Тривиальное: в своем отечестве пророков нет!

Но откуда же берется тогда «злой гений»? Случайная индивидуальность, конечно, от природы, начиная с ДНК, РНК. Но в рассудочных, расчетливых отношениях цивилизации он так и остается на всю жизнь «политическим животным». Аристотель тут попадает не в бровь, а в глаз, хотя «Soon politikon» переводится как «животное общественное». А какая разница, все равно «животное», скажем теперь мы!

Вот тут-то может быть бессознательное (но не по-фрейдистски) и появляется или накапливается в нереализованных способностях, заглушенном таланте и срабатывает гений злой. В его мести миру как «утверждению воли к власти». Ницше тут прав, если не вообще, то в отношении злого гения точно, а кто еще до сих пор творил историю? И все в условиях товарно-денежного фетишизма и всеобщего отчуждения, а, главное, само-отчуждения человека, если можно говорить о человеке? Как у М. Горького: «а был ли мальчик, может мальчика-то и не было», так и здесь: а был ли человек, может и человека-то не было?! Это не сентенция, а в самом деле горький вопрос.

И случалось, что случайная индивидуальность брала свое. По большому счету, хотя и по-маленькому тоже. «Выдающиеся примеры» из истории. Император Нерон, подвизавшийся как актер на сцене, а потом поджегший Рим и умерший, приказав рабу убить себя, что это? Может впервые так странно или смехотворно (хотя тут и не до смеху?!) предстало космополитство?! То есть кроме власти, искусства был прихвачен и постмодерн.

А Гитлер, который испытывал тягу быть то ли фотографом, то ли художником, развязал вторую мировую войну. Вот вам настоящие фотографии, подлинные картины мира, каким он не есть, а должен быть по его вкусам. Ему мало рейх-канцлерства, подавай «творчество» (понимай-креативность)! Да и Сталин еще в духовной семинарии пописывающий стихи, сочинил и претворил, искорежив социализм, тоталитарную драму в жизнь. Хотя и прикрывался именем народа, простого советского человека. А ведь и это действо от постмодерна. Но стало быть постмодерн реализуется из культурологической сублимации в «цивильности»?

Да, мы обречены на космополитство, а не только должны быть космополитами. Я привел громкие, негативные примеры космополитства. Но ведь и в обыденной жизни в повседневном существовании мы утверждаем себя из обособленности в подозрениях, зависти, ненависти, оскорблениях вплоть до мата, преступлениях перед другими и даже перво-творцом, то есть современность при этом даже очень «легко» подстилается. И я устраиваю свой порядок в мире. «Помилуйте», возразят мне, «причем здесь космополитизм»?

«Не хлебом единым жив человек, но и мясом хороших ягнят»! — шутил Ф. Ницше. И его же: «любви к ближним и вещам я предпочитаю любовь к дальним и призракам». Правда, что это за «любовь» — непонятно? Скорее это и не любовь, а испытание несовместности и неуместности всего «теперь и здесь». А библейское: «домашние-враги человека»?! А у Шекспира для полусумасшедшего Гамлета: «какая-то гниль стоит в королевстве датском»! Потому что ему является дух отца. Для остальных все нормально, а для Гамлета нет. А у Достоевского сетование персонажа: «если бога нет, то какой же я штабс-капитан»?

Современность и современники нас не устраивают, а потому мы и действуем из постмодерна. А поскольку это происходит в лоне культуры и способами, средствами цивилизации осуществляется, то мы и космополиты. Постмодерн — это не что-то трансцендентальное философски относительно нынешних порядков в мире, а то что им предшествовало (см. дальше).

А можно уже и теперь и фантастически выразиться: человечество пришло из космоса! Но фантастики собственно здесь и нет, просто в нас должен быть заложен — превышающий насколько, бог его знает, достижения культуры, а тем более порядок вещей в цивилизации — космический уклад жизни. Правда, по открытому в науке геному человека существенного отличия от генома мушки дрозофила нет. Но может потому-то он и укладывается в существующие порядки вещей, а если не укладывается? То откуда, почему и из чего?

Вот опять же одиночество гениев, в чем его смысл? Были и такие, которые накладывали на себя руки. В русской культуре это С. Есенин, а В. Маяковский, осудив его: «Вы такое загибать умели, как никто на свете не умел… Вижу взрезанной рукой помешкав, собственных костей качаете мешок»; сказав это, сам застрелился и тоже, странно, в гостинице. М. Цветаева покончила с собой. Не могу не привести ее размышления над собственным стишком: «и пусто на сердце от снятого урожая». Она думает, что это удача или успех? Приходит все-таки к мысли, что это успех. Неужто опять Рильке «работает здесь»? У Маяковского причина суицида — вера в коммунизм, то есть потеря ее. Но в экзистенциальном ключе такой трагический конец гения можно трактовать и как оправдание своего творчества ценой смерти, потому что, существуя наряду со своими творениями, он для со-временников их заслоняет. Да кто он такой?! Вот что называется: «смертью смерть поправ»! Пришедший из мира иного (но не из этого же!) возвращается в него. Но гении не умирают, на них держатся своды космоса.

Ну хорошо, гении-то и есть космополиты. И нужен не «космополитизм» как учение, в котором игнорируется этнос или этос. Как говаривали раньше: «без роду, без племени и без царя в голове»! Не это требуется в современном мире. Со-временность так не дается. Модерн как творчество возможен только из мира иного, чем мир современности, это было давно известно и в философии: «идеи» Платона, «дао» в даосизме; и в художественном творчестве — божественное вдохновение; да и в психологии — мистерии шаманов, ведание ведьм. А ныне вон развелось экстрасенсов. Кто они, что они, откуда они? Все ли достойны экстрасенсорики? Наверное, все так в повседневной жизни усложнилось, что они стали более востребованы. В науке все больше тупиков образуется, потому-то даже великий М. Борн говорил: «теперь человек повсюду встречает самого себя». Правда при этом он не тупики обозначал, а имел в виду основания квантовой физики, где присутствует что-то похожее на человеческую психику.

Но гениями не становятся, а гениями рождаются, а что же остается простым смертным? Лишь хулиганить, пере-ступать, нарушать общественный порядок? «Украл, выпил, сел в тюрьму! Романтика»! («Джентльмены удачи» — кинофильм). Или наоборот «Мой дом — моя крепость» (англ. поговорка). Тут я и сам грешен, что же делать? Приходится возиться, хлопотать по дому и невольно об улитке можно подумать, которая носит домик на себе и иногда сбрасывает. Вот создание!

Цивилизация, культура, постмодерн? Но кто над ними думает, чтобы в их сцепке обрести космополитство за исключением выдающихся личностей? Да к тому же они непременно предложат человечеству свое «учение»? А ведь до этого говорилось об индивиде, причем каждом, до которого в его не-делимости должно доставать космополитство? Но космополитизм в лучшем смысле возможен в виде даже учения, нарративе-повествовании (Лиотар). А космополитство допустимо как душевно-духовное состояние человека. А что же делать? Но надо и дойти до каждого, простого и даже не для того, чтобы просветительски пробудить. «Оян казақ» (Проснись казах) у М. Жумабаева, да и у представителей «Алаш орды» — основная установка. Но все же космополитство в большей мере — это образ жизни. Есть прописные истины, а есть правда жизни, есть «стандарты красоты» («90–60–90» для женской). Есть расхожая мораль против «аморали», слово, придуманное христианскими теологами и означающее буквально любовь между полами (амур), не достойная человека (О. Сулейменов). Но есть и сама истина (aleteia — непотаённость у М. Хайдеггера), есть и добро, которое «не валяется в ногах», то есть не сведено к вещам, деньгам, а есть и «красота, которая спасет мир» (Достоевский). Есть честь, совесть, стыд, ответственность, самоотверженность, есть многое в нравственно-эстетических отношениях, чему нельзя научить, а что и «в крови», и в предназначении человека как космополита.

Но простой человек, кто он, что он? Как он может быть космополитом?!

Да ведь и «простота — хуже воровства»? Но и другое: «все великое — просто»?!

В первом — сведение всего и вся к себе, во втором — индивид предстает человеком. Даже не миром, это для ученых, художников, а именно чело-веком в своей не-делимости. Среда его все делит и делит… Он и делится, конечно. «Ежик в тумане» пропадает в тумане.

Почему «цивилизация, культура, постмодерн» опять-таки, потому что в них человек распадается, но в них же он сквозит! А где же еще?! Ну с «постмодерном» вроде все понятно, хотя в его отдельности ничего не понятно.

А что культура! Она унижена до плоскостности, да пусть одновременно «в трех измерениях (кубизм)», закамуфлированно предстает в «массовой культуре».

А либералистские «права человека»? Права ли это человека? А может они предписаны для «политического животного» опять же?

Но постмодерн — это конец культуры. А массовая культура — разброд, раздрай, разврат с усиливающимся внедрением цивилизационных достижений в информационных технологиях. Права человека — лозунг, под прикрытием которого вмешиваются с имперскими замашками во внутренние дела тех стран, которые уж так хотят быть независимыми, суверенными. Да и просто подкупают и покупают тех, кого можно использовать. Вон на Украине, что делается! В результате всего этого предсказывается наступление вновь «холодной войны». Какие права человека, если это предполагает ущемление журналистских и вообще информационных свобод. Это уже не фигуральный, а настоящий конец цивилизации. Разевает пасть Гоббсовский «Левиафан». Разделяй и властвуй. Насаждай обособление.

Но в космополитстве нет «постов», концов. В нем только начала. В марксизме, особенно у В.И. Ленина «народные массы» — «движущая сила истории». Но космополитство — это не установка на массы, а как бы перекличка душ. И тут повернем разговор в несколько другой ракурс, возлагая ответственность на философию. Является ли философ, проповедуя космополитизм сам космополитом? Потому что все-таки опять не космополитизм, а космополитство, которое опирается не на мудрость даже, а на шестое чувство. И может статься, что мудрость и есть шестое чувство, интуиция. Вот откуда мир проговаривается в нас! Где нет сторон света или отдельных, разделенных между собой стран. Кажется, мы до сих пор недоосмыслили роль ООН, почему она зачастую работает вхолостую? И тут же можем отметить значимость Ассамблеи народов Казахстана, съезды религиозных представителей, экономические форумы. Все это конечно политика, но за ней или в ее фокусе — сообщение душ. Есть единый мир, который нуждается в человеческом многообразии, практически неограниченном, бесконечном в своем долженствовании. Гражданство мира, в котором признан каждый как философ, который не есть специалист, профессионал или тем более кандидат(!?), доктор(!?) наук, профессор и т.д. Как эти спецификации к тому же и звучат?! Кстати, конъюнктурная ныне PhD, что с этой новацией у нас станет больше философов? Да «ученых» больше, но философия не есть учение, а тем более не наука, а душевно-духовное состояние, в котором мир посещает нас.

Но массовое общество вытесняет философию на окраины мира, а философ застает себя в маргинальности. Какое там многообразие?! И ситуация, надо сказать, отчаянная. Вот что будируется постмодернизмом. Конечно, «таланты рождаются в провинции, в Париж они приезжают за славой» (Бальзак). Но ведь ныне и аулы, деревни под колпаком интернета. Какая там любовь к мудрости, кому она нужна?! И стены отчуждения и самоотчуждения между людьми становятся все толще и выше? «Вавилонская башня», несмотря на божие наказание все-таки продолжает возводится? И кто же виноват, что делать? Философии нужно признать, что именно мы философы виноваты в своих покушениях на мудрость. В нас въелся садо-мазохистский комплекс доказательности-показательности этой самой «любви к мудрости». Это системно-научно извращенная любовь.

А что делать? «Не знамо»! Точнее незнаемо в космополитстве, где нет путей, ориентиров и т.д. Сократ должен стать, начиная с нас философов, сто-кратным, тысяче-кратным, многажды-кратным и пойти на суд нынешней фальши, распространяющейся, усиливающейся информатизации в своей ин-туиции. Стоять не за кафедрой, а перед кафедрой со своей обнаженностью души. Не в нечаянных умозрениях или еще хуже «в точках зрения», а «на дне отчаяния испить глоток надежды». Правда, у Гете: «надеждами живут нищие духом»! Пусть так, но именно в этом и нужно признаться, делая сдвиги к космополитству. Ну, разумеется, испить не как глоток спиртного в обособленности, а уловить как душевно-духовный лучик света в совместной трапезе с другими. Вот когда возможна подлинная философия. Не совместное знание, а совместное не-знание, равное аутентичному при-знанию друг друга. И за всем этим маячит фигура космополита.

Что это? Анти-просветительство? Нет, со-мнение, но не в пресловутом картезианском ключе cogito ergo sum, а место-имение в просвете душевно-духовного со-бытия.

Что-то в этом мире не так? А как надо неизвестно? Космополитство и есть ряд со-мнений и даже сознательных ошибок, это истина, облаченная заблуждениями, положение, выходящее «из ряда вон». В конце концов все или многое можно списать насчет космополита. Все что угодно. Но дело не в этом, а что есть в порядке вещей. Тут, наверное, и работает диалектика: все негативное и прилипшее к человеку извне в обыденности снять для обнаружения того, что есть. И паразитарные ключевые слова, которые в меня въелись в связи с космополитическими искушениями «ведь», «допустимо», «хотя», «или», «даже», «все же», «все-таки», «работает» …?!

2. Откуда постмодернизм знает?
Постмодерн как до-модерн

Пара-доксизм постмодернизма. В нем присутствует рационализм, несмотря ни на какие отвороты от него. Все равно он рассуждает. И раскладывает, и вскрывает в «тексте» за языком, в «симулякрах», «ризомах», «смерти автора» (которая оказывается не смертью, а его половинчатостью или даже раздробленным соавторством в разночтениях читателей), «нарративах» как «сверхнарративах», вместо которых предлагаются малые «нарративы», в рассеивании культуры до безосновности ее оснований в языке и т.д. Да, это имеет место, но откуда постмодернизм все это знает?! Или это пустое оригинальничанье, в результате которого создаются «химеры»? К существующему вообще, в том, числе и культуре, к которой постмодернизм особенно неравнодушен, сколько можно бесконечно придираться? Хотя бесконечно ли? Но откуда, из чего, на каких основаниях? — Из того, что дескать оснований вообще нет! Порядка нет. Гармонии нет. Центра нет. Последовательности нет. Есть разваливающийся или уже разваленный мир, потому что он был «конструкцией мира», а не самим миром. Теперь означающее перед означаемым или что-то среднее между ними, о котором ничего нельзя сказать внятного… И все это связано с языком, предписывающим вещам быть так, а не этак. Правда, у Дерриды язык ограничен, а текст есть все. Но откуда он это даже «не знает», откуда он это «утверждает»? Где та «дыра» вместо «фалло-лого-рацио-центризма», из которой веет этот ветер постмодернизма? Да, «дыра» вместо «центра» предлагается и может это и верно? С феминистской точки зрения это можно и нужно переосмыслить относительно цивилизации и культуры. Но значит и где-то в этом ракурсе нужно искать спасение от всевозможных «постов»? Может вообще необходимо всем миром от постулатов переходить к тому чтобы «постится»? Впрочем, это уже было предложено Альбертом Швейцером как необходимостью выдерживать принцип «благоговения перед жизнью» и другими мыслителями XX века, например, Римским клубом, да и древними. Принцип «ахимсы» у восточных мудрецов.

Но тут любопытный поворот мысли возможен. Собственно, открывается подоплека экологической проблемы или точнее — экологические истоки постмодерна… За последние полвека XX столетия (уже прошедшего) количество спермы у мужской половины человечества сократилось на 50 %. Такая вот экологическая атака (контратака природы) за то, что с ней мы наделали. То ли еще будет?! А природные катаклизмы?! Не из модернистской ли нашей упертости?

На закавыку вопроса — «откуда постмодернизм знает?» — можно было бы и возразить: дело не в знании или в чувствовании, не в рациональных или эмпирических основаниях того что есть, все это были исторические иллюзии или аллюзии на реальность. Изначально, но периодически по-разному впадало человечество в заблуждения (= идеалы — идолы), потом от них как будто бы освобождалось в моментах истины. Дело не в этом, дело не в знании теперь, а в телесности, которая не знает, а «говорит» (выражается и даже самовыражается).

Об этом-то и заявляет постмодерн (кривая архитектура, «черный квадрат», масс-культура в извращениях). Тело даже не говорит, а бубнит о себе, вроде татуировок на коже (вот тебе возвращение к «золотому веку» древних!)

В постмодерне ничего разумного быть не может, а, впрочем, это и не нужно. Тут лишь следы, складки, ризомы, симулякры… Все эти «посты» — обозначения (бледные или ясные, черт их знает) первобытного состояния человечества. Душа оказалась не в теле, т.е. она из него отлетела. И наступило время празднования = возрождения тела. Вот где сокровенный исток постмодерна — он не «после», а относится к тому, что «до», реминисценциями которых и является постмодернизм. Потому и разговоров тут не может быть. Это случилось. Надо разбираться!

А откуда «Я собственно знаю»? Теоретически постструктурализм нужно толковать не как нечто после структурализма, а то что вызвало его для обращения вспять, в тайны, в глубины происхождения цивилизации, культуры. Там мрак, безызвестность происхождения так называемого «Человека». В частности, архетипы можно определить относительно архаического общества (К. Юнг). Но если это «менталитет», который «определяется» архетипами, то это не менталитет, точнее не ментальность? Он тогда перестает быть «вещью в себе» и превращается из синкретичного (неопределенного, неравновесного, этноразличного и т.д.) в нечто конкретное культуры с отрывом от прото-культуры, то есть постструктурализм надо поставить хроно-топически до структурализма, а постмодерн до модерна, как это ни парадоксально. Вот тебе опять М. Хайдеггер относительно времени! Мы должны идти не «тупо-вперед», а назад к истокам.

Постмодерн — растянутая на тысячелетия и прерывистая ретро-рефлексия: отныне через раздрай культуры сквозь обломки цивилизации прикосновение к исходному лону человечества, возвращение к «варварским» (бәрі бір) началам истории.

А не было ли изначальной обреченности человечества на вырождение? И нельзя ли это выяснить через нынешние постмодернистские сентенции? Буквальное возвращение к началу (началам) истории, чтобы там что-то исправить, конечно, невозможно. Но постмодернизм ведь говорит, как оно присутствует в нынешнем положении дел? Или точнее каким образом оно отсутствует? А посему в ретроспективах обретаются перспективы, чтобы все заново начать. Вот это была бы спасительная ре-волюция для всего человечества!

Так что может нужно сказать огромное спасибо постмодернизму! Но что конкретно нужно переосмыслить, чтобы началось заново? Все «парадигмы» (или что-то еще) постмодернизма, которые будят впавшее в сон человечество? Или еще что-то, не хватающее!? Его может быть тогда нужно усилить, расширить, углубить: определиться содержательно. Что именно, как? Что необходимо? Чего в нем не хватает, чтобы «проснутся»? И почему он отвергается вообще и в частности — потому что он недостаточно убедителен, а лишь демонстративен? И «мир» не позволяет разобраться с этим, т.е. в нем как бы исключается возможность разобраться с этим — он мир, разваленный и законченный. Кто, что все это допустит? Из чего опять-таки! «Фашио — пучок» — случайно ли это?

Возможен ли всемирный манифест, подписанный каждым индивидом, чтобы осуществить мечту Руссо о возвращении к естественности от цивильности?

Относительно «каждого» тоже нужно выговорится. К нему также может подступать, его обступать, настигать постмодерн. Это состояние полу-мерности, паро-доксальности, сломленности в своем существе в самообращении, когда «познай себя» оказывается познанием иного. «Самопознание — свербящий ад» (В. Яковенко). Почему и случается перемена, смена, перелом в экзистенциальном ключе? Что-то с тобой заканчивается, завершается? Постмодерн нужно осознавать на собственном опыте. Старея, больше уделяешь времени физическому труду, ремеслу — что-то подправить, вернуть и вернуться. Да и «жидкий дух» соблазняет, потому что исчерпан или уже реализован «дух сухой». Ко сну тянет! Сон повседневности, переходящий к ночным бредам с прикосновениями к вечности (Борхес). Здесь и теперь ничего невозможно, только там, а потому и впадения в сон, а потому и ремесленничество, физические усилия, чтобы как-то «быть» или стремление вернутся в привычное состояние реальности.

Не пишется из исписанности? Творцы, которые накладывали на себя руки?! Ф. Ницше сошел с ума? Значит достал до себя? Откуда это знаешь? Из опыта самопознания.

А может и вправду в каждом модерне есть свой постмодерн? Впрочем, это даже тривиально. Рильке, Пастернак с отвращениями от успеха! Теоретически постмодернизм — это постмодерн на чужом опыте. Он пишет о том, что не сбылось и дескать сбыться не может, потому что это «не может быть никогда»! Но он пишет?!

… Может вообще не производить, не сочинять, а порождать. Вот ведь, что изначально. И к этому человечество возвращается. И как это возможно?..

«Откуда знаю об этом»?! Корни в мифологии, и еще глубже в чем-то. Это не по воле знается, а «по — велеванию сущего». Иначе — заблуждение. Но, тогда как быть с библейским искушением зла=познания?! Просто: ссылаясь на «природу», человек не знает, подлинно знает природа. Но кого она теперь знает?! Чужеродное существо? Почему так получилось? Ответ ясен. Из насильствования! И что теперь? Проблема ведь в том, что современность утверждает одновременность разновременного. Тут есть, над чем надо голову ломать. Я говорю и уже в ином состоянии или в писании = говорении, то есть из вне себя… = Быть в со-знании — быть вне себя, точнее над-собой в коромысле знаний.

«Текстуальность мира», а кто его может прочесть? Это ведь некий идеальный мир? И кто в нем тогда «гуляет»? В смысле том, что «автор умер»? «Все есть текст», а что или кто не есть текст? — Непонятно?

Заявляется о чем-то кем-то там, одному богу известно… Откуда?

Конечно, «не говорю», а говорится. Это допустимо! Но откуда говорится? Почему говорится? И что говорится?

Это не было, но теперь пришло, «объективный идеал» — это электронные технологии. Это не гегелевский мир идей, а то, что есть теперь, но кто может в этом разобраться? Исходя из того, что все завязано? И вообще возможно ли? Вынесение за скобки вопроса-субъективности возможно ли? Кто спрашивает?! Элементарно: кто, откуда, из чего судит — опять-таки теперь? На них не распространяется то что ими говорится? Где же момент выключения? Что они? Кто они? Насколько? Куда? Во что? — ну, наверное, в обыденность (против современности?!)

Сами о себе…? Что мы говорим? Откуда? Кому? Для чего? Почему говорится? Библия, Коран, Талмуд — признаки божьи?! Но кто знает, откуда это? Вот тебе и язык?! Откуда он в тебе? Кто вот теперь пишет или говорит ты…? Или я? Кто подсказал?! Отказаться в своем творении. Мужество или слабость, но так или иначе слабость, но так или иначе нужно, а то его не будет вовсе. В каждой книге есть антикнига (Борхес). Т.е. интертексты из будущего для Кафки.

Мы скорее сообразим с внешним миром, чем с внутренним, что все стало понятым. Но все менее понятным — мир внутренний? Да и существует ли он?

Сон, алкоголь, наркотики, да и … секс — попытки или сублимации возвращения в «детство». Где разума нет, а есть неистовство стихий натуры. Нет контроля над собой, а есть феноменальность существования. Которая для «образованного», «цивилизованного» существа проявляется спорадически!

Но откуда это? Почему это? Как я могу об этом знать? — из того что «первобытный» человек все еще не умер. Вот тебе «будущее в прошлом», т.е. человечество если не деградирует, а это явно происходит, то все же отступает в себя, в смутные воспоминания, а может и жаждет обретения корней, которые теперь оказались вырванными, но почему-то «припоминаются». Вот тебе и менталитет?! Но почему я об этом догадался? Из многости… о кратком! Вещь, идея, язык? Коммуникация и верования в нее? Но ведь путаница-то то может быть в ней и таится? Как там — «Вавилонская башня» — башня между прочим! — цивилизация спуталась и окуталась языками, а теперь единым языком информации и пропуска к реальности уже нет. И «знаем» от того, что вспоминаем негативно к данности.

Это нечто квази-эмпирическое, квази-сенсуалистическое. Т.е. необязательно рационально обоснованное. Это «знаю и баста».

Прямого ответа нет и быть видимо не может. Например, философия Декарта — это не метафизика, а именно физика. «Парадокс!» Его «Координаты» уже говорят об этом. Но странно, что он сам надеялся на «метафизику»?! Да и Гегелевская диалектика, что это? Со всеми ее категориями, законами? Познание должно быть спонтанно относительно спонтанного. Оно не разборчиво и не структурированно. Это все равно, что «дураку закон не писан»! Вот тебе и «воспоминания души», да и платоновская «пещера, где грезятся облики вещей!»

Что получается? Вопрос: откуда мы знаем? — не значит «почему мы знаем» (причина — следствие) или не то, что из сопоставительного опыта, из разборки — наглядности. Мы и знать-то — не знаем «откуда», но утверждаем не-что тупо или остро из какого-то сообщения… Наверное, из будущего, из «идеи возвращения»?! Вот тебе и «зри в корень»! А у Ж. Делеза: «не сейте, не жните, а только рвите»! А может и зриться-то в корень, а не понаружу?! Но именно зриться, а не смотрится! А отсюда различие окулоцентризма и интуиции, мировоззрения и внутреннего взора. И может слепой умнее зрячего? Сколько былей на этот счет? И даже не метафизика здесь шелестит, а мета-чувственность.

И опять-таки может и вначале в уродливой форме периодически, а черт его знает, может и постоянно, происходит это «возвращение», вплоть до нынешних однополых браков (теперь узаконенных в просвещенной Франции!). Да и суицид среди молодых (в Казахстане тоже). Откуда это? Уравновешивание прогресса с регрессом, вперед есть назад, или что-то еще здесь прячется?

Скорее тут, то что пути определенного нет. Методология какая-то вообще невозможна, она всегда обманчива, иллюзорна. Хотя всегда соблазнительна, романтична! И что же? Что делать? Ничего не делать, непротивление? Или алармизм, все-таки, на счет вековечных, а не только нынешних, «экологических», «гендерных» и др. проблем? То есть библейское искушение познанием — вот что нужно, наверное, искупать. И это искупление невозможно завершить, оно «компенсируется» все новыми прегрешениями и все более утонченными, изощренными, что уже не хватает воли сопротивляться. Ницше, да и Шопенгауэра, нужно трактовать ныне в позитивном ключе как провидцев теперешний негативной эпохи-стадии-эры, начавшейся со времен зачатия человечества.

Но парадокс в том, что всегда были «возвращения», всю историю можно разделить на периоды-откаты, с новыми наростами, занозами, болячками, поветриями, эпидемиями, заразами и черт знает с чем еще в культуре и цивилизации. Без этого не обходилось, чтобы не было «возвращения», вплоть до республики, коммунизма, демократии и т.д. История всегда была «шиворот-навыворот», временами успокоенная, но вновь и вновь взбаламученная. Это не «возвращение к природе» по Ж.Ж. Руссо, у него-то как раз самое просвещённое было прозрение, а все более извращенные возвращения. От безвинного, казалось бы, «знание — сила» (Ф. Бэкона) до современного совокупленческого интернета.

Но это уже сон сна. Это хуже алкоголя, наркотиков. Не просто эрзац-возвращения, а возвращение возвращения, круговая поруть.

Находимся ли мы в состоянии постмодерна, неизвестно — на стыке Запада и Востока? — но думать при глобализации приходится?

3. Выбираться из капкана современности

В программной статье Н.А. Назарбаева «Болашакка бағдар: рухани жаңғыру» в переводе прозвучало как «Взгляд в будущее: модернизация общественного сознания». Конечно это, так сказать, смысловой перевод. Но тут подтверждается закон, что перевод неумолимо искажает суть переводимого и даже — «переводчик — враг автора».

В контексте национальной идеи «Мәңгілік ел» настоятельно просится трактовка: «взгляд (вектор) из будущего: духовное обновление». А если иметь в виду общественное сознание, не как идеологическое (ложное) равновесие, фиксирующее статус-кво, то оно представляется как бидоминирование людских душ и этнического духа. При том, чему отдавать предпочтение заведомо исторически неведомо. В обыденности время нам дано как будто бы для того, чтобы его тратить, но по большому счету не мы, а время выбирает нас. Почему? Неизвестно. Дух рыщет, где хочет. Был там и ушел, а куда неизвестно. Но есть подозрение, что дух приходит к душам, измученным во плоти, чтобы из нее освободить в неравно-душии. Как Махатма Ганди, «Великой души» индийского народа.

«Время временится из будущего» (Хайдеггер). Но это не противоположная линейному пониманию времени (=истории) установка, а вертикаль бытия человека в его духовном самостоянии.

И совместима ли духовность с «прагматизмом?» К тому же в постмодернистскую эпоху никакой большой нарратив невозможен, в смысле у которого могут быть последователи? А если «нас унижает наш успех» (Рильке)?

Да и апелляция к «этническому коду» не должна трактоваться как попытка актуализировать подсознательное или даже бессознательное, к которому якобы нужно возвращение как «архетипам менталитета». Но в данном случае имеется в виду даже и не пресловутый «менталитет» или как обычно ссылки на язык, религию, а «туған жер», место рождения, которое в памяти нашей сохраняется символически-ценностно. Да, мы дорожим топосом, из которого появились на свет, вплоть до «чрева матери, в котором находясь, знали, что такое мир, а родившись забыли о нем» (др. евр. агад. изречение). Или «рождаемся даже с письмом внутри и, если останемся верны себе, будет позволено прочитать его при жизни до смерти» как наше предназначение (Рильке). Можно добавить: переходим к чтению «книги бытия». Но вот тут-то и впадаем невольно в соблазны цивилизации. Дьявол искушает в познании и приходится грешить, подчинять, насиловать природу, в том числе ближних и дальних.

И состоятельно ли «вечное возвращение» Ницше как собственно культура? Что теперь с ней происходит в глобализирующейся цивилизации? Надо выбираться из капкана современности!

Поперечные сети — СМИ, СПИД, ядерные вооружения и т.д. — орбитальные спутники, антитела, сателлиты — кружатся по орбитальным связям — в межконтактности, в межкоммуникативности, одним словом в между-мирье индивидуумов. И именно в межиндивидных сетях, т.е. не наоборот, а вполоборота, поперек их. Значит, все — таки, не вопреки, а благодаря этим сетям. Вот тебе и постмодернистский плюрализм. Возводятся «Вавилонские башни» в прозрачности-призрачности межчеловеческих связей. А что если это наказание божье пришельцов-инопланетян? Пришли, научили и разлучили? Чтобы властвовать отныне и во веки-веков? Хотите свободы — вот вам революции, которые будут инволюциями через контрреволюции. Обращайтесь-ка вспять, откуда вышли и будьте отдельными особями, животными, растениями... вплоть до молекул... И наступает фрактальность, взаимозаменяемость, точнее взаимодополняемость, монадологичность. В классике это называется «отчуждением», а в эксцессе «взаимоотчуждением», «самоотчуждением».

В общем, все теперь вертится вокруг меня — бедный Галилей, Коперник, но штука в том, что это я верчусь вкруг себе. Конечно, не истинное я, но это не имеет значения, потому что подлинное я — это теперь пустота. Потому что оно в пустыне транссексуальности, трансполитики, трансэкономики и черт его знает, чего транс... Элементарно все это проявляется в спиртуальности простых смертных. В экстрасенсорике «избранных». Можно продолжать, но все это (? -все ли) из Ж. Бодрийяра, с которым мы соглашаемся — не соглашаемся — но факты остаются фактами (см. его «Прозрачность зла»). Все это есть и никуда от них не деться. «Меж» — что это? Что это было? Т.е. понятно, что это было. А что будет? Тоже вроде понятно. Но вот хватит ли разума, чтобы образумиться? Потому что разум — это разум и ничего больше. Опять на сердце ставку делать что-ли? Да, но тут «мыслишка» одна кажется есть.

Все это размышления с точки зрения европейца, где культура, пардон, «глухонемеет». Да это-то и констатируется Ж. Бодрийяром, и правильно делается. Но что если культура все-таки бессмертна? Не значит ли это, что только «Европа умерла»? Или умирает? А кто об этом говорит и даже заявляет? Европеец? Ну не может этого быть онтологически, да и гносеологически тоже. Значит, это был — откуда, бог его знает — неевропеец. Шпенглер — это кто?

Расхожий «бег трусцой...» Не бежит, а бежится. Вспомогательный глагол «заставлять». Может в таком разе, твое (мое) понимание творчества как того состояния, в котором не пишут что-то, а пишется, нужно принимать в обратном ключе? Это не душевно-духовное состояние свободного полета мыслей, испытание чувств, которые поневоле приходят и выражаются, а машинерия исполнения? Хотя у тебя (меня) А.С. Пушкин вроде «работает»? («... и мысли в голове волнуются в отваге...»). Может быть, может быть! Но и другое здесь присутствует. Именно обратный фокус, так сказать, самого творчества в со-временности так представлен. Со-временность с ее технологиями начала играть с человеком. Заставляя его быть «не в себе и для себя» (Гегель), а извне себя — не быть в себе. Т.е. даже еще радикальнее: твой (мой) «третий человек» (название книги) — это коммуникационно-информационно-пустотный со-временный «человек»? Раньше «он-человек» желал свободы, хотел быть «я-человеком», но теперь попятился опять к «он-человеку».

Это вывернутый наизнанку «я-человек» в теперешнем «он-человеке».

И дело тут видимо именно в со-временности, она теперь технически, технологически достигнута. Ранее ее нужно было постигнуть, начертить, выразить, теперь этого не требуется. В со-временности уже нет прошлого и будущее исчезает, наступают сумерки, перспективы искажаются. А физически «относительность одновременности» как Эйнштейновский теоретический «рычаг» сломался, благодаря научно-техническому прогрессу. Вот тебе и постмодерн!

Относительно Пушкина все правильно, но горечь со-временности в том, что он теперь из прошедшего времени мерещится, снится. В настоящем ему нет места! Не творчество, а креативность из кнопко-давильной активности в заклавишной пустоте.

Прежняя, трагичная «со-временность» исчезла, наступила иная современность, которая собственно и не есть современность. Постмодерн. Хронос исчерпывается или уже исчерпан. Наступает или уже наступил топос? И ныне все про-странно! И даже так, что коммуникации распространяются до звезд небесных. Мы с ними «таперича» со-временники. Хотя надежды еще теплятся в полу-бытии, в полу-забытии, в полу-сумасшествии? Потому что «поперечные сети» — это поворот в межчеловеческих связях не на 180, а на 90 градусов? Т.е. до полной деградации человечество еще не дошло, во всяком случае большая половина его — это не Европа.

Да и звезды все же смотрят на нас. Дело не в том, чтобы с ними вступать в общение, а чтобы они смотрели на нас, взывая: «что там еще выкинете земляне!? В капкане современности? В созданной вами «машине времени»?

Вот почему (тебе) хоть иногда хочется что-нибудь сделать, переделать, отремонтировать. Может это и есть «деконструкция» Дерриды? Это попытки вырваться из со-временности, из рутины ее. Вот почему не пишется, потому что все тщетно. Творчество оборачивается суетливостью.

А (ты) надеешься прослыть классиком, а стоило бы вывернутся неклассикой. Классно теперь «выглядеть классно». Звездномания. Да, но это с европейской точки зрения. «Преследования в Венеции» в Караганде кажется еще не начались. Хотя и грезится под влиянием того же Ж. Бодрийяра. Да и вообще такого рода явления понятны или внятны именно для «восточного человека», потому что он пока свободен от них. Вплоть до терроризма, когда демонстрируется акт убийства заложника. Это наказание Западу (да простится мне эта крайность) в непонимающем «превосходстве» Востока! И видимо не идеологически, не в нравоучение, а бессознательно, без аргументации. Мир таков, что он не таков, как вам кажется. Он таков, что мы чужды друг-другу. И пора — это понять. Сколько можно терпеть ваше цивилизаторское умиротворение меж нами? Оно не нужно, почувствуйте же инобытие?!

… Так, чтобы в разладах нынешней Европы почувствовать себя в мире ином. Вот что нужно. Научили и доучились! Получается обратное. То, что было хуже оказывается не то, чтобы стало лучше, но сильнее, самоотверженнее. Новый свет (Америка) все более оборачивается мраком. Мраком для остального преимуществующего его мира!

Не из света свет, а из мрака — вот свет истинный. То, что затомилось, разрешится. Құдай салсын. Наступает то, чего угодно ныне! И (я) поэтому-то и говорю про Восток. Не в географическом смысле, а в смысле пробуждения человечества. Ну не с Запада же оно пробуждается. С чего это нас (меня) растащило?!

Обязывать прозой отвечать на музы — это конечно важно. Но тут кажись, наоборот — музе «отвечаясь» — музе не отвечается прозой.

Капкан «со-временности», в который попала культура. В цивилизации все теперь современно, все доступно, все наглядно, все интимно. Но современность не абсолютное пространство. Чтобы время в нем исчезло. Культура, конечно, дышит на ладан. Информация наступает и наступает, а смысл вещей, смысл жизни исчезают. Что же делать, как быть? Та же самая «массовая культура», в которой как мировой «водо-воронке» кружевное погружение куда-то в глубины небытия. Похоже на природные катастрофы, которые учащаются.

Так что смыслы вещей становятся все микроскопичнее. А что если таким образом, хотим ли мы или не хотим, происходит возвращение цивилизации к природе? Т.е. культура теперь оборачивается самой природой? Т.е. хаосом или точнее хаосмосом. Отсюда многовекторность: вниз-вширь-вверх. Порядок из хаоса! «Предустановленная гармония» (Лейбниц)! Фрактальность!

Гомеомерность! По квантовой физике в мире присутствует нечто, схожее с сознанием.

И может даже смыслы вещей впервые только и начинают открываться? Т.е. они не открываются со стороны какого-то наблюдателя. Если человек на это претендует, то они-то предстают «вещами-в-себе» (Кант). Да и человек теряет себя в активизме познания, преобразования, подчинения и т.д. Смысл только тогда и есть с-мысл, когда он не раскрывается из какого-то немотичного, нейтрального состояния, а открыт всегда.

Так что время, стиснутое в пространстве, высвобождается из этих тисков, и оно должно истекать из пространства: как свободы — из равенства, смыслы — из бессмыслицы, истины — из заблуждения, красоты — из безличия и т.д.

Но при этом вся штука в том, что со-временность — это и не просто «капкан», в котором испытывает муки ныне настоящее, зажатое в створках прошлого и будущего. Соответственно здесь и нет ни того, ни другого. Т.е. они все одно и то же — элементы какого-то цивилизационного механизма. Точнее даже работающей уже «машины времени».

Конечно, в трехмерности присутствует время. Теория относительности работает. Но время как горючее топливо в машине с двигателем внутреннего сгорания. А, впрочем, какая разница: «время как деньги» в экономической системе-машине.

Со-временность это не конец времени все-таки, а тупиковость пространства в его трехмерности, где одномерность времени «работает». Но может в этом и заключается беременность модерна как со-временности, чреватая пост-модернистскими родами? Чего? Кого?

Долго ли протянутся роды? Надо отсчитывать от того момента, когда время сжалось в своей одномерности до мгновенности, до точечной сперматозоидности или яйцеклеточности. И хотя нынче все превратилось в повальную сексуальность вплоть до однополых браков, надежды еще теплятся. Может это до сих пор приключения любви были? И из мрака заблуждений (блуда) появится свет? Как из черной дыры в космосе произошел взрыв?

Но во всем этом не разобраться с точки зрения линейности истории, где «современности» приходят и уходят. Современность становится, зреет, осваивается и наступает «точка бифуркации», следует взрыв, эпоха кончилась. Затем иная со-временность и т.д. Все это классифицировано, хотя и по-разному в исторических раскладках.

Но вот, что теперь-то с точки зрения или точек зрения постмодерна? Ранее один модерн, какой бы он не был, но он был современностью для его представителей, неважно для всех, многих или немногих, и сменялся другим модерном. А что теперь, модерн в постмодерне должен быть исчерпан? И что-то тут произошло с современностью? Постмодерн возможен, а современность немыслима, безосновна, тупикова? Наступил конец вообще времени, включая все концы-посты: бога, культуры, истории, да и самого человека. Т.е. все концы обрублены. Апокалипсис наступил?

И что же толковать постмодерн по-марксистски как «начало подлинной человеческой истории», а все до этого лишь «предыстория»? Он требует для своего раскрытия другого «методологического ключа», чтобы состоялось его «метафизическое» открытие как нового света во всем тупиковом мире. Причем тупиков становится все больше, вплоть до каждой человеческой особи. Массовая культура. Омассовленный человек. Глобализация...

И все это имеет место в нынешней со-временности. Но не как ее особенность в отличие от прежних времен. Тут многое еще нами, современниками не учтено, и если это вообще возможно, то учитывается лишь в какой-то степени, приблизительно. Теоретизируя, современность можно тронуть, но не исчерпать. Наоборот, это исследование изнутри ведет к ее апологии, оказывается заложничеством напрасным перед возможным будущим, весьма проблематичным из современности. Потому что современность, кроме всего, а может и прежде всего, а потом все остальное в ней, дополнительностно, «почвенно-террористична»!? Как слипающееся человечество в глобализации?

Нынешняя современность даже не современность, потому что в ней нет времени для место-имения современников. Современность всегда отмечалась, помечалась, символизировалась современниками, причем преимущественно в позитивно-ценностном плане. Хотя были и другие «деятели», о которых язык не поворачивается сказать, что они были с кем-то современниками. Потому что зло торжествовало «в гордом одиночестве» злодея, тирана над другими. «Государство это я!» А может теперь это-то не демонстративно, не наглядно, но эмпирически бессознательно для нас с вами правит как массами? Мировое правительство, Масоны? Еще Б. Брехт сетовал, что «раньше его мучила мысль, что кто-то нами правит неразумно. А теперь то, что вообще никто нами не занимается»!

Да, но и у постмодерна есть современники в постмодернизме. Их немного, хотя это может оказаться «великая кучка». А значит и со-временность не исчезает? Но постмодерн — это не новый модерн после конца современности. Это вообще не модерн и не начало нового мира. А начатки, если даже не начала иных миров. Перемежающиеся, мерцающие лучи света… в космополисе. «И был свет человеков» (еванг.). И каждый «современный» постмодернист с его душевно-духовными прозрениями сообщает о чем-то, что нужно «темной массе» других. Хотя они в этом и не нуждаются. Взывать к ним — напрасные потуги. Да и для «просвещенных», т.е. образованных, все это не понятно: «Что Вы хотите сказать, извольте объясниться?» Скорее всего, это действительно «могучая кучка» и свет от нее в пучке разноголосий. В ней самой нет, конечно, единства, а плюральность, что опять-таки вне ее, с точки зрения «разумных» интеллектуалов недопустимо. Но пророки и в самом деле в своем отечестве всегда отсутствуют. Но тут парадокс: этот «плюрализм» в постмодернизме, (я) думаю, космополитичен! Т.е. он не патриотичен, потому что это взгляды не отсюда-туда, а оттуда-сюда. Эта та максима, по которой может быть и нужно открыть себя не как обособленному индивиду, что бесполезно или вообще неуместно, а как человечеству. Предназначение постмодернизма в этом и заключаются. Постмодернист не каждый попавшийся, а «избранник божий» или «представитель ноосферы», душевно-духовный исповедник, борющийся с модой, рекламой, информацией и т.д. И сам болящий, страдающий от них. Для которого вместо вкуса — боль, вместо мыслей — страдания.

Итак, современность — не современность, постмодерн — не постмодерн. Словами — понятиями тут не обойтись. Тут нужны и «деконструкция», и «ризомы», и «симулякры», и «нарративы», и «дискурсы», и «тексты», и «совращение», и «шизофрения» и т.д.

Но (для меня) современность — это одновременность, т.е. поглотившее время пространство, а постмодерн, вытекающее из него впервые свободное время, подчиняющее себе пространство. Не все в мире есть одновременность, но в нынешнем информационно насыщенном (перенасыщенном) социуме так оно и обстоит. Все пространно: транссексуально, трансвеститно и т.д. А потому и выжимается, выдавливается из него «время». «Машина времени» ускоряет ход, но от нее же несутся звуки, запахи, дрожит воздух. Но это еще не постмодерн, это еще современность — одновременность. В постмодерне как времени она не улавливается. Да этого и не требуется по определению. Современность, чем она современнее в одновременности, пребывая и там, и сям, тем ступорознее. Но тут-то и «собака зарыта» — должен произойти взрыв во всех трех измерениях пространства. Он неминуем. Когда? Как? С какими последствиями? Бог его знает? Но то, что сжатое время разнесет пространство — это непременно случится. Но главное тут, не в физике, а в метафизике; одномерность против трехмерности может принести разрушительные последствия, но символически это взрыв-порождение многомерности свобод человека, вплоть до звезд-надежд его.

Да ведь все просто: современность настолько инкорпорировала, даже «переела» модернов, в том числе псевдо-модернов, эрзац-модернов вплоть до анти-модернов (средства массового уничтожения, зомбирования, клонирования, не говоря уже о приватных, мягких, доступных — от рекламы, моды до спиртного и наркотиков), что она, конечно же, теперь не «старая», «добрая» современность, а вездесущая, суетливая все-посредственность. А иначе и быть не могло. Эмпирически были подхвачены и усиленно насаждались или они сами как злые силы размножались в со-временности через системное лицемерие власть предержащих... Отчуждение, фетишизм, культ силы, поклонение богатству, стремление к всезнайству и т.д. Так что современность должна рухнуть как «Вавилонская башня», а ныне уже рассасывается из всеобщей «текстуальности» в гетерогенном смешении ценностей.

А может статься и все наоборот? Акценты относительно пространства и времени в интерпретации модерна и постмодерна могут быть произведены и в обратном порядке?

Со-временность — это как раз овладение в какой-то степени пространством во времени, измерение пространства временем, вмещение времени в пространство. Со-временность может «проталкиваться» к одновременности, никогда ее не достигая. Но современность всегда содержательна, именно в своем временении, т.е. в импульсах, скоростях, маятниковых качаниях «вперед-назад», а в конечном счете в тех исторически «определенных свободах», которые в ней возможны, допустимы. Например, «деньги как отчеканенные свободы» (Маркс). Но и самые разные свободы, да и смыслы, распространенные ценности. А пост-модерн? Должно ли в нем, наоборот, пространство использоваться для времени и даже взрываться как современность-одновременность?! Да ведь это будет игра, ирония, даже балаган? А «игра старше культуры» (Хейзинга)? Хотя это относится к театральной сценарности и вообще к любой сценарности, экранности. Это, конечно, культура: живопись, музыка, всякий вид искусства. И тем более современность в массовой культуре.

Что же тогда получается? То, что настоящее зажато ныне в капкане прошлого и будущего — это, наверное, правильно. Но ведь это-то и имеет место, т.е. может иметь место во втором состоянии пространства и времени, т.е. в постмодерне, когда пространство подчинено времени.

Что-то тут странно? Может быть все дело в трансформации первого случая или ситуации с пространством и временем в состояние второе? И в этом — то смысле все теперь иллюзорно? А произошло это технократически, спекулятивно-финансово, в обороте виртуальных капиталов?

Освоение пространств закончилось, это были великие «победы» над природой. И теперь все стало современным, доступным. Ставки должны быть сделаны именно на игру в иллюзорную современность, пространство исчезает или уже исчезло в одновременности, «время» шастает, где ему хочется, без всяких реализаций. Но дело и не столько в пространстве или времени, а в мнимой «со-временности». Это волапюк, а не современность. Ей теперь не нужны ни пространство, ни время. Первое куда-то исчезло или провалилось под ногами игроков-танцоров, второе подменилось ложными ценностями.

И именно в таком случае постмодерн оказывается радикальным пересмотром всего и вся. Переоценкой всех ценностей.

И что же, не было такой странной ситуации в прошлом? Мнимой современности с ее модами, расхожими мнениями, средствами связи, театральностью, вообще внешней жизнью. Да, были. Но теперь постмодерн, вопреки вообще модерну, в том числе и Возрождению, и Просвещению, и Рационализму... Социальным и индустриальным революциям и нескончаемому научно-техническому прогрессу, при том, что все это уперто в нынешней современности. Пост-модерн — это не очередной «пост-модерн», а впервые постмодерн.

В своей чуждости миру сему откровенничали многие подвижники в прошлом, но это были те точечные состояния, в которые они впадали перед «внешней — сообразностью» окружающего, где нет смысла, где нет гармонии, а есть лишь иллюзорность — и в разрыве таковых отношений им и виделась возможная гармония, опять же по Лейбницу «предустановленная гармония». Мы обманываемся в настоящем именно относительно прошлого. Оно-то и приносится в жертву ради «прошлого». Но прошлое не проходит. Оно требовательно зовет к целостности в намеках на «плюрализм», с тем чтобы проснутся из-в плюральности! Черт его знает, опять «диалектика» что-ли? Но это кажется не совсем так. Многообразие из единства, а не единство в многообразии. Да, из протестной, иногда, точечности в многоточии теперь. «Чтобы попасть в избранную цель на земле, надо целиться в небеса» (Достоевский).

… Да, но не слишком ли много надежд возлагается на постмодерн? Очередная утопия? Очередной «большой нарратив» в призывах, в допущениях, в возможностях «маленьких нарративов» (Лиотар)? Да и вообще все мельче, как бы корпускулярнее оказывается то, что было в прошлом большим, вседовлеющим в предлагаемых или констатируемых постах: «смерть бога» — в маленьких божествах, дьяволятах цивилизации, НТП; «смерть автора» в сомнимых соавторствах, в лжезвездах или оригинальничиньях в любой сфере «культуры», в которую превращается все и вся, «конец истории» — в анекдотических случаях с кем-то, известным под именем «человек» и т.д. То есть «посты» (концы) — не совсем то, что в них можно было бы буквально принимать. Их нужно понимать как намеки на что-то оборотническое, кажущееся исчезнувшим или наоборот исчезнувшее кажущимся? Ну не бывает конца ничему в этом мире?

Но тогда это банальность: история повторяется...

Т.е. в постмодернизме постмодерн заявляет не о себе, а о «постмодерне», который теперь имеет место быть и его нужно ухватить в квазитерминном выражении, но не в адекватном отражении — утверждении. Пост-модернизм подхваченный постмодерн, выразившийся — не выразившийся в том, что он есть. Это отблески, протуберанцы того, что на самом деле имеет место быть или происходит. Тут уж вдвойне загадка. Постмодернизм из постмодерна сам есть загадка за загадкой. Почему? Да потому что постмодернизм о себе не заявляет, но о другом, из которого он — да! То есть он двойное нет. И как это принимать?

Как точечность прежней точности или прошлой тучности. Из окоемности мира вышли к точечности зрения, подозрения (П. Рикер).

Может, может — вся мысль в том, что вся культура возвратна! Но не линейно, а к со-творению! У Новалиса «философия — род духовной ностальгии, тяга из всего по дому»! Да и в смысле большой, невозможно огромной рефлексии — попытка прикосновения к истокам того, что стало быть — возможно ли это? Т.е. футуризм с оборачиванием на ретроризм? То есть — опять мелькает, «то есть» — в будущее как в прошлое?!

4. В вертикали будущего

Постмодерн: это когда не осознается, что творится. Во всей иллюзорности творчества. Но в том-то штука и заключается, что творится и творится… Не по модерну, а по творению как «самоцелью»… Что-то со мной творится?!

Но и вообще тут что-то есть подозрительное относительно сказанного и сказываемого и т.д. А что, если в сказáнности черт и прячется. Поэт и дьявольские искушения.

Во что упирался и я в прошлом (и продолжаю упираться). Думал, что сказывается. Ан нет, то есть да! Дьявол и шепчет на ухо: дескать, скажи, вот и сказывается. А разве Бог подскажет?! Хотя и на него иногда ссылаются в не-скромности.

Может Декарт был и прав? Рефлексия над тем, что ты есть, должна иметь место и непрерывно, да пусть и прерывно, причем непосредственно, до привычек и даже вредных. Но видимо это из превосходящего будущего, что, впрочем, понятно, а не из настоящего — вот где черт прячется — иллюзия. Дьявол в мелочах настоящего (современности). Как «правда в ногах». Вот тут, вот она!

Но в вертикали самостояния и будущее яснеет, а прошлое темнеет, потому и настоящее кажется странным. Производится рефлексия его «от-страненния» (Шкловский). Быть или не быть? Вопрос, который не имеет ответа, то есть быть можно только из (еще, ныне, теперь) небытия. Поэтому всегда актуально «переваривать» то, что было испытано, познано, прочитано и, казалось бы, завершено, может быть только это и приведет к истине. Убеждения и переубеждения. От упертости к открытости; чтобы не ты, а мир свыше смотрел на тебя. Мол, «жив еще»? Без того чтобы быть знаменитым!

Но вот откуда это может быть? От ясности будущего, в темноте прошлого. Но опять-таки откуда берется ясность будущего и почему покрывается мраком прошлое? Из сложности настоящего. Вероятно, но не из линейности ли жизни, истории вообще — все это? То есть даже так, что именно в линейности прошлое как будто бы светло, а будущее темно. Но вынужденно по-неволе рисуется наоборот.

Так сказать, всегда даже эмпирически обратная пропорциональность. Ног под собой не чуя, мы то уносимся вперед в художественных воображениях, социальных проектах, то откатываемся назад, в тупики начального времени (даже в фашизм), где мерещится превосходство одного рода над другим, а почва под ногами человечества в настоящем портится, разваливается.

Стихийность настоящего понятна, но мы шагаем над ним и даже кажется владеем им вплоть до однополой «любви», гвоздим настоящее и все меньше бываем и все больше не есть. Ну «кто я есть»? И есть ли вообще? «Настоящее» в линейности в кавычках, но его берут и в скобках, замкнутых в науках и полуразомкнутых туда-сюда в искусствах. А оно восклицательно! Но не промежуточно, не повседневно, тем более, не суетно. Значит настоящее скрыто в научных описаниях и завуалировано в культуре? А что, если оно защищается от посягательств на него и «доступно» только таким образом в иносказании и мифология не кончилась и никогда не исчерпает себя. Без слова не обойтись! И я назван, обозначен, обозван среди других. Потому и прячутся души. Блуждает дух. Настоящее и есть человек. Но его нет. Есть сверх-человек или недо-человек, или их мутант, симбиоз. Время берет свое. Но оно испытывается как бремя в беременности человеческого?! И когда же наступят роды? Или уже были разрождения — в религиях, искусствах и даже в науках (коперниковских открытиях)? С последующими, правда, деградациями, то бишь, закатами цивилизаций?

Да ведь «пост» — это значит «после». Но теперь не после, а куда? Во что? Из чего? Над чем? Вопросов все больше, чем ответов. Даже не по-чему, а «из-чего» (другой формулировки не могу привести, из-за вязкости вопроса).

Мы живем или не живем? Кажется, что живем, а откуда кажется? Почему кажется, а не есть? Потому что в «общественном человеке» для публики его воспринимающей предполагается не личность, не лицо, а нечто в нем и из него приоткрытое как прикрытое, то есть бессознательное как снятие маски? Но вот вопрос: существует ли вообще бессознательное? Тот, кто о нем говорит, о нем ли говорит? Или — пусть о нем — но не «в-себе-и-для-себя», а в других. Однако, это ведь опять-таки объективный извне подход, предлагающий объяснительный принцип с претензиями того, у которого нет такого «бессознательного», но которое есть у других, на выявление неких причин — начал их поведения, сублимаций и т.д.

Но не приписывание ли это того, что испытал предписыватель (психоаналитик или рефлексирующий от имени «бессознательного» исследователь) на самых разных уровнях, в специфических жанрах, в своеобразных попытках вникновения в ситуации со-временности? Бессознательная экстраполяция самостного бессознательного, которое он, испытав, преодолел, и что теперь предлагается всему человечеству?! Но тогда «бессознательное» — это выдуманное, точнее навязываемое человечеству узкое, крайне субъективное того, в ком оно истратилось, чтобы его преодолеть.

А зачем человечеству это нужно, если оно это не пережило?! Или оно обязательно прожило, пережило (откуда это известно?). Тогда из чего, откуда, почему пере-жило — тем более — по современным технологиям, которые «возвращают» к первобытности и не могут без этого обойтись (?!). Татуировка... и всевозможные шоу — это одно и то же.

Бессознательного не существует, существует лишь то, что осознанно. Но это значит, кроме всего прочего, а может и самое важное, то что исчезает существующее или существительное-сущностное, все более и более превращаясь в прилагательное. Наверное, это все отразилось вначале в философии языка (требование строгости в языке у Витгенштейна). А теперь уже в самом языке как хаосе, в котором остается только потонуть («все есть текст» Деррида), но выбраться вряд ли?

Так что бессознательное подобралось к языку?! Да, да уже заглатывает и прожевывает. Демонстраций достаточно.

Но откуда догадался? Да не нравится мне это! Показуха как неказуха. Да и вообще, это скорее всего европейский «феномен». На Востоке такого нет. Хотя, в то же время, черт его знает, может «номадология» Делеза что-то может дать (при собственном этноцентризме)? То есть всеобщее спасение в условиях глобализации может принести исключительный вклад (самоотверженный «потлач») отдельного этноса (как у иудеев).

На «атомы дублируемости в культуре» в этом плане намекал в свое время М.К. Мамардашвили. Бессознательное «не существует», но оно временами просыпается. И если его осмысливать этнически (а это так и нужно), то ныне достойным по человечеству предстает номадический феномен. Хотя вон бредит и неофашизм — пучок, связанный из хворостин-индивидов этносов. Но «номада» открыта на мир, а «фашио» замкнуто на себя.

Большие нарративы (повествования) теперь и вообще не работают, и срабатывают на нет (Лиотар). Но малые нужны. На них держится вся культура. Выс-сказ, рас-сказ, по-каз... Ну и что? То ли «малый народ…»? То ли «проблеск мысли…»? То ли «не болтай…»? То ли краткость, простота, ясность «истины»…? То ли прорыв «существования в мысли» (Мамардашвили), когда мысль и оказывается существованием..? Что равно «преодолению» экзистенциализма. Но это ведь и есть выражение невыразимого (что тебе (мне) удалось в «третьем человеке» или все-таки не совсем удалось?!).

Странно, но отношение к вечному и бесконечному конечно, ситуативно — в этом и заключается всякая мысль (с-мысл). Про-зрение. Переход или поймание (улов) себя на радуге от конечного на бесконечное в конечном. Вот и вся культура. И как это возможно? Почему это бывает? Как может конечный человек испытывать бесконечность? Но это делается во всех науках, тем более в философии.

Вернемся к тому, что «большие нарративы» кончились. Но тогда «Программа 2050» — ошибка? Но она ведь нужна и возможна? Для страны неразвитой или вообще? В любом случае ожидает или провал, или прорыв. Но вероятно, что и то, и другое. От чего это зависит? От никем не желанных желаний, от того, что не было испытано, что должно родиться (но это в смысле родить себя!), из невозможного — возможное! К «2050» нельзя идти, от него нужно отправляться. А это может быть в разнице-контакте между поколениями.

А может: вся человеческая история и есть вопрос «кто ты есть», а откуда спрашивается неизвестно? В линейной памяти все прошло, все в прошлом — впереди ничто, и даже не туман... Все вспоминается и поименовывается — кого как звали, кем был, кем слыл. А ты при этом, что в присутствии испытывал? Почему все это, но не все напоминается? Борозды души, искривления судьбы.

Точность и точечность не в ладу. Первая удовлетворительна, а вторая мучительна. Бесконечно и вечностно прячется человек. То есть даже не он, а я-человек. Бейшара! И что же делать, как же быть? А никак, нет выхода, я сам себе тупик. Но спрашивается все-же откуда? Ведь спрашивается у тебя о тебе? Назойливо, непрестанно, да хотя бы временами? Откуда? Из чего? Первопричина..?! Конечно нет. Отчего я, следствием будучи, смею вопрошать о своей причинности. Не удовлетворяясь происхождением, влияниями обстоятельств жизни-биографии и т.д. То есть вопрос не в том, отчего я есть, а в том, почему я не есть я? Или даже не должен быть саморавным, идентичным? Может, но не должен.

Из бесконечности я вопрошает о себе. Отчего же, что ему вопрошается, чего ему не хватает? Что, в конце концов, мучает? В попытках овладеть бесконечностью, не удовлетворяясь, воля к власти не ограниченная ничем. И спрашивается все время — этого хватит? Нет не хватит. Мне себе себя не хватает.

Да, но тут штука и другая есть, т.е. «обратная сторона медали». Влекут-то вещи, взывает в судорожиях, смятениях к себе бесконечность — не математическая конечно, а чувственно-конкретная многообразность и более чем разнообразность. А черт его знает, может дело-то и в разнообразности?! Да нет, наверное, это будет только мода, преходящие вкусы, принятые стандарты, распространенные стереотипы и т.д. Точечность в них и гасится. В пред-внесении себя. Монадология наоборот. Г. Лейбниц был прав. Не Гегель, а он был предвестником будущего. Надежда — в «предустановленной гармонии». Точность мысли в многообразии мира (то есть точечность... в бесконечности — удел и надежды человека). И может статься, именно в точечности человека и выходы на тотальность мира, превышая среду: ближних и дальних. Но без претензий на исключительность, а просто в осознании своей исключительности, без ее предъявления. Кого Бог позвал!

Как превысить общее в единичности? Как вообще быть? И есть ли мы? То есть, есть ли я? Вот что мучает. Разрешается в какой-то мере в поэзии. Но разрешается ли? Или это только потуги? И чем они кончались? Только намеками?.. Нет, указаниями! «Поэзис мысли» у М.Хайдеггера. И его же: «время временится из будущего». Каково! И что дальше?

Не знаю, «война» продолжается, ужас нарастает. Неужто нет исхода? Красота-поэзия — спасет мир? Как? Механизмы в чем? Из чувства не-развитости к уразумению развития... Намеченные нами до этого мысли, кажется, работают! Те, кто «совершенны» выдохлись! К ним, правда, стараются примкнуть (Украина?!). Но механически (слабость, если вообще не отсутствие интеллигентности, духовная вырожденность).

Но в «конце истории» будут происходить странные явления, в том числе и «азиатских бореев». И то отрадно с общечеловеческой точки зрения.

Осознание не-развитости имеет преимущество перед сознанием совершенства, полноценности достигнутого (=самодовольства). Да, впрочем, это и тривиально. Дело в другом. Как перескочить это промежуточное состояние? И возможно ли это? А откуда это может быть известно? Откуда приходит весть? Вот тут закавыка. Не оттуда лишь, что достигли другие, не из зависти? Может «намыс» и есть «настоящее мысли» (Мамардашвили), когда «не надо делать», а «делаться должно». Тут нужны изложения.

Со-временный мир — это игра смыслов... В лирике или героизации истории независимость не сохранить. Кто мы, что мы, как мы, несмотря на исторические усилия определить невозможно, или, во всяком случае, недостаточно. Это только толчки к осознанию той экзистенциально пограничной ситуации, в которой мы теперь оказались.

И даже никакими научными программами исследований не обойтись. Науки калькулируют (Хайдеггер), а нужно экзистенциальное мышление, т.е. экзистенцирование (=исхождение). Скажем, кроме официальных церемоний празднование «Дня независимости» должно быть буйственным, не оргиастическим в первобытном смысле (хотя и это случается в современной «массовой культуре»), а пародийно-ироническим...

Как можно противостоять глобализации? В миролюбии,
в-глобализации? Да, но тут нужно думать, маленький Казахстан предлагает путь выхода из коллапса мировому сообществу. Это признается передовыми умами за мудрость, но на деле не принимается. Но вот где «маленькое больше большого». Парадокс веры по С. Кьеркегору.

О независимости должно не только думаться, но и петься. Точнее, может быть не только, да и не столько на уровне отдельного субъекта, но этноса-субстанции-страны (не хочется говорить государства — тут примешивается учредитель государь, а народ в тени), должно работать «мышление-поэзис» (Хайдеггер).

Так вот, помощь России я изыскиваю из студенческого фольклора своей молодости. Была такая мифологическая песня в наше время. Начинается: «из заморского из леса, где и вовсе сущий ад, приезжают злые бесы, чуть друг друга не едят. Чтоб совместное творить зло потом, поделиться приехали опытом» и т.д. А дальше описывается противостояние им во главе с «Соловьем-разбойником».

В шутку и всерьез я предлагаю, чтобы нам пелось... Потому что глобализация не наступает, она уже наступила, что образно предвосхитил В. Высоцкий, а не вся, к сожалению, тогдашняя и нынешняя интеллигенция России. А может он-то и был в Олжасовском семиотическом ключе настоящий opыс=өpic, а может и ұрыс, кім білсін?! В смысле не драки, а противостояния, еще точнее, выигрышного хода-противодействия из мощи мифологических корней?! В то же время в его песнях можно уловить космополитические мотивы.

Нужно отправлятся не от «абстрактного к конкретному» как у Гегеля, а потом у Маркса, нужно вскрывать синкретное, чтобы через абстрактные программы постичь конкретное. Это и есть мифологемы, наполняющие менталитет. Они должны работать. Что-то здесь нужно пересмотреть, переосмыслить у нас в феномене «айтыс». Где нет победителя (отсюда — ассамблея, съезды, форумы).

Рассеянно-многообразный, даже расплывчатый теперь постмодернистский человек в модерне был собран и готов был «сиять во что попало», т.е. временами попадал в намечаемую цель, но порой и промахивался, а теперь вовсе смазывает. Усилия его по овладению природой становятся, увы, тщетны.

Но кроме мифологии тут еще вот что, кажется, возрождается. Падает цивилизация, уплощивается культура и... возвышается религия. Кто кого возьмет? Религия даже не в принятом смысле, а в космофизическом. Прилетали «боги» на Землю — попытки онтологических доказательств — свидетельств по изображениям индийским, китайским, латино-американским — верны ли они? Или все-таки умозаключения-воображения перед могущим быть апокалипсисом?!

Да, это религиозные реминисценции, но они приходят в мир и о чем-то говорят. Условно или безусловно, Сатана с Богом кажется пришли в полную противоположность. И кто победит — неизвестно. Слишком много свидетельств этой ситуации. Элементарно: фашизм…

Ну не становится лучше, а все хуже на планете Земля. В чем дело? Поэтому может попросить помощи оттуда, из звездного неба? Потому что когда человечество сообща спрашивает: кто мы есть, то вряд ли ответится. В душах человеческих может, должен быть найден ответ. Какой? И опять нудится: кто я? Зачем я? Почему я? Откуда я? Нужен ли я? Да и есть ли вообще я...? А главное: откуда спрашивается? Чего в тебе тебе же не хватает? То есть, наоборот: что в тебе тебя превышает? Тебя в тебе? Откуда мысль? Откуда чувства? Не из взаимного ли мира?! Да, но почему они приходили и приходят? Значит, что кто-то есть нас соединяющий?!

Со-чувствия душ не бывают в горизонтных отношениях, а во взлете душ до духа. И может быть «точка зрения» и есть Бог. Оттуда, сверху — смотрятся души. А может и отсюда, там сообщаются души. У О. Сулейменова «рога быка». Тут и игра слов «бұқа», «бык», «бог». Луна предшествует Солнцу. Хотя и другое есть: «тео», «дәу», «великое».

Религия — сообщение душ. И она же негативна любви, т.е. амуру. Поцелуй развращает, и далее понятно — телесное соитие — грех. И тут же: религия единственная «теория», в которой пространство довлеет над временем. Можно возразить в том смысле, что грехопадение, наслаждение любовью разве не есть утверждение топоса и победа над хроносом? Нет, это кажимость со-единения. Религия не явление, да и не сущность, а именно феномен. Точнее она феноменальна. Понять ее, прописать, проговорить невозможно. Талмуд, Библия, Коран, и т.д. — только намеки или иносказания трансцендентальности «мирового древа жизни». За что инквизиция и обрекла Д. Бруно на костер. За его «прямосказательную» теорию!

Даже так, что цивилизации развиваются религиозно. По скрижалям религии или религий возникают, расцветают и погибают. Почему? Потому что это происходит бессознательно, но под вывеской мирового государства. Вот парадокс. Куновская «парадигма», модная «нонче»? Она-то и нацелена на интернет! В котором и наступают мировые сумерки. Хотя, казалось бы, какое блестящее достижение науки и техники! Чем теснее, интимнее отношения как взаимоотношения между рассудками особей homo sapiens, тем гуще тьма между душами. Теперь «целуются» через мышки компьютеров. Куда там почте, телеграфу, телефону, кино, телевизору!

В прессе мелькнула статья о Л. Толстом про «телеграф» и «смысл жизни», «что он не сумел их увязать»?! Обособление и обособление! Ужас в том, что апокалипсис мировой неумолимо наступает. Дело не в том, чтобы впадать в обскурантизм. Но чтобы всем миром не сгореть, кому-то не нужно, а должно пойти на «костер», чтобы обозначиться душой в звездности. «Ізгі-ниет» дейді қазақта! Қасақы болайық! Не в смысле упертости, самоуверенности, а самоотверженности, самоотдачи. Жаужуректе?!

Тьма наступает в смысле массы (Х. Ортега-и-Гассет). Маркс мечтал о том, чтобы наступила эпоха или даже эра «свободной индивидуальности» после времен «отношений личной зависимости» и веков «отношений личной независимости, построенных на отношениях вещной зависимости». Кстати, на 70 лет мы из последних, казалось бы, вырвались, а теперь вновь уткнулись в них!

Но может быть, потому что миру всем скопом индивидов никогда не спастись? Да и «в своем отечестве пророков не бывает»? В мире всем сторонам света, а не только конфессиям, что в общем-то знаменательно, символично, нужно договариваться об отношениях, чтобы начался разговор в общении душ. Но вот откуда они возьмутся? Дифирамбы Н. Назарбаеву бывают, но как он сам относится к этому? Из будущего! Не в том смысле, что родятся новые души взамен нынешних особей. А в смысле, что мы как человечество только что родились. История — онтологическое мгновение (К. Ясперс). Божественные предначертания человечество как единое человеческое тело, как мировое дитя, может и должно исполнить. У него еще нет имени, характера, способностей, таланта, гения. Вообще ничего, в чем разнятся индивиды как «неделимости», и в этом же уперты друг в друга. А может даже мы еще не родились, но уже испытываем в мировой ойкумене предродовые муки. Хотя, где гарантии того, что должно родиться божественное дитя? Б. Брехт: «еще способно плодоносить чрево, которое вынашивало гада»! Это про фашизм опять-таки. Так оно и есть. Но это когда размножаются и устремляются в будущее, чтобы в нем господствовать над другими.

Человек не есть, а должен быть из будущего. Тут М. Хайдеггер относительно времени прав. Вот тебе и онтология! А на могиле покойника говорят: «мир душе Твоей»! Стало быть долженствующая душа рождается со смертью тела? Да и другое: «кто отдал душу, тот обрел ее, кто сохранил тот потерял»!

Религиозный опыт, представленный в разных конфессиях по-разному, но по сути воедино предваряет спасение от греховности, преступности, сатанизма для человеков. Но родился ли чело-век или все еще маячит ветхий Адам с его пресловуто-блудной Евой? М. Горький: «а был ли мальчик, может мальчика-то и не было»? «Мир лежит во зле» и в нем же, другой возможности нет, должны родиться души.

Религия, так сказать, трансцендентная трансцендентальность. Что-то вроде с этим схожа «креативность творцов экзотеричности» эзотерики. Тут у меня есть подо-зрения насчет «творчества» так называемого нынешнего человека! А если самый величайший грех его и есть, собственно, творение? Когда тварь творит? Когда она в виде гения создает шедевр? А мера его в том, что он родил самого себя и упредился в будущем? Тут-то может сатана и действует?

Душа должна родиться как мир, а не как обособленность. А будущее и есть мир, но не война, так или иначе ныне продолжающаяся между приткнутыми в «между-мирье» посредственными особями.

5. Межконфессиональное согласие из со-чувствия душ

«Разум, сердце и воля» у Абая. Он выбирает сердце. Точнее не выбирает, а отправляется от сердца. Потому что не «мудрец», тем более лукавствующий как умник, а художник. И не деятель, примеривающийся как бы преобразовать и подчинить этот сподручный мир вкруг себя, включая ближних и дальних. У Ницше тут выкрутас: «любви к ближним и вещам я предпочитаю любовь к дальним и призракам». Вот так оборачивается установка на волю!

Межконфессиональное согласие может быть, конечно, разумным. Но согласие между конфессиями — это согласие между их представителями, а не самими конфессиями. Это, во-первых. Во-вторых, это политический расчет, применительно к современным условиям, когда все глобализируется: от экономики, политики, образа жизни, моды, рекламы до духовности, которая вырождается. И, наверное, островки духовности могут быть сохранены в мировых религиях, но без того, чтобы выпячивать преимущество какой-нибудь из них как в прошлом. Религиозные войны кончились? Ан нет, наступает сатанизм. То есть дикая воля, выскочившая из традиционного, разделяемого в мировых религиях императива: «Не моя, а Твоя воля, да будет»!

Когда в США в ходе интернет-опроса спросили: «кто из великих личностей в истории самый выдающийся», то им оказался пророк Мухаммед»! Может быть это так и есть. Последний пророк, который от имени Бога возвестил о том, как должен быть устроен мир человеческий. А как быть с экстремизмом, терроризмом, «Исламским Государством», действующим в джихаде от имени Аллаха? Но ведь это было и с «крестоносцами»! Разве что только отсутствует в буддизме.

Извращения в виде «программ» борьбы и догм войны могут быть освящены именем какого угодно пророка, когда конфессия превращается в профессию ее непременных, во чтобы то ни стало, вплоть до расплаты жизнью, исполнителей. И парадокс в том, что это души, а точнее «суверенные духи», которые «рыщут где хощут». И опять-таки, не в глобализации ли тут причина? Негатив тотальный порождает негативы раздробленные, обособленные. Гегель с его «законом отрицания отрицания» в принципе был прав в историческом и логическом плане. Да и «Франкфуртская школа» со своей «негативной диалектикой» (Хоркхаймер, Адорно и др.). Бұл азғынғаныма казіргі заманда?! До-негативились! Да и у Маяковского: «Клячу истории загоним... Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!». Воистину, «благими намерениями устлана дорога в ад»!

Но что же это получается, извращения в религиозных учениях возможны, а «рациональные зерна» не находятся? Думается, что именно в «учениях», претендующих на абсолютную рациональность, находятся иррациональные всходы. Потому что это назидательные системы, адресованные всем и всему без исключения. По Геделю, в любой системе, и в логической тоже, есть «элемент безумия». Потому что система скрывает в себе противоречие, а потому и взрывается. Вопрос только в том, как и когда? Но ответа нет.

Может быть поможет «информационный подход» в современной науке, согласно которому основой мира является «информационное поле». О чем уже как бы догадывались древние в виде «земли», «огня», «воздуха», «воды». Вот тебе и «наивный материализм»! Но по Винеру «информация — степень упорядоченности системы». И хорошо бы, к добру бы было, если эта «степень упорядоченности» учитывала души людские, то есть их топо-хроносы место-именились? Почему же тогда в «души» экстремистов, религиозных фанатиков «информационное поле» не проникает из космического порядка вещей? Потому что они таковы? Но тогда это не космический порядок? «Облегчение» в том, что «дьявол кроется в мелочах». Но тогда почему происходит этот дьявольский размен душ? Соблазны цивилизации? «Культура мертва, мы не хотим жрать труп» (один из лозунгов студенческих демонстраций 1968 года в Европе). «Мы ничего не боимся, у нас есть чем пожертвовать» (там же). А теперь узаконенные однополые браки! И «цивилизация» наступает вплоть до душ. Об этом собственно вещает постмодернизм. «Еле-еле — душа в теле»!

Но значит, религиозный экстремизм уместен, даже оправдан? Да нет конечно. Надобно открытие, раскрытие, утверждение душ. Чтобы, не душа в теле, а тело в душе себя нашло, устроилось. И тут «наши» достижения в психоанализе, правах человека и т.д. пропадают в темноте «внутренней» души человека, т.е. в физиологических механизмах.

Межконфессиональное согласие в нынешние времена имеет место быть, но недостаточно против сатанизма. Нужно со-чувствие душ. Что не может быть декларировано, а что есть в со-вести, со-переживании, со-страдании. А это не есть разум, не есть воля, а сердце, т.е. сердечность, которая языком не проговаривается, что нельзя прописать. И в шутку, и всерьез: «Язык есть мясистый снаряд во рту для подкладывания пищи к зубам» (Козьма Прутков). В этом смысле у сердца нет языка. Хотя тема языка в ХХ веке оказалась такой вспахиваемой. «Язык — дом бытия» (Хайдеггер). Вон О. Сулейменов обещает «1001 слово», дай ему Бог!

Договориться, конечно, можно. Да и со-гласовать тоже. А что, если теперь самый выразительный язык — это язык террора?! И причем, опять парадокс: у террориста, жертвующего собой, как раз не душа в теле, а тело в душе, которым он распоряжается как ему заблагорассудится. Понятно, что он «продал душу дьяволу». В своей точечности он хочет потрясти мир. Не хочет он быть единичностью, а желает тотальности.

А что, если придерживаться со-чувствия «душе» религиозного экстремиста, т.е. непротивления ему насилием. Это ведь присутствует и в самих религиях? Но не в садомазохистском комплексе, а по-человечески. Последователь Л. Толстого Махатма Ганди был «великой душой» индийского народа.

Писатель предупреждает! Но все напрасно. Он чувствует, а эти знают — тут что-то скрывается? Неизвестное тем самым прорывается. И кто прав? Никто или те, кто приобрели власть. На такую прозу обрекает жизнь. Кто такой писателъ? Языковед? Нет. Кажется, у Горького: «инженер душ»! Выразимся по-другому «сочувствитель душ»! Да ведь даже смотря по «ящику» детективы, хочется, чтобы преступник смог удрать!?

А еще шире по «территории заблуждений» в связи с «тайнами мира» — может зеркала мира отражаются друг от друга? Мы не знаем и знать этого не можем, но воспринимаем или даже ощущаем, а подняться от этого до «абстрактного мышления» не можем, потому что с «инопланетянами» слишком «кровнородственно», генетически связаны. Аргумент от того, что они превосходят, тут работает. Зачем им встречаться с нами. Но что-то вроде происходит.

Но вселенная познается нашей «вселенскостью». Откуда мы можем догадываться о существовании внеземных цивилизаций, если в себе необъемлем, не обладаем возможностями того, что допускаем существование иных разумных существ. Правда, каких иных? Может «внутренний мир» человека — это то, что отвечает «черным дырам» космоса, и именно они коррелируют друг с другом?! Большая «черная дыра» и «внутренний мир» человека, который вроде точечен, перекликаются друг с другом? Это взялось оттуда?! Это сообщается с тем?!

Человек космополит, никуда от этого не деться. Человек как «промежуточное существо» и снует (если думает и ищет себя) в прошлом и теперь — между Богом и дьяволом. Но почему тогда не пишется? Все известно, все понято, открыто... И/или была компиляция, а не какое-то открытие сокрытого?

Отчего писалось? От Иного, наверное. И что теперь? Теперь все — умереть! «Все, приехали»! А может силенки стали слабы, что «не держат руки перо», да и не хочется (почему?). Не о чем писать, все известно. Вот тебе постмодерн! Процесс кончился, теперь со-стояние. А как его выразить? В нем можно только пребывать. А выйти нельзя… Вся жизнь в заблуждении... Но, правда, откуда это знаем?

Но может не пишется, потому что мыслится. Все мыслится. По-мыслие — из информативности. Мысль всегда подозрительна. Откуда она берется?! Или не берется, а присутствует и действует? Почему? По-чему? Почему она не всегда в нас? В нас всегда чувства, но мысли прерывны — почему? Декарт тут не помогает. Потому что мы существуем. И не существуем. В самом существовании. А может и отвращаемся от него?! Ничего не подсказывает. Но мысль приходит и уходит. В чем дело? Человек — Мир? Их взаимообращения? Ну и что? Что это они взаимообращаются? Они помнят друг друга как ум и noos.

Но памяти нельзя доверяться... теряется. Манкуртизм существует, но это феномен цивильности. А у Гегеля: «память — это виселица, на которой болтаются греческие боги»! Потому что в многобожии вера не выдерживается, а скорее по Гегелю это не рационально, не разумно.

Писать, записывать, и чтобы писалось — хотеть, вот что надо. Не «лыко в строку», а то, что просится к обозначению души. Память пряма, а может быть и тупа, мысль же крива как рефлексия, иначе это и не мысль. Она ведь дьявольщина, которая посещает человека. «Разум — шлюха дьявола» (М. Лютер). Искушение во-истину... Но к праведности, не так ли? Проба согрешения, чтобы искупится?! Действовать — значит грешить!

Когда есть проблема, которой озадачен, даже в конъюнктуре — работается. А так повторы одного и того же, какие-то из опыта сентенции ли, рифмы ли... Все нудится и нудится. Повседневность, обыденность озвучивается монотонно в каком-то случайном мотиве, говоре, образе и, бог его знает, в чем только не бывает, навязчиво...

Что это, психическое состояние выдохшегося в поисках истины и себя человека или перепутье, философски обозначаемое как кризис и требующее своего разрешения? Или это наступающий при жизни сон перед смертью? Начинает сниться, перестает житься? А это сродни с повседневностью? С кажимостью жизни? То есть даже не с существованием, а с пресуществлением? Так что жизнь заканчивается до наступления смерти. Между ними нет мгновенного перехода (за исключением катастроф). То есть жизнь начинает нудиться в существовании, рутинеет в пресуществлении (или как это еще выразиться?) в наступающей смертности. Мы теряем лицо, личность, самость, хотя кажется и «живем»!

Но к тому же... Что было, то прошло, зачем возвращаться к прошлому? А возвращается. Почему? Привычка? Надо отвыкать. Глядеть внове. Вот теперь, сейчас! Точнее, слушать, слышать голоса прошлого. Быть со-временным, не это ли предназначение, которое не исполняется в смотрении на настоящее. Обратная проблема: информация — знание — мудрость? Да, можно не возвращаться. Но я жалею «старые вещи», которые были в употреблении, но вышли из моды, практики. Ведь в них было что-то звучащее, но в свое время лишь видимое. Зачем выбрасывать?

Надо все время поправлять, ладить. Откуда, что возьмется иначе? Может даже подправлять то, что было в так называемой «духовной жизни». Но что там собственно было? Не слишком ли все дыряво? И звучат «иерихонские трубы». Например, от экзистенции к постмодерну — ну и что? Что изменится? Сама жизнь или «образ жизни» как раньше говаривали? Да, со-временность! Да, но в чем и где к ней находиться — в позиции или оппозиции? Как вообще быть? Жизнь, положенная за истину? Где она? А что там было все-таки? Что может быть теперь? И было ли? Смутное ощущение. Чего? И возможно: хочется все еще от того, что можется. Испытаний, которых не довелось испробовать. Все еще не то. А что же еще? Что? Куда? Да и откуда? Странно? Вырвалось ли человечество из объятий «идолов» Ф. Бэкона? Например, Америка — «вымышленная страна»! Дутая демократия! И что из этого получилось?! Бомбят, где «по-ихнему» не то. Поклонение вымыслу — как «коммунизму»? Все вопросы, а ответов нет. К тому же те «индейцы», которых не было, но их обозначили?!

И все еще мысли невольно вращаются вокруг «особы» человека — будь то «несказáнность» его или теперь «космополитство». А где реальность? Какая-то обреченность в протагоровском тезисе: человек — мера всех вещей... Трактуй его или переосмысливай в трагическом или мифическом ключе. Но все равно — упертость в человека. Неизбавленность от антропоцентризма. И неужто философия только этим и ограничена, в отличие от других социально-гуманитарных дисциплин, в которых хоть как-то схватывается реальность, разрабатываются программы и т.д.

Ведь мало говорить о бездуховности, надо быть алармистом. Не только «кто виноват», но и «что делать»? Нет, мы не знаем еще человека, а лишь редуцируем его к чему-то единичному. И это происходит неумолимо, механистически или даже рационально-логически в описаниях того, что есть человек. Говоря «человек», я его уже убиваю: человек больше чем обстоятельства, среда, общество и даже мир. Он космополит. Мир его укладывает в свои порядки, т.е. ограничивает, а он не укладывается, не ограничен миром. Человек не есть «человек», он сверхчеловечен, т.е. превышает все, в чем себя находит. Это и есть сверхчеловечность. Что-то понимается из не-понимания, мы находимся во вне-находимости. Нужна не объективность, она вполне достижима. В принципе в мире все устраивается по-человечески; эволюционно, революционно; технически, технологически; экономически, политически; цивилизационно, культурно... И во всем этом распростерт именно человек. И его-то мы и схватываем в этой мировой охваченности. Но откуда, почему — не знаем? От Бога в дьявольщине? Возможно. Но неужто нет другой возможности? Чтобы знать все существующее как человеческое или, наоборот, все человеческое как доступную реальность? И может статься, это знание из не-знания, но которое не предшествует знанию, а упреждает его. Не-знание, в котором мы сверхреальны, позволяет реальности быть в познании. Но опять же экзотерическое из эзотерического, явное из мистического и т.д. Все это уже прописано, обозначено, изображено. Намеков на это в психологии, религии, искусствах предостаточно. Но в этом ли только и дело? Понятно, что живем мы в мире несовершенном и все ищем и ищем, а находя нечто, затем от него отворачиваемся непременно. Оно оказывается иллюзией, «слишком человеческим».

А если не человек в сверхреальности, а сама реальность, оказавшись человеческой, превращается в ирреальность, то реальность всегда сверхреальна? А человек есть существо челночное, снующее между ними как паук в паутине. И сверхчеловека нет, но сверхчеловеческое есть…

Борьба за существование продолжается. Как между цивилизациями, так и между людьми вплоть до семьи... Тяга к власти так велика, что и не уразуметь еще. Вплоть до интимнейших отношений. Почему? Природа!

Просвещение?! Очередная глупость и продолжающаяся тупость. Гоббс был прав: «человек человеку волк!»

Межконфессиональное согласие? Меж...? Между… что творилось? Не с кем-то, а между? И почему творится? Власть, богатство, стремление к вечности…? Последнее особенно подозрительно! Что там, за гори-зонтом? Может быль «звездное небо над головой» должно обернуться «нравственным законом во мне» на земном шаре? Две вещи, которые волновали И. Канта! И откуда я могу знать об этом? Скорее знать я не могу, но в душе чувствую и баста.

Межконфессиональное согласие долженствует про-светом со-чувствия душ. И тогда «свет человеков во тьме светит, и тьма не объяла его». Этот про-свет нынче почти не пробивается во тьме отчуждения человеков и самоотчуждения человека. До-йдется ли, до-станется ли до человека? И в этом опусе (имярек автора) не очередная ли «безродная» потуга?! Да, сочувствие душ не психологическая подпорка меж-конфессионального согласия, даже не дополнение к нему, что можно было бы спокойно допустить. Сошлюсь на авторитеты. «Верую, ибо абсурдно» (Тертуллиан). У Серена Кьеркегора: «Феномен веры — в превышении общего единичным».

У К. Ясперса утверждается «философская вера». «Галилей знает, Бруно верит». Первый под давлением инквизиции отрекается от своей теории. Второй идет на костер по убеждению в существовании множества миров.

Вот так, наверное, «работает» религиозный фактор духовности. В связках, увязках, эмпатиях множества душ предстает не трансцендентный дух, а трансцендентальная духовность человека.

… Что же касается «между» (философская категория М. Бубера, на которой строил свою философскую поэтику Бахтин), то она отличается тем, что никогда не бывает предметом? Не бывает артефактом, пусть даже «когнитивным». Это значит, что никакой текст и никакой автор не смогут заполнить собою «между». Все, что он сможет сделать — это инициировать диалогический процесс, а заполнять будет читатель.

Это я к тому, что должно быть учтено в следующем разделе. Для понимания (при ознакомлении) того, что там излагается.

Раздел II. ДОЛЖЕНСТВОВАНИЕ В УТОПИЯХ

1. Акмеология образования:
топос наставника и хронос ученика

Сдается, не ребенка надо учить, а учиться у ребенка. Поэтому вся педагогика стоит на голове, а нужно поставить ее на ноги. Топос образования подчинить хроносу акмеологии. Педагогу не узурпировать время. Оно принадлежит ученикам, ему самому нужно лишь представляться топосом. Причем истина-то во времени, а заблуждение в пространстве.

Акмеология, если она вообще возможна как проповедующее движение к совершенному разуму, истине-добру-красоте, насквозь парадоксальна. В ней смысл из бессмыслицы, свет — из тьмы, начало — из конца и т.д. Это не диалектика как единение противоположностей или как триада: тезис-антитезис-синтезис. Но и не постмодернистский отказ от бинарности логических пар и «уткнутость» в плюрализм; децентрация, деконструкция. Когда у Лао-Цзы спросили, что такое «Дао», он сказал, что не знает, что это такое, хотя, как будто-бы это путь к совершенному, даже «Великий путь». Но в этом воздержании от ответа основоположника даосизма что-то есть интуитивно основополагающее, изначально предвосхищающее совершенную мудрость. Не навязчивое наставничество, не претенциозное все-знание. Что перекликается с Гераклитовским «много-знание уму не научает» и с Сократовским «я знаю, что ничего не знаю, а другие и этого не знают».

Вообще говоря, акмеология ничему не учит, практической пользы от нее не приходится ждать. Она не прагматична. А потому и не может быть как-то приспособлена, внедрена или пусть с оговорками интерпретирована применительно, в данном случае, к образованию.

Но тут разговор, кажется нужно повернуть в другое русло или даже обратное русло. Потому что акмеология не может быть инкорпорирована в систему образования, с ее программами, с ее градациями на начальную, среднюю и высшую ступени, а внутри них на классы, курсы, на фундаментальные, общеобразовательные, специальные предметы изучения. Акмеология в образовании только упирается в тупики. А это ныне обостряется в использования средств информационных связей. Учитель, наставник ныне — это изжитая, анахроничная фигура. Никакой ученик, никакой студент, никакой слушатель теперь не скажет с пафосом: «Учитель, перед именем твоим, позволь смиренно преклонить колени!» Но не будет же он «преклонять колени» перед компьютером, потому что в нем он тонет! И все идет к тому, что «система образования» будет окончательно деперсонализована, как со стороны учителя, так и со стороны ученика. В вузовском образовании еще хуже, все тонет в тестовых наводнениях.

Аргумент — это во имя «объективности» заслуживаемой оценки! Но вот интересный случай. У профессора Кембриджского университета спросили, «а почему Вы не используете тестирование?» он ответил: «не хотим унижать студентов!» Вот так-то вот «прагматизм» как раз в образовании может обозначать совершенно обратное. Чем то, что в нем обычно подразумевают. Другой аргумент — от современности. В образовании нужно использовать современные средства и наоборот быть на уровне современности — это пользоваться средствами современной связи. Это и есть «язык со-временности», т.е. информация. Я, не устаю, я даже назойлив в повторении Элиота: «где та мудрость, которой не стало в знаниях, где те знания, которых не стало в информации?» Поэт озадачен, а кстати, в поэзии всегда есть растерянность от со-временности (к тому же пресловутой). Современность тогда современна современниками, когда она самокритично оценивается, осмысляется, означается. «Не спи, не спи художник, ты вечности заложник, у времени в плену» (Д. Самойлов).

Это не значит отвергать современные требования образовательному процессу. Конечно, нужно готовить специалистов, которые могут быть востребованы временем. Но вот далеко ли уедешь на этом «требовании»? «Специалист подобен флюсу, полнота его одностороння» (Козьма Прутков). Но что же тогда может быть актуально в образовании?

Увы, именно то, что акмеология не может «сунутся» в педагогику. Мною затронутые в этом пассаже вопросы, далеко не исчерпывающие тему. Я думаю, что от акмеологии к образованию путь не проходимый в том состоянии, в том понимании образования, которое ныне имеет место быть. Оксюморенно выражаясь, это «образование — давание», пусть даже «образование — представление» или «образование — просвещение». Но туда идеалу совершенного не пройти.

А вот обратное — от образования к акмеологии возможно и нужно. Вернемся к началу размышлений. Не от родителей к ребенку, а от ребенка — к родителям вот даже не вопрос, а запрос времени!

Тут Гегель с идеей «становления» прав был. Но преломительно в отношении акмеологии и образования, первую надо сообразовать в подчинении второму. Что за учитель, которого не превзошли ученики, не отвергли, а в своем превосхождении «отплатили», поставили над всегдашним, «надоевшим» во времена обучения его «и», ихним «над-и». Но вот тут у Гете: «все совершенное не бывает завершенным!». В произведении совершенном незавершенность и есть тайна; если Венере Милосской приделать руки, будет ли она совершенной?! Разговор, кажется, отвлеченным, но обучение, образование, педагогика — производя законченные фигуры обученных, воспитанных достигает ли цели? Т.е. достигает, конечно. Но тут голое образование, формообразование, никакой акмеологии. Воспитанник даже не совершенен, а закончен, выполнен, поставлен на место. Да, ему возложены задачи, поставлены цели. Все, иди работай! Ты готов! Я свое дело сделал! А на самом деле он обкраден. У него убито будущее.

И что же тогда: образование есть освобождение того, с кем «занимаются», от предрассудков прошлого, стереотипов настоящего и благословение на перспективы будущего с проникновенным признанием гения его свободной индивидуальности?

От чего же отправляться в самом образовании, чтобы оно тяготело в сторону акмеологии? И какова все-таки при этом роль наставника? Потому что, наставляемому это «темный лес», да и не обязан он это знать. Как же тогда учитель может и должен содержать «две стороны одной медали»? А он это должен. Значит двойничество, на которое обречен наставник неизбежно? Иначе к акмеологии от образования поворота не осуществиться?

Ну тут даже вещи расхожие могут быть констатированы. «Болеть душой», «плохих учеников не бывает», «не так как надо наставил» и т.д. А.С. Макаренко с «педагогической поэмой» был прав и на правильном, перспективном пути. Ныне в школах, наверное, гораздо больше «испорченных» современностью детей, чем в те времена. Но учли ли его опыт и учитывается ли он — вот вопрос?

Слово «двойничество» может быть не совсем корректное. Нужно поразмышлять. Но тут и не категорически императивное: подумай, что ты собственно дал? Причем ведь это как потлач без взаимности, безвозмездный дар. Вопрос, беспокоящий постмодернизм. Возможно ли это? И может быть даже это фокусный вопрос всего образования при усиленном педалировании его акмеологического от-ображения?

Экономически, политически это невозможно. Морально — да. Кант с его категорическим императивом. Но тут, кажется нравственность «вторгается» в образование. Точнее, образование, дескать должно быть прежде всего нравственным. Но в этом есть какие-то отзвуки наставничества, поучительства, научительства. Попытки распространения того, что образование есть рост нравственности, т.е. должно быть, прежде всего, таковым. Но нельзя забывать, что мораль есть «бессилие в действии». Часто она оказывается «морализаторством», т.е. поучением, научением, наставлением.

Значит мораль не спасает? Образование к совершенномудрию таким образом не обернется? А что же нужно? Что делать с образованием, чтобы оно преобразовалось в устремлениях к совершенному образованию? Но тут, кажется очередная «собака закрыта», да простится мне! Совершенное образование или само-образование как преобразование в совершенное что-то? Что это? Может вместе с просвещением и после него, вплоть до сих пор образование не отказалось от себя как от образовательности (образованщины) и «тучности» в этом качестве дотошного всезнайства?

Индивид как неделимый персонаж-индивидуум может взорваться массой информации, которая в него впихивается. Так где же выход? Где акмеология? Где совершенная мудрость? Что-то все это не находится?

Мы, наставники, этого знать не можем, сколько бы усилий ни прикладывали. Это мы портим последующие поколения, вплоть до собственных детей. Совершенное ни сообщить, ни поделиться им невозможно. Фигура «двойничествующего наставника неизбывна» и была во все времена. Где-то прикасаемся к совершенному, которое в нас и вне нас. Оно в воспитуемых, оно в образуемых нами. Но вот, в качестве каковых нами? Где мы источаем ложь, а где мы искренни в правде? Вольны ли мы, в стараниях не только слушать, но и слышать, не только смотреть, но и видеть? Признательны ли мы перед теми, кого учим, что они учатся, т.е. что учат себя?

Так что, акмеология образования должна приниматься как муки мученические при отсутствии того, кого обучают, как будто это его присутствие. Из небытия его порождение. Если угодно, брак с небытием, из которого — бытие прозрения. Но повторяю: свет во мне как претендующему на совершенство из тьмы будущего. Тут странно, но это так и есть, не «свет во тьме светит» (просветительство), а «тьма просвещает-ся». Свет не одолевает тьму, да и не может этого достигнуть, а тьма одолевает, преодолевает себя. Да, образы, но что же делать! Это ведь сфера образования!

Да, обучаемый темен, но это только повод, моя собственная темнота — вот causa sui, из которого ergo sum. Каузальность не универсальна. Но в данной ситуации обучаемый трансформируется в мое собственное второе, смутное Я и абсорбируясь производит со-бытие урока для обоих сторон. Открывается просвет диалога. То, что я говорю другому, я говорю самому себе. Монолог как диалог и диалог как монолог. Без этого в педагогике не обойтись. И не надо здесь их разлучать. Потому что совершенство диалога не в преодолении, отвержении монолога, а в его сохранении. И наоборот, монолог в диалоге позволяет быть «душу живу». И дальше больше, и каждый педагогический, образовательный акт — это многообразные акты — акции монолога-диалога. Все и может даже радикально внове. Урок, лекция, даже назидания, напутствия.

Акмеология не нуждается в образовании? Но она тогда беспочвенна, бесплодна? Хотя образование тоже не может обойтись без акмеологии, иначе оно посредственно, сводится к «прописным истинам». Что в чем больше нуждается, один бог знает! Ситуация совсем — не совсем сциентистского, технократического, просветительского характера. Тут есть и исключения в восточном умонастроении. Может даже на Востоке, к чему претендуем примыкать и мы — казахи, акмеология и образование — одно и то же. Т.е. акмеология и образование как самообразование? Может, кажется, может!

И что же тут загадочный Восток «подсовывается», прошу прощения?! Да нет, но видимо «восточность» — штука более серьезная, чем это кажется, на первый взгляд.

В духовной, да и интеллектуальной, а далее материальной культуре нет анализа-синтеза, индукции-дедукции и т.д. западных методологически-методических приемов-средств для овладения миром. И не иных ли миров, а не только и не столько близлежащим?!

В «Поднебесном» Конфуций заявил: «Говорящий не знает, знающий не говорит». Он осознавал себя как Учителя и свое предназначение претворил в жизни. Как это было возможно? Молчал перед учениками? Говорить-то все равно приходится? Да, но тут и другое, более жесткое: «изреченная мысль есть ложь». Вплоть до болезни, называемой ипохондрия — недержание слов. Для женщин — это норма, а когда это проявляется у мужчин, то он теряет мужское достоинство. Но это в психологическом срезе, а нам нужно уловить совершенно-мудрие из любви к мудрости, т.е. философии. А вот у М.К. Мамардашвили «философия — это сознание вслух». Что это, как не сознательное блуждание в словесных лабиринтах мысли?! С тем чтобы исчерпать пространство заблуждения и «поставить точку над и…» во временности (беременности) истины. Истина не добывается, не постигается, а порождается и в буквальном, и в фигуральном смысле. В христианстве это зафиксировано в первородном любовном грехе познания Адама и Евы. Познание — грех, потому что оно есть переступание через «меж», между-мирье Я и Друтого, его аннигиляция. А информация? Это штука вообще бесполая как «степень упорядоченности системы» (Винер). Степень равнодушия — можно и, так сказать. Может в информированном обществе и начали «плодится» однополые браки? Но тут и другое просматривается. Расхожее утверждение, что «изложенная мысль есть истина». Это что истина? И в этом наше спасение, надо писать и писать? Излагать и излагать? Да, но так можно и изолгаться, в мыслеизвержении самоопустошения. Вместо садизма — мазохизм. Это не выход. Собственно, информация и есть «изложенная мысль», след мысли, а не сама мысль. А по проторенным путям идти легче легкого.

Значит, к совершенно-мудрию путей нет, есть только один выход как отход — идея «вечного возвращения» Ф. Ницше. От информации назад к знаниям и от них просыпание, протрезвление в ретроспективе мудрости. Восстановить первоначальное наследие «инопланетных богов». О посещении ими нашей матушки-земли высказывается теперь множество предположений. Да и не наказание ли нам осуществилось в соблазнах познания, а подавно и в информационных сумасшествиях? Это, так сказать, негативное доказательство их со-присутствия в нынешнем апокалипсисом дышащем мире. Слишком много «постов» обозначилось. То ли еще будет.

К детям нужно обращаться из детского начала человечества. Не тарабарщину гнать, подыгрывая им, а производить деконструкцию современности, добираться до корней — ризомов установившегося пространства и т.д. К чему призывает постмодернизм. От ложного света во тьму веков погрузиться. Это не обскурантизм. Просто в нынешней ситуации есть многое, чем нужно заниматься, в чем разбираться, а особенно в образовании. Уже у Платона в этом смысле сознание еще не грех, а «воспоминание души», о том прежнем состоянии, в котором она пребывала. И это состояние совершенства. Но Аристотель все это испортил со своей логикой, на которой до сих пор зиждется вся педагогика. Его обзывали «аптекарем», т.е. понимай — специалистом, располагающим всеми доступными средствами решения каких угодно проблем. Да, но «скажи-ка милейший, а не излагаешь ли ты сам акмеологию образования» — могут задать вопрос?! Ведь надо дело делать, а не рассуждать по данному поводу? Так-то оно так. Но все это предваряющие, «примерные» размышления, вынужденные потуги к акме в учебных занятиях, «от ложных знаний к истинному незнанию», чтобы на деле это продемонстрировать перед слушателями. А главное «задеть», затронуть их не интеллектуально, а в душах, «провоцируя» на вопросы. Если вопросов не возникает, занятие не состоялось. Почему души, а не интеллект? Потому что учебные занятия — это не соревнование в знаниях учителя и ученика. Впрочем, тогда «победа» за учителем оказывается. Да и вопросов не возникнет, потому что заведомо известно, на чьей стороне превосходство. Что, кстати, мы и показываем каждый раз. Но что такое душа? Психэ? То, что находится в теле, а что там находится? Что-то? А что? Неизвестно! Тем более: «чужая душа — потемки». Во всяком случае, загадочна!

Но вот тут-то вероятно и обозначается просвет для акмеологии в образовании. Слушатели не посторонние другие, их нужно разбудить из равнодушия. А для этого — диалог-монолог и монолог-диалог. Между наставником и учениками прогуливается, если «не шастает» туда-сюда, кто-то «третий», бог его знает кто, он незримо присутствует, должен присутствовать и каждый раз внове сообразно предмету, теме, вопросам, ответам. И думается, что скорее всего его можно представить или вообразить в виде (идее) духовной субстанции. Но не замкнутой на себя системы, потому что это-то и закреплено в программах пре-подаваемых дисциплин. А как тут же возникающая, расширяющаяся и поднимающаяся вверх «воронка» мыслей-соображений. И даже это возникает не из усилий наставника в чем-то наставить учеников или из стараний учеников вслушиваться в то, что им излагается, старательно это фиксируя в голове или записывая. Работает именно эта духовно-субстанциальная «воронка» (не знаю, как ее можно было бы назвать?). Из со-общений душ с их вопросами, в том числе и преподавателя ответы приходят откуда-то сверху, но не как готовые решения, а призывы — вызовы к подъему к себе. Что это как не ноосфера Вернадского? А может еще выше — «звездный космос»? Хотя между ними должна быть и коррелятивность? Вот куда устремлены души людей и откуда они возможны в их вопрошаниях о себе.

«Человек растет корнями вверх» (П. Валери). Обратите внимание — не особь среди особей, а чело-век между обособленными индивидами как неделимыми атомами. А у Ф. Ницше по этому поводу ироническое замечание: «не индивид, а дивид!». Но тут же и феномен отчуждения как обособления замкнутых на себя индивидов. Откуда Фейербах представляет сущность человека как отчужденную в боге. Это тоже примечательно, нам намекается, из чего можно и нужно искать себя в своих душах.

Но вот вольно-невольно наплывают и реминисценции из Г. Лейбница насчет его «предустановленной гармонии». Монады собственно и есть души. И души всегда вопросительны (?). И, наверное, именно потому, что они «без окон, без дверей», как ерничали над монадами Г. Лейбница. А гармония между ними восклицательна!

Опять тут, кажется, перекличка веков — теперь уже между Г. Лейбницем и Вернадским! Отсюда — туда, оттуда — сюда, из точечности — многоточие, из многоточия — точечность.

Но эта вопросительность души не может быть учтена и признана, если душа помещается в тело, а не тело в душу. Конечно, есть высшая нервная деятельность, есть генетика человека. И даже стали открываться гены воина, гены жестокости, гены счастья и т.д., и т.п. Сомневаться в них не приходится. Но не говорит ли это как раз о том, что не душа в теле, а тело в душе? Да, способность, талант, гений. Имеются наследственные, генетические предпосылки. Но их же надо реализовать воочию? А откуда же аура, харизма и вообще личностность? Личностью ведь не рождаются, но становятся. Искать добро, зло, истину в самих генах тщетно, наверное. А их мутации, их комбинации не из встреч ли наших предков, наших родителей возникают? И может быть даже не соитие сперматозоида с яйцеклеткой, а преимущественно — (не параллельно) раскрытие личностей навстречу друг другу в «душах — вопросах» является решающим, завершающим всю эту комбинаторику, когда из хаоса рождается порядок, точнее синергетический хаосмос.

Вообще, в образовании вопросов должно быть больше чем ответов и только тогда оно совершенствуется. Какое-нибудь излагаемое решение порождает множество, веер проблем. И только тогда образование как система оборачивается на открытость мира душе человека. Поэтому в акмеологии образования есть и феноменологический оборот, где не человек глядит на мир, а мир смотрит на него. Первое есть подо-зрение, второе — видение. Конечно, это не вещи, а сам далекий, бесконечно-далекий от себя человек зовет к себе из «мимолетности видения». Через вопросы надобно читать великую «книгу бытия», прорываясь, продираясь через все уже написанное.

Образование не дается по писанному, оно есть раз-говор душа в душу. И при этом души со своими вопросами уже одеты в ответы, решения, требования тел. Но достаточны ли они? И чего еще не хватает? Мы прикрываемся в своей наготе «одеждами», в которых снуют вкусы, реализуются предпочтения, высказываются мнения, обмениваются точки зрения. Но если они вытащены из «погребов» бессознательного или посланы генами, то и возникает разноголосица, расхождение, столкновение между ними. И как бы в продолжение, завершение «Вавилонского столпотворения», когда бог смешал все языки, ныне гетерогенность языков оборачивается тотальной текстуальностью мира. И о каком тогда «разговоре душ» может идти речь?

Да, но это и есть «информационный взрыв» как вызов современности. Образованию к акмеологии или акмеологии к образованию не протолкнуться в этом смешении всего и разброде, раздрае, разврате!

Если этот «разговор душа в душу» отсутствует, то у образования нет подпорок-оснований сценарности, в которую мог бы входить наставник как режиссер со своим акме. Это не менее, а может быть даже более важный момент после тех, которые мы попытались обозначить. Не вмешиваться в разговор, откуда ни возьмись, а налаживать, открывать, утверждать таковую сценарность образования наряду с тем, что наставник подставляет себя как топос ученикам, которым предоставляется преимущество хроноса. Потому что обучение как самообучение происходит в их общении друг с другом. Отсюда каков социально-психологический климат, каковы ценностные ориентации, жизненные установки в школьном классе, в студенческой группе — это всегда актуально, символично.

Из ретроспективы мудрости прояснять нынешние знания, а тем более деконструировать информационную современность из постсовременности. Что для них «современно?» — вопрос, который должен быть поставлен во главу угла и постоянно подвергаться рефлексивному осмыслению. Современность должна быть взята в скобки или даже капкан мудрости и постмодерна. Чтобы дух акме дышал им в души, сея со-мнения, чтобы освобождаться от них в совместных усилиях, т.е. не совсем по Декарту, а в «треугольнике»: наставник — слушатели. Потому что это сфера образования, все же.

2. Испытание ненужности миру

Будучи профессиональным философом и размышляя о мире и своем месте в нем, все более убеждаешься в «безответности философии».

Что это значит? Может это некорректное выражение? Разве не существует философских решений проблем, принципов, законов? Конечно, существуют, но философия ли — это как «любовь к мудрости»? Или это «онаученная философия», пытающаяся найти наряду с другими науками или в первую очередь средства, методы достижения истины? Но тогда это не философия. Вообще любовь, а тем более любовь к мудрости, не имеет средств своего достижения. Подлинная любовь безответна, она не может претендовать на безусловную взаимность, рассчитывать на обязательный успех. Это любовь к богу, женщине, ребенку, родине. При всем старании никто не может быть уверен, что он выполнил свой долг перед ними. Поэтому и остается «на дне отчаяния испить глоток надежды».

Вот у Аристотеля: «из всех наук самая бесполезная — это философия» и добавляет: «Но я не знаю прекраснее науки чем философия». Красивые слова. Но сбивает с толку то, что это наука, т.е. опыт, теория, учение, чем можно овладеть. Вообще даже странно, что существует такая «любовь»? Другие виды любви каким-то образом осуществляются, удачно или неудачно, бывает разное. Это описано в комедиях, драмах, трагедиях, да и в своей жизни мы это испытываем. Но вот в философии гарантий на взаимность вообще не существует, несмотря ни на какие наши амбиции, мир ближних и дальних с нами не разговаривает, не находится в ладу, в полном взаимопонимании: это и есть феномен отчуждения. С этим же связаны проблемы языка в философии ХХ века и по сию пору, вплоть до постмодернизма с его «нарративами», «деконструкцией», «смертью автора» и т.д.

Моя мысль, а может и не мысль, а чувство, хорошо бы если это было внутреннее чувство, интуиция, к этому подталкивает экологический кризис, что мы должны испытать ныне свою ненужность миру и в том же обрести необходимость. Это и будет философией как подлинной «любовью к мудрости».

Отсюда, в первую очередь, вопрос: «разрешима ли экологическая проблема»? Но, с философской, а не с технократической точки зрения. Тут даже не «точка зрения» пресловутая нужна, а сердечно-духовный алармизм долженствовать. Мир нельзя познать, он познается (познает себя). Нужно оправдать «ум вещей» (Анаксагор). Нужно отсечь от человека то, что он себе присвоил в роли субстанции вместо субъекта. Познание не есть все, т.е. оно не всесильно, оно не есть высшее проявление человеческого в человеке. Познание есть искушение небытия, нагло где-то рядом таится дьявол: познание — грех и нужно покаяние с тем чтобы спастись. За каждую мысль нужно отвечать.

И истина не в знании, а в заблуждении, в котором мы за истину выдаем некие знания. Но это можно понять лишь в духовности или, что может быть точнее, душевности. Почему?

Знание — это присвоение, подчинение, господство. А тем более сие относится к информации. Человечество скачками шло от мудрости древних к знаниям специалистов (теоретиков), затем — к информации, уже вовсе обезличенной как «степени упорядоченности системы» (Винер). И пропадает человечество в перспективе именно в том, в чем оно кичится в качестве достижений перед природой. Торжеством всего этого процесса стал интернет — самозамкнутое виртуальное пространство, «мировая паутина». А это ловушка цивилизации, электронный капкан, из которого на природу вряд ли возможно выбраться. Это и есть факт сумасшествия человечества. Всякое достижение человечества ровно настолько же есть добро, насколько и зло. А когда добро и зло сбалансированы, то обычно побеждает зло.

Можно сказать и так, что если человек из себя, антропоцентристски познает мир, то мир узнает человека в виде усиливающегося, торжествующего носителя зла. «Еще способно плодоносить чрево, которое вынашивало гада» (Б. Брехт).

Но нужны ли мы миру в этом качестве? В чем наша необходимость миру? Вопросы риторические, конечно же мы не нужны миру, мы не обладаем тем самым и свободой, а стихийны, перед чем все стихии природы ничто.

Человечество до сих пор пробавлялось заблуждением, а не истиной. Не заблуждение было моментом истины (расхожее положение диалектики), а истина моментом заблуждения. И это нужно уяснить из экологической ситуации. Требуется вообще переоценка всех ценностей цивилизации, кардинальный пересмотр себя в мире. Необходимо отчаяние небытия, в котором человек застигает себя в знании бытия (здесь и теперь, в телесности).

Человека-то может никогда не было?! Это ситуация, в которой впервые должен родиться человек. Все мы принадлежим одному и тому же телу. Не было душ, были тела. Не было, главное, свободного человека, необходимого миру, были случайные индивиды, какого-то черта появлявшиеся на свет божий, в необходимости лишь самим себе. И эта необходимость должна быть кардинально сломлена на необходимость миру. Ветхий Адам одряхлел в активизме познания, он уже все знает, но ничего не может. Новый Адам должен появиться не как представитель Гомо сапиенс. Знать — значит быть для себя. Ведать — значит покоряться миру, созерцать в неразрешимости.

Философия как безответная любовь к мудрости, далее, предлагает избавление от преступности мысли.

Благостных мыслей не бывает, мысль всегда преступна. По признанию Ф.М. Достоевского, он «всю жизнь за черту переходил».

Его же: «право необыкновенного человека на кровь обыкновенного». Ответа нет, но соблазн мысли есть. Обоснованной может быть не нравственная норма, но только мысль в ее преступности относительно других — ближних и дальних, да и мира в целом.

Противоположным образом преступность мысли демонстрирует Ф. Ницше, как страдающий атеист. «Падающего толкни» — вот мысль, которой никто иной не достиг. Если Достоевский пытается как-то ограничить зло в человеке, то Ницше демонстрирует его в сонме мыслей, он апологет зла, а потому и остается до сих пор не понятым и не принятым.

Благая мысль была бы, если бы мы могли переступать через себя. Но это невозможно, поскольку мыслить — это впадать в небытие. Декарта надо пересмотреть: мыслить значит не быть! Чтобы было бытие других и мира нужно не быть. Бытие не постигается бытием, но только небытием. Это допустимо. Но картезианское «мыслю, следовательно, существую» как раз и говорит о преступности мысли, которая владеет нашим существованием перед небытием мира. Правда, с картезианских позиций это не рефлексируется. У Достоевского же это нащупывается или точнее прощупывается. Достоевский страдает мыслями. И он их допускает, чтобы страдать. Преступность мысли — это обращенность к дьяволу, а не возвышение к божественному. Бог ведь не мыслит, мыслит дьявол! Бог все знает, и мышление ему не надобно (Ортега). Дьявол ничего не знает, ему позарез нужно быть умным (тема двойника в «Братьях Карамазовых»).

«Дьявол кроется в мелочах», а знания должны быть точными и если дьявол есть «небытие, притворяющееся бытием» (Бердяев), то в мысли как состоянии небытия он и дан. И, следовательно, во всякой мысли он вновь и вновь просыпается во мне, разевая пасть, издавая зловоние и решая, чтобы этакое натворить в этом слишком благодатном мире. И Достоевский, может быть единственный писатель, который эти козни дьявола ухватывает, по-настоящему беря саму мысль в оборот, ища ее альтернативы в добре и красоте, и склоняясь в пользу красоты, которая «спасет мир».

Зло не может быть преодолено добром, так как оно через собственнический инстинкт человека оборачивается «барахлом». Истину человек не знает, а чтобы знать идет на сговор с дьяволом (тема Фауста). Красота не противоположность дьявола, который уродлив, а та сила, перед которой он скукоживается. В ней человек восстает из небытия мысли. Но это уже не мысль, благодаря которой я существую (Декарт). Грех мысли очищается в восхищении красотой, в которой я не себя уже знаю в мире, а то что доподлинно есть в мире. И мыслить красоту уже нельзя, она неизмерима ни в чем ином, кроме самой себя. И только перед красотой мне хватает зла на самого себя в небытии. «Разум — то что лежит на поверхности» (фр. пог.). «Мысль — ржавчина бытия» (Байрон). Самопроникновение человека осуществляется перед красотой, именно она просветляет человека от преступности мысли. Хотя и то нужно учесть, что «первыми спасутся грешники» (библ.). Это значит, что мысль есть необходимость, через испытание которой надобно пройти. Так сказать, «не согрешив, не покаешься». Другое дело, что ее совершенно недостаточно и в этом и мучительность мышления, в беспределе которого может наступать и наступает безумие (пример Ницше). Избавиться от мыслей можно и «цивилизованно» через алкоголь, наркотики и т.д. Но это выпадение из мыслей, растворение в их осадок, а надобен подъем и укрощение мыслей, их дистилляция в нечто такое, что играет медиумную роль между человеком и миром. Это, наверное, и есть философия. Красота соединяет нас с миром. В мысли же мы отъединяемся. Но разумеется, что единство приходит через «остраннение» (Шкловский). Под «миром» в первую очередь нужно иметь в виду «ближних» и «дальних», т.е. человеческий мир. Разброд, раздрай, разврат в мыслях, в которых находится человечество.

Человечество еще недостаточно для самого себя, хотя оно скреплено обручами железной необходимости в экономике, политике, праве. И оно находится под властью мыслей. Но при этом не наступило еще испытание своей необходимости остальному, превышающему его миру как Космосу. Но только тогда человечество будет для самого себя и необходимым, и достаточным, как субъект — субстанция, когда обретается в нем свет истины, а это уже преображение мысли, где нет ни внутреннего, ни внешнего, ни ближних, ни дальних, а есть мировая гармония и душевно-духовный лад в человеке. И ведь нужно-то всего лишь впустить в себя свет мира, а не беситься в неоновом свете!? «Будьте сами для себя светом» — сказал, умирая Будда. Но не происходит этого, цивилизация наступает на мир, за мыслью следует мысль о том, что человечество еще не удовлетворено в своих покушениях на природу. И даже наоборот, без покушения на что-то мысль сама по себе не может быть. И хотя прорывы этой филиации мыслей и были (Голгофа Христа), и иногда обретается подвижниками вертикаль бытия (вместо позы Роденовского «мыслителя», упертого глазами куда-то вниз). Но человечество превращается в «сумасшедший дом». Возможно возражение о том, что как раз настоящих, светлых мыслей все больше не хватает? Что беда не в мыслях, а в их отсутствии? Да и бог наказывает человека тем, что лишает его разума? И кроме надежды на красоту человеку надобно что-то делать? А что именно он может делать в безмыслии? Так сказать, какая же практика без теории? Да, но дело касается самого человека и именно в мыслях. Делать надо нечто с собой, а что же есть человек как не существо разумное? И случайно ли Кант задался лозунгом: «ограничить разум и дать место вере»? И кроме того, дело, а точнее предназначение человека до сих пор не состоялось, потому что он все время промахивался относительно себя как цели, попадая то в Гомо Фабер, то в Гомо Экономикус, то в Зоон Политикон, то в Гомо Луденс и т.д. То есть в делах мы пропадаем в чем-то другом, что не относится к существу самого человека. А надо переступить саму мысль о том, что человек существо разумное, и тогда он переступит через себя — ради мира, ради бога. Нужно, чтобы не разум владел человеком, а человек разумом, иначе «разум — шлюха дьявола» (М. Лютер). Сказано сильно, хотя по-русски выражение неправильное. Но то, что дьявол путает нас по существу нашему, наверное, все-таки верно.

Однако, и не просто избавление от мыслей нужно человеку, а их укрощение в сердечности, тепле отношений к миру. И может быть, даже наоборот, упряжка мыслей вынесет человечество к чему-то доброму, светлому? И подступимся мы к этому, отступаясь прежде от мудрости древних в знаниях специалистов, затем теряя знания в информации теперь? Может это вековечный, продолжающийся и усиливающий себя скрытый парадокс человечества, что оно должно найти выход только в том, что его гнетет? В преступности мысли, чтобы была безответная философия?

Она взыскует опознания миром самого человека, которое сродни признанию его. И дано оно в проблесках опознания себя в природе. «Пусто на сердце от снятого урожая» (М. Цветаева). «Мне грустно, печаль моя светла» (А. Пушкин). Во всем искусстве это присутствует.

В постмодернистских сентенциях: «не сейте, не жните, а только рвите» (Делез), «деконструкции» (Деррида), «смерти автора» (Барт) и т.д. даны судорожные, может быть последние усилия вырваться из тисков цивилизации. С другой стороны, появившиеся в обществе явления: от трансвеститов до террористов-смертников, говорят уже о развале «мира человека».

Необходимо «благоговение перед жизнью» (А. Швейцер). А, впрочем, это схвачено уже в библейском завете: «Кто сохранил свою душу, тот ее потерял, кто отдал душу, тот ее обрел». Тут не может быть способов, проектов, программ, каким образом перейти от активистского познания мира человеком к аутентичному познанию миром человека.

Должное в мире, а не в человеке. Не в объективности нужно постигать мир, а в его гармоничности. Многообразие субъектов раскрывается перед единством мира. Сущее тем самым подчиняется должному, а не подменяет его, как это происходило периодически в истории, будь то войны, революции или даже современные реформы. Но «Венера Милосская несомненнее принципов 89 года» (Тютчев).

Уже само сознание может быть трактовано как познание миром человека. Оно приходит и уходит, присутствует и отсутствует. Оно мгновенно, особенно в интуитивном проявлении (А. Бергсон).

И наконец, философия должна быть не просто умнее человека, а превосходить его душевно-духовно. Поэтому и все меньше философии как системы и все больше философствования как авторской экспликации опыта становления из небытия. Именно в последнем тайна человека, и раскрывается она не в cogito, а из cogito. То есть не в мысли человек есть, а из мысли есть. Мысль лишь мостик от небытия к бытию. И тогда философия не форма общественного сознания, не наука, не предмет, а дело жизни человека, внутренний опыт спасения из небытия. Потому что в бытии мы, люди, сходимся в единую субстанцию, в небытии же каждый предоставлен самому себе. Позитивно небытие предстает обреченностью человека на свободу (Сартр). Философия, как и искусство, есть крик о помощи тех, кто испытал одиночество (Шенберг). Хотя возможно, что это крик не чувственно-пронзительный, а скорее метафизически-молчаливый, уединенно-сдержанный. То есть даже и не крик, а душевно-духовное содрогание.

И нужно полное одиночество, чтобы сказать миру что-то должное. Разговор мешает, сбивает с того, чтобы испытать себя как одиночество (Кьеркегор, Ницше, Шакарим) — это есть пробование себя на возможность что-то поведать.

Но и это еще не все в понимании философии. Потому что здесь ее, как водится обычно, можно перевести на креативность. Ее оправдание также нужно поставить под сомнение. Креативная антроподицея — это романтизм дьявола, который в каждом из нас хочет уподобиться богу. Но, может быть, подлинными творцами были Нерон, Чингисхан, Наполеон, Гитлер, Сталин?! Творчество многократно романтичнее, если есть преобразование самой жизни. И может вообще в креативности — все метафизическое существо человека в его мировой жадности. Все остальное эпифеномены. То есть она не вершина, не то что должно быть предметом поклонения, а та самая сила зла, которая неизбывна. Возможно даже, что гений и злодейство вещи вполне совместные?! Злой гений всегда удается. Добрый гений падает ниц перед обстоятельствами.

Несмотря на то, что Ренессанс не состоялся, человечество продолжает искушать себя в креациях. И несмотря на то, что коммунизм не состоялся, — оно будет искать рай на земле. Удача, достижение, успех будут довлеть на земле. И «слишком человеческое» Ницше — это и есть креативность человека. Только креативное и ничего кроме креативного не признает человек, то есть он есть то, что есть в креативном, превращая других в средства, в фон величия себя. Ницше понял креативность как зло в человеке, он ее эксплицировал как никто другой в философии.

Ж. Деррида, анализируя «стиль Ницше», показывает, что в нем гений намекает на то, что вообще процесс познания имеет своим истоком... проникновение, соитие, обмерение в женском начале (природе) того, что представляет в субъекте познания «выдающееся вперед» (фаллос). Но тогда, может быть, познание и есть «идеальная проекция» проникновения… Но уже во все, что есть вокруг тебя?

Так что Фрейд не оригинален, хотя он открыл простую, но странную и расхожую вещь: познание есть проникновение в иное. И тогда познание (наука, творчество) не есть сублимация, а истина (простите!) секса.

«Познай себя» должен был бы смениться девизом: «познай иное». Парадокс заключается в том, что познание иного уже осуществляется в виде покорения природы. И в том, что мы должны себя познать, мы знаем не себя, а в том, что должны знать себя, мы знаем других. И выход ли в том, чтобы поменять местами эти два принципа? Опять-таки нет.

Живешь не по знанию. У Абая, «жизнь есть истина сознания». Но зная ли жить, или жить, зная? Ни то, ни другое. Но что?! «Философия есть род духовной ностальгии, тяга из всего по дому» (Новалис). Она не относится ни к жизни, ни к знаниям человека.

Философия в своем наличествовании говорит об отсутствии человека. Она родилась в поисках познания себя, но поскольку человек все еще не родился, а скорее даже выродился или вырождается, то выход нужно искать в том, что не нуждается в человеке, но в чем человек нуждается. Это не нужда наряду с другими нуждами, а нужда острейшая, связанная с самим бытием человека. Человек на грани исчезновения. Потому что познал себя в ином, не в бытии, в небытии или инобытии — все равно.

Из своей ненужности и в приобретении необходимости через безответную любовь к мудрости может быть и спасется человек?!

3. Несказáнность в идентичности:
от точечности к звездности

Идентичность нужна, но если иметь в виду несказáнность человека, то с идентичностью не все ладно в этом мире. Ни в чем человек не может найти себя. Он бросает вызов бесконечному миру и одевается в куколку ценностей, чтобы быть впереди себя в качестве защищенного от мира субъектно-субстанциального существа. Идентификации имеют место, но будучи открытым на мир существом, человек их меняет на все новые и новые. Живет надеждами.

Чувство сопротивления, которое возможно относительно каждого человека, вызывают те объективистские раскладки, в которых человек предстает анонимным существом, остается невысказанным в своей несказáнности. Но само это чувство сопротивления (а оно богато интонировано в истории философии) возникает в рамках теоретических же изысканий, хотя в нём и слышится зов живого человека, и руководясь им, но не покидая познания и не ударяясь в иррационализм, мы можем (и это главное) высказать человеческое в несказáнности человека. Несказáнность человека определяется бесконечностью Вселенной, мерно осваиваемой или, точнее, предметно утверждаемой в развитии его культурно-исторического мира. Несказáн человек не в эмпирическом бытии и не в общественной жизни, а на уровне вселенского существа. В посюсторонней обыденности несказáнность его сводится к дурной уникальности или немоте случайного индивида. В идеальной же тотальности несказáнность есть внутренняя открытость человека, равная его свободе. В несказáнности и величайшая сила человека. Необходимо учитывать, что никакие условия не вытянут человека, что человеческое безусловно. Соответствие условий и деятельности есть не правило, а исключение, оно всегда компромиссно.

Философия человека есть дело самого человека. Его нельзя приписать никому. Оно есть лишь досказывание до конца несказáнности, понятийное продолжение человеческой проекции на мир, которую может осуществить лишь сам человек. Но к философии человек приходит в своей неисполненности, в «еще не…». И именно в тот самый момент, когда, казалось бы, судьба уже свершилась, жизнь состоялась, достигнуто все возможное и невозможное, тут-то и обнаруживает себя человек как существо несказáнное, самым близким оказывается не то, что было сделано, а то что осталось от реализованного: и это есть он сам, это тождественно ему как субъекту, в этом и была сила, которую он не осознавал. И вся драма состоит в том, что мы обнаруживаем себя не перед делом, а после дела. И всегда негативны к тому, что состоялось. Довольства, а тем более абсолютного, судьбой не бывает. «Я есмь» — всегда не то, что было, но всегда то, что будет. Но и говорить о своей несказáнности человек может только по исполнении своего долга; по реализации общих интересов личность определяет собственные интересы. Они не сводятся, как обычно представляют, к эгоистическим устремлениям. Насущные потребности являются их основой, но в них задается лишь нижний срез жизни, над которым открывается сам человек как таковой. Не в социальных ролях, а через социальные роли в своей аутентичности.

Однако не человечество есть Я, а я есть Человечество. В первом бытие сводится к ничто, во втором поднимается к духу. В первом скрывается соперничество отдельных я, во втором открывается единство человека. Но когда мы говорим, что я есть Человечество, то в этом «есть» нужно усматривать движение, а не покоящееся состояние. Это не гарантированное бытие, а рискованная жизнедеятельность.

Человек и себя изменяет, и по душам гуляет, и к духу устремлен. Но его никогда нет теперь и здесь, он всегда по ту сторону. В посюсторонности он себя теряет, в потусторонности обретает. Сокровенное «я» потому и сокровенно, что открывается по человечеству. Деяние и только одно оно определяет твое достоинство (Фихте). Лицо человека в лицах всех людей. Личность проступает из всечеловеческой субстанции. Она не одинока среди других, а особенна во всеединстве.

Я замыкается на себя через всех других на этой круглой и освоенной Земле. В своей всечеловечности человеку некуда деться, кроме как возвыситься к духу.

Человек прежде тотален, а лишь потом индивидуален. Он рождается прежде самого себя в духе. К. Ясперс: «Человек есть дух и ситуация подлинного человека — его духовная ситуация». Но если человек есть из духа, то это не значит, что нужно начать прямо с духа и идти к человеку, но надо сначала овладеть самим духом, чтобы в нем открылся человек бытием. Здесь же нужно учитывать реальный процесс отчуждения вплоть до пропадания человека в духе. Нужно пойти вслед за отчуждением, чтобы прорвать его в конечных выражениях (в духе) и в этом же открыть бытие человека.

«Идеальная тотальность», «духовное единство», «всеобщность» и т.д. — все это нужно понимать, как сверхчеловеческое, а не собственно человеческое. Тем более, что человеческое всегда проблематично, а стало быть, и незавершенно и несовершенно. Поэтому общественное как «промежуточное» для человека и есть собственно человеческое. Так что общественное, с чем идентифицируется человеческое, нуждается не в опосредовании извне и изнутри, а само притягивает к себе все внешнее и вытягивает из себя все внутреннее. Оно становится как человеческое. То есть единство индивидуальности и тотальности, как бы там ни было, в общественном. Если не теперь, то в перспективе.

В противном случае, как ни крути, человек будет отчужден — только уже на этот раз в некоей «идеальной тотальности». Последняя, тем более (если ее брать как нечто трансцендентное), растворит свободную индивидуальность. Скорее поэтому ближе к истине то, что человек уже определен внешне и теперь должен «взорваться» изнутри. Надо даже не соединять индивидуальное с тотальным — это тоже имеет место в общественных отношениях, — а опрокидывать тотальное из индивидуального. И в этом смысле свести мир к человеку. Чтобы он открылся миром новым. Надо идти не к всеобщности, а от всеобщности к единичности. Или разрешение двойственности человека (понимай: его общественности) должно происходить в сторону единичности, а не всеобщности. Хватит (исторически и логически) манипулировать человеком, предостаточно всеобщего самообмана. Достойно существования только то, что является непосредственно человеческим. Человек идет к самому себе, освобождаясь исторически от всего общего. Открыть человека нужно потому, что он веками был отчужден в идентичности, будь то родовая, цеховая, сословная, этническая, классовая и т.д. Экивоки с индивидуальностью и тотальностью не кончаются потому, что надо не гармонизировать их, а смещаться и логически, и исторически к индивидуальности. Другое дело, что идти надо к индивидуальности изо всей тотальности мира; вне всеобщности нет и индивидуальности. Человек специфическая единичность, которую надо не сводить к общему, а выводить из общего. Но при этом тотальность не может оставаться чем-то потусторонним для человека. Она должна оборачиваться самим человеком. На нее нужно не только выходить, а прорывать во всех отношениях. Вообще она только для того и нужна, чтобы человек открылся и внутренне, и внешне, совпадая с другими во всеединстве, оставался свободным в своих возможностях и устремленности в иной мир. То есть человек в тотальности и есть, конечно-бесконечное, преходяще-вечное существо.

Более того, тотальность — это «общественная сущность», которой человек наконец-то овладел. И он теперь на каждом шагу как бы «дальнодействующее» существо. Имманентное не посредственно смыкается с трансцендентным, жизнь есть творчество. То есть тотальность — это не какое-то единство, зависающее над индивидом по ту сторону общественных отношений, в которых он функционирует, а сам человек в очищенной «общественной сущности» и в то же время непрерывно раскрывающийся в своих глубинных (беспредельных) возможностях, и открывающийся в запредельности мира.

Нужна «сборка» человека по ту сторону обособленных индивидов. Нужно духовное единство, надобна идеальная тотальность для-себя-бытия. Но это и не некое безличное состояние человека, а живое тождество индивидуального и всеобщего. Не такое единство, в котором бы уравнивались или пропадали индивиды. Пожалуй, даже, такое единство уже существует на Земле, оно и дано в общественных отношениях.

Более того, единство-то как раз и исходно, посюсторонне, а индивидуальность перспективна, потустороння. Индивидуальности — это звездности. Всеобщность же основа человеческого бытия. Нужно не от индивидуальности идти ко всеобщности, опосредуя при этом общественные отношения, обособленность индивидов, а от всеобщности (массовости) через общественное (особенное) бытие к множеству (многообразию) индивидуальностей, от слитности человечества к отдельным людям. Человек астральное (звездное) существо.

Не на человеке держится Человечество, а на человечестве Человек. Открыть человека — это не значит протащить индивидуальность через социальную опосредованность и растворить ее в некоей всеобщности. Звездное небо не тотально, а многообразно. Таким образом, все «внутреннее» в человеке — это и есть всеобщее: всечеловеческое, всеединое, универсальное, субстанциальное. Все «внешнее» индивидуально, человечно, отдельно, уникально, субъектно. Не здесь, не здесь человек, а там, в мире звезд или даже грез. И душа не здесь, а там. Здесь же дух, в котором все мы сходимся.

Собственно, человек ничем не отличается от мира, к которому принадлежит. Он устроен так же, как и Вселенная. Необходимость имманентна, свобода трансцендентна. И свободен человек в устремленности во Вселенную. И воплощен (оконечен) в качестве звезды на небосводе, на границах идеально освоенной Вселенной. Все жившие и будущие поколения над нами, а не позади нас.

Но единство, всеобщность человека, будучи его земной основой, ограничена, определена исторически. Задача опосредования общественности человека остается. Но отправляться нужно от единства человека, чтобы в конечном счете, выйти на свободную индивидуальность. Открыть человека нужно не в посюсторонности — при этом он не откроется, а закроется в случайности существования, но только выводя его на уровень потустороннего. При этом конечно, будет указано не на эмпирически конкретного индивида, а на «невозможного человека» (Мамардашвили).

Должно «превзойти» других, чтобы обратиться к ним звездной душевностью. И путь к своей звезде каждый должен проделать сам. Рецептов здесь нет. Пути человека неисповедимы. Единственное условие — это признание других, через которое и можно найти себя.

Само то, что индивидуальность необходимо выразить, говорит о том, что она уже находится в определенном единстве, как младенец в утробе матери. И «социальная материя» постоянно рождает индивидуальности. И вероятно, зачинается она во взаимодействии природного и общественного, т.е. в труде-творчестве, осваивающем природу.

Но можно ли будет вывести человеческую индивидуальность из всеобщего единства? И что предпослать самому единству? Может быть все-таки отправляться от «общественной сущности» человека, для того чтобы отступить затем от нее к «единству» и затем выйти на индивидуальность (звездность)? То есть логически исходить из того, что в действительности (вторично), затем выйти на истоковое, чтобы в результате дать опосредующий синтез (индивидуальность)? Или, наоборот, начинать надо с того, что логически предстает вторичным, но в действительности дано как первичное (например, многообразие индивидов)?

Чтобы отступив, «прыгнуть» дальше эмпирической данности, углубившись в ее предтечи, подняться выше нее? Индивидуальность, вероятно, и есть звездность человека, но ведь как на нее еще выйти, как на ней завершиться? Не остается ли только указать на нее и ничего более?

И вообще, если сущность человека есть определенное единство, данное в совокупности общественных отношений, что там, в основе ее еще можно найти? Чтобы ее же опосредовать и выйти на звездную индивидуальность? Разве только природное тождество, единство рода человеческого? Как выйти на звездность человека во Вселенной, если единство его ограничено Землей? Тогда ведь действительно надо от общественной определенности отступить к ничтожности человека, чтобы затем выйти к его звездности во вселенских масштабах? И тогда именно общественный человек, облепивший Землю, несет в себе ничто. Следовательно, общественная сущность человека опосредуется одновременно его точечной ничтожностью в себе и светящей звездностью во Вселенной.

При этом все можно списать на счет общественности человека: все его определенности, все содержание жизни его — в общественных отношениях. На ничтожность его остается лишь толика несказáнности, на звездность — лучик света во Вселенной. И если в движении брать все это, то общественное развитие делает его все более ничтожным. Так что, в конце концов, нужен основательный рывок для открытия человека по ту сторону общественности. И наоборот, чем ничтожнее человек в общественных отношениях, тем он звезднее по ту сторону их. Или чем тоталитарнее или индивидуалистичнее общество, тем резче деление людей на бесов и ангелов.

Земля облеплена разными системами, а не каким-то одним обществом. Нужно учитывать и эти противоречия. И, может быть, через эти общественные противоречия и прорывается человек к своей звездности? Через нейтральную (в духовном отношении) зону проявляется общечеловеческое в индивидуальности как через тектонические трещины прорывается огненная лава из внутренностей земли. Но в отличие от этого человек впервые только и начинает гореть (светить), как только выбирается над своей общественной сущностью. Или горит как индивид в сопротивлении обстоятельствам и светит как личность, выбираясь по ту сторону добра и зла. И светит-то он другим личностям, а не на какие-то общественные порядки.

Главное (парадокс) в том, что ничтожность делается звездой. Правда, опосредуется это общественными отношениями, т.е. их преобразованием как опосредованием «опосредованного». Точнее, опосредование социального возможно (и логически, и практически) как движение одновременно идущее и от ничтожности, и звездности, вплоть до его (социального) полного упразднения и установления человеческих (гармонических) отношений вместо «общественных». И тогда сам человек из внутренней ничтожности (ирреальности) и недосягаемой звездности (гиперреальности) превращается в реальное существо. В нем должны совпасть индивидуальное и тотальное, уникальное и универсальное, субъектное и субстанциальное. Опосредование социального и необходимо-то затем, чтобы утвердить вместо него самого человека. Он уже раздвоен настолько, что свелся, с одной стороны, к ничтожности, с другой, воспарил к звездности. И тем труднее задача опосредования, что в исходном приходится опираться лишь на омассовленную (аддитивную) ничтожность и рассыпанную (монадологическую) звездность человека.

Между индивидами нет различий — не только в том смысле, что они повторяют друг друга. Но и в том, что они не имеют никаких дистанций и слеплены в массовое тело. Как индивид человек вообще не существует, как личность же он эфемерен. Как масса он одно и то же, т.е. скучен; как индивидуальность разрознен, т.е. абсурден. Поэтому совпадение универсального и уникального и возможно только в опосредовании социального. Это, собственно, и должно стать открытием человека. Надо соединить «массового» человека (в индивидности) с духовным человеком.

Для открытия человека нужно предварительно воспроизвести отчуждение его как внутреннюю деградацию. Фейербах был не прав, утверждая, что человек отчуждает свою сущность в виде бога. Наоборот, суть отчуждения в том, что он опускается от бога до животного, от самости до средства, от звездности до ничтожности. И тогда открытие человека нужно понимать в том смысле, что это есть показ реального положения человека, которое негативно говорит о том, какие возможности за ним остались. То есть нужно идти от открытого человека вплоть до того, в чем он же совершенно замкнут (закончен). Надо показать, как закрывается открытый человек, для того чтобы узнать вообще насколько он открыт в мире. Открыть человека можно лишь в том, в чем он закрыт.

Нужно обратное движение от того чуждого состояния, в котором находится общественный человек. Его нужно редуцировать как к возможной точке из всего мира, но не для того чтобы с ним покончить раз и навсегда, а для того чтобы он внове открывал себя в мире. Или человека надо закрывать (редуцировать) из мира к точечности, для того чтобы он открывался сам. Роль науки относительно человека как предмета познания чисто негативная. Она просто говорит о том, что человек есть теперь, для того чтобы он опроверг это в дальнейшем становлении. С нее достаточно того, чтобы довести человека до некоего абстрактного начала, но соответствующего современным реалиям, Т.е. произвести соответствующую идентификацию, согласно которой идентифицирует себя человек теперь и здесь.

Но доводить человека надо до такой точки, из которой он не повторил бы обратно мир, теоретически сведенный к нему, а практически изменил бы его, открываясь миром новым. Собственно, чтобы он отказался от того мира, в котором он есть и из которого его постигает наука, чтобы стать миром иным. «Камо грядеши» человек? — наука не знает. Ему нужно прорезаться в новых измерениях. При этом, конечно радикально изменяя свои отношения с природой, обществом, духом. Но все это дело самого человека. Наука здесь может говорить только гипотезами. Поэтому вообще открытый человек — это гипотетическое существо, с которым все возможно.

Более четко: мир наличный нужно свести к человеку чтобы он открылся миром новым. Не в мире человек, а в человеке должен быть открыт мир. В этом смысле роль науки чисто посредническая. Точечный индивид должен будет обернуться свободной индивидуальностью, несказáнный человек всезначимой реальностью. Несказáн-то человек именно потому, что он только снимает в себе мир наличный, но не выходит еще в мир иной; он только принадлежит данному миру, но не обладает иным миром; он порожден миром, но не превышает его. В этом же его двойственность, «странная противоречивость» (Гердер), не укладывающаяся ни в какую идентичность.

4. Я и яма свободы

Подняться непосредственно от «я» к сверхчеловеческому нельзя. Нужен предварительный выход на Другого, с тем чтобы в пересечении отношений Я –Другой возвыситься в качестве человека к сверхчеловеческой идеальности. В этом плане триединство «деятельность-общение-творчество» и есть некая схема человеческого бытия, схема движения человека «вперед и вверх».

Но ведь это и странно? Получается, что человек — это существо меж-индивидное (общественное), т.е. ни к кому не относящееся, хотя и проектное по отношению к каждому, и рвущееся вверх, трансцендирующее к идеальности из общественных отношений. Следовательно, человек не тело, человек в воздухе отношений как эфирное существо. В этом плане и нужно подразумевать человека как душевно–духовное существо. То есть между душой и телом никакой связи нет. Человек как третье существо открывается не как тело, а как душа, которая свободна от соматического эго. Все тела падают вниз, все души устремляются вверх. Хотя, конечно, телесные связи задают вертикаль возвышения души. То есть отношения тел — это упор, основа для человека как третьего, душевно– духовного существа.

Человеческое независимо от индивидов, индивиды же в их отношениях зависимы от человеческого; то есть индивиды втягиваются в отношения друг с другом вследствие человеческого становления. Не индивиды (даже) вступают в отношения друг с другом, а человек как третье существо сводит их воедино. Только в результате становления человека устанавливается и поддерживается справедливость как гармония свободы и равенства индивидов.

Не к Другому нужно «вырываться» из эго, а в перспективе Другого упасть, углубиться, найти опору для человеческого бытия в отношениях. Необходимо движение «вперед и вниз», для того чтобы вертикально устремиться вверх. Преодолевая, жертвуя дочеловеческим «я» или выдерживая в качестве исходной позиции равенство: Я — Другой. Без этого не обойтись. «Вожделение» и «признание» у Гегеля. Затем «всеобщность» — но коренящаяся в свободной индивидуальности, которая-то и относительна к миру. Вожделение как самоотвержение, т.е. обретение себя в индивидуальности с одновременным поворотом на самостояние в идеальной тотальности.

Да, но не односторонне ли все это? Ведь отправным берется, как бы там не было, некое эго? И тогда на человека не выйти? А что если само эго и есть подпольное, подпочвенное существо? Это не то, что во мне (=экземпляре рода человеческого, индивиде), а что как раз и «лежит впереди и ниже», т.е. жизненный корень в среде общественного человека.

Так что эго (дочеловеческое «я») преодолевается не по направлению к Другому, т.е. вообще не в горизонте отношений, но только в вертикали становления человека (общественном существе). Дочеловеческое Я заведомо не во мне находится. К нему еще нужно опуститься. Преодолевать нужно не себя как Я, преодолевать нужно функциональность социального индивида, который–то вовсе и не эгоистичен. Нужно еще «впасть» в эгоизм, чтобы подняться вверх ко всеобщности человека. Значит, состояние эго — это есть состояние междусубъектности, а не голое пребывание человека перед миром и другими. Потому оно и скрытое состояние. Значит, человеческое коренится в междусубъектности, т.е. оно раскрывается как скрытое в междусубъектности. Или: человеческое есть открытая междусубъектность, дочеловеческое — скрытая (свернутая) междусубъектность (исторически и социально).

Потому и нескромно напирать на Я, что оно должно именно прятаться, сдерживаться в отношениях к Другому. То есть (парадокс), оно прячется в равенстве индивида и индивида. Я есмь я, = человек укоренен в междусубъектности. Притом же Я — это не самостояние человека, а его несамостояние в себе. Абсолютное Я — абсолютное не-самостояние, т.е. падение из человеческих отношений. Конечно, это поиск человеком себя, но уже в качестве общественного существа. То есть уже будучи общественным (тотальным) существом, он устремляется в то, что скрыто в себе же, как предметное существо он должен углубиться в допредметность Я, чтобы культура заговорила внове (Мамардашвили). Так что не предметность есть основа Я, а Я есть основа предметности в человеческих отношениях. Без Я культура бессмысленна. Культура раскрывается только изнутри себя, откуда проступает и преодолевается дочеловеческое Я.

Диалогика отношений — это уже преодоление Я, перекрытие или раскрытие жизненных корней. Диалога «Я-Другой» не существует. Я вообще не вступает в отношения, а пульсирует в них как жизненная сила, мечется как «спора» в лоне отношений индивидов. Или даже заставляет индивидов относиться друг к другу. Я, так сказать, всегда спорно.

Я не участвует в диалоге как сторона, оно пересекает горизонт диалога, в котором раскачивается из стороны в сторону общественный человек, для того чтобы подняться к сверхчеловеческому.

Я-то как раз и заброшено в мир. И из него вырастает человек. Оно и преодолевается, снимается в сверхчеловеческом как дочеловеческое состояние. Как оно забрасывается в мир, никто не ведает, Я — состояние обнаруживается постфактум. И не во внешних условиях тут дело. Не в среде, которая якобы определяет Я. Правда только в том, что Я, конечно, определяется в условиях как уникальность человека. То есть в целом человек как третье существо уже коренится в межиндивидном, дочеловеческом Я.

Но тогда, вот теперь и здесь присутствующий индивид (имярек) — это уже человек, в котором преодолено межиндивидное, дочеловеческое Я? Нет, Я и есть самостность, первое лицо. И от него же нужно отступиться, чтобы взять в качестве релятивно-относительного существа. «Я — Другой» — это отношение иллюзорное, кажимое как позиция обыденного сознания. Такого отношения в действительности не существует. Не от Я нужно идти к Другому («дурная бесконечность альтруизма» — Библер), или от Другого идти к Я (бесконечное самокопание человека), а непосредственно взять себя как Я в оборот человеческих отношений как уже установленных в праве, нравственности и т.д. взять себя как падшее Я, смирить гордыню своецентризма, придержать характер своеволия и т.д.

Значит первый акт — это не «вожделение» (=психологизм у Гегеля), а смирение уже данного Я. Стихийность Я надо подчинить прозе жизни. За счет чего? За счет обыкновенного, рядового, экземплярного (какого угодно) индивида. Он тоже всегда уже есть наряду с бунтующим, своевольным Я. Или: в падении к дочеловеческому Я одновременно обнаруживается состояние трезвого, здравомыслящего социального индивида, связанного со всеми другими индивидами (Маркс). То есть «ломка» в обстоятельствах одновременно обнаруживается и в обезличенном индивиде и в несказáнном Я.

Значит, отступление от Я есть чисто логическое движение? Потому что оно происходит лишь в сторону индивида, данного одновременно с Я. Значит, о сокровенном Я знает заурядный индивид. О Я рефлексирует общественный (в меру тотализованный) человек. Я касается и волнует, заставляет вибрировать челночный, путешествующий в душах дух человека, и/или он даже заставляет пробудиться Я к самостоянию человека в пересечении общественных отношений.

Но тогда здесь возможно не только логическое отступление от Я к индивиду (в теории), но и со-бытийное раздвижение (общественных) отношений на прошлое и будущее, исходя из самого Я. То есть Я способно на распредмечивание человеческих (а тем более, заведенных, рутинных) отношений в перспективе сверхчеловеческих высот, идеальной тотальности человека.

Таким образом, к Я редуцируется пространство отношений и в Я смыкаются времена. В Я свернуто пространство отношений и в Я зияет разрыв настоящего (эмпирической реальности) на прошлое и будущее. Так что, действительно, вместе с человеком в мир приходит ничто (Сартр).

В итоге получается, что Я (дочеловеческое) — скрытая междусубъектность, человеческое — раскрытая междусубъектность, сверхчеловеческое — перекрытая междусубъектность. Я — не сторона, а некая спора отношений между индивидами. Оно и врывается в диалог, делая его живым, актуальным. В вертикали от Я через человеческое до сверхчеловеческого и происходит диалог, размыкающийся вверх и смыкающийся вниз. То есть человеческое смыкается в дочеловеческом (стихийном несамостоянии Я) и размыкается в сверхчеловеческом (космическом порядке).

Однако (ср. выше) и не сознательное впадение в эгоизм нужно, а необходимое заставание себя в эгоизме, и возвышение из этого состояния к личности в социальном положении. Я-то и распределяется из отношений в собственности. Или: собственность и есть распределенное в индивидах Я; скрытая междусубъектность легитимируется в собственности.

Но отсюда в принципе не весь человек есть третье существо, а Я в человеке есть нечто третье. Сокровенное Я и есть третье в человеке. И оно и открывается в общественном существе человека. Но еще не преодолевается. Преодолевается оно в идеальной тотальности, из которой дочеловеческое Я определяется свободной индивидуальностью. Зажатое в отношениях индивидов Я утверждается как свободная индивидуальность. Свободная индивидуальность рождается из идеальной тотальности, т.е. эманирует из сверхчеловеческого в дочеловеческом.

Человеческое в начале (и в онтогенезе, и в филогенезе) дочеловечно, т.е. эгоистично, и обретается как освобождение от эгоцентризма.

Индивид невольно скатывается из равенства к свободе, чтобы подняться к справедливости. Возврат назад возможен и нужен. Необходимо из прорыва в отношениях, утверждающего справедливость в ориентации на Другого, вернуться в «яму свободы» и сгармонизировать вектор прорыва «вперед и вверх» вектором отката «назад и вверх». Миф о Сизифе и «Котлован» А. Платонова взаимодополнительны. Или миф о Сизифе надо «перевернуть» символом «котлована» А. Платонова. И только тогда достигается (постигается) сверхчеловеческое. И тогда и яма свободы перестает быть ямой, засыпаясь почвой культуры и давая жизненные соки для становления человека. Третье как нейтральное в отношениях оказывается конкретной, становящейся всеобщностью человека.

Так что, за Я — крутой спуск (конец) истории, впереди него крутой подъем в культуре. Над пропастью этой общественные отношения, там летает дух человека, сообщаются ограниченные, экземплярные индивиды.

Таким образом, если даже существует отношение Я-Другой, то не как непосредственное и прямое, а как само устремление (уже промежуточного и падшего, нейтрального) Я к возвышающемуся над ним Другому и прорыв в нем к новым ценностям; то есть отношения Я-Другой нет, для того чтобы вставать для этого на еще какую-то третью позицию, а есть устремленность, относительность самого Я к Другому, равное подъему в культуре. Но сила Я в способности (упорстве) превозможения превосходящего Другого в деятельности, общении, творчестве.

Но нужно уточнение. Не просто «спуск из истории», а выпадение вообще из времени и в «поисках утраченного времени» преодоление (а не обретение) Я. То есть Я обретается именно как нечто нейтральное в себе человека. И за счет пространства определенных социальных отношений человек преодолевает Я (в зависти) и обретает себя в человеческом из сверхчеловеческого.

Я — это и есть состояние застывшего человека, вневременного существа. То есть Я — это несамостояние человека, дно души, подсознательное и даже бессознательное (а не как у Фрейда).

Я — это и зло в мире. «Мир лежит во зле». А зло коренится в Я. Зло основательнее, глубже; добро поверхностно, преходяще, летуче. И зло всегда побеждает добро, хотя оно же и «порождает» добро, или одно добро сменяет на другое. Добро не меняют на добро, но зло заставляет менять добро на добро.

Я вневременно не в смысле внеисторично, а как конец времени. Потому в нем и должна быть взята ответственность за прошлое, сделан выбор судьбы. Я не есть человек и даже не «полчеловека» (в смысле (Я + Другой). Я — это дочеловеческое состояние.

Но тогда за Я — в максиме (непсихологически) вся история человечества. И наоборот, Я может быть понято только в срезе всей истории. В этом и мощь Я, слабость же его — перспектива Другого. И Я как «верблюд» должен пролезть в «игольное ушко» Другого. Не пролезть, конечно. Что-то придется оставить. Проходит нечто совершенно тончайшее, в результате чего Я оборачивается духом человека. Эгоцентричность гаснет, но не уничтожается, а преобразуется в самостояние и открытость на мир человека.

Я все время смещается: от внутреннего эго к Другому; возвращается назад и оказывается промежуточным (см. выше); падает в «яму свободы» и воспаряет вверх, к духовности и т.д. Одним словом, блуждает от человека, протягивая запутанную нить судьбы на самом ее кончике.

Значит у Я есть свои пути–лабиринты. Я рвется от самого себя вовне и нужно в том последовать за ним. Исчерпаемо ли Я в этом следовании за ним? Можно ли определить все пункты его пребывания в мире? Я непосредственное (в самоощущении) и Я опосредованное; Я вожделеющее, Я признающее, Я всеобщее (Гегель) — как они соотносятся? Но прямого пути у Я видимо нет. Есть устремления и возвращения, взлеты и падения.

Но как бы там не было, нужно постоянно выдерживать точку зрения Я. Даже когда говорится о не-Я, иметь в виду Я. Во всяких рывках не оборвать связи с Я, который, казалось бы, остался за этими рывками. Познание человека =, равно воспоминание (методическое) о Я. Воспоминание, в котором деятельность человека по овладению миром распредмечивается. Но воспоминание, конечно, происходит за счет деятельности, за счет активности открывается покой Я, за счет всей реальности — рефлексия над ничто Я.

Но ни разом эта рефлексия возможна. Пути человека извилисты, хотя обрываться они могут в любом пункте и обратное отношение к Я предстает прямым, горизонтным, непосредственным и неожиданным. Собственно, это и есть инсайт, озарение. Когда какое-либо открытие в явлениях мира отзывается дополнительностным к просветлению Я. Непременно в открытии должна обнаруживаться сама точка зрения человека на мир, т.е. то, за счет чего произошло обнаружение явления. Так что не только за счет реальности — прикосновение к Я (самообращение), но и за счет Я — выход в мир. Что из них ведет? Видимо здесь есть нечто третье? «Трансперсональное сознание»?

Где бы человек ни пребывал (реально или мысленно), далеко ли от себя или близко, высоко или низко, — отношение к Я непосредственно. И это не в тривиальном смысле, что Я непосредственно, а в том, что все свертывается (весь мир) до непосредственного отношения к Я. Или проще: все сжимается до ничто, все «суета сует».

Да, но в то же время вновь и вновь Я проецируется в новых зигзагах активности человека? Значит, стягивая к себе все и вся, Я пускается в новые авантюры, пробует новые возможности, прорезывает мир в иных измерениях, как червь точит новые ходы в универсуме. Собственно, Я стягивает-то мир к себе, чтобы пойти еще дальше, выйти на неслыханное, тронуть невиданное.

Или упираясь в каком-то отношении в покой Вселенной, человек тотчас же обнаруживает ничто в себе (= Я). Но поскольку покой Вселенной от человека отставлен (объективен) и он определяется в бесконечных тупиках-отношениях «преобразовательной» деятельности, то человек обречен на то, чтобы обнаруживать в себе ничто. И наоборот, вселенский покой обнаруживается из ничтожности Я.

Ничего человек в познании не «сообщает природе субъективного» (Кант). Покой природы познается из ничто человека. Между ними извилины активности человека. Я — корень; природа — крона мирового дерева жизни. Движение человека местно, покой — ничто универсален. Местное движение (человека) происходит в скобках вселенского покоя и ничтожности Я.

Вообще всякое самообращение — прикосновение к ничто. А потому (в религии) и соответствующий выход на нечто трансцендентное (бог). Ни имманентного, ни трансцендентного не существует, но обойтись без них человек не может. Человек-ничтожество спасается в богочеловечестве. Никак иначе.

Но ничто дается не в обращении внешнего Другого к моему внутреннему Я или в моем обращении к внутреннему я Другого, а в рефлексии Я над собой, в петле самообращения. В разной степени, конечно: в самосознании иначе, чем в самочувствии, в саморазмышлении иначе, чем в самоощупывании.

Но ничто дается не от бога, а за счет внешней реальности. И наоборот, реальность (внешняя) дается за счет внутреннего ничто.

А что Другой? Какое–либо имеет он отношение ко всему этому? Он видимо, и есть посредник. В качестве Другого (от реальности) происходит обращение к себе. И через Другого осуществляется выход от имманентного (ничто) на трансцендентное (все).

Но тогда (точнее) не ничто — за счет реальности или реальность — за счет ничто, нет, а и то и другое за счет Другого, который — то и есть подлинный субъект, а не Я.

Так что Я необорачиваемо (ср. выше). Не в качестве Я человек бывает Другим, а в качестве Другого бывает Я. И в качестве же Другого покидает Я, т.е. вообще может быть и не быть. Другой и есть третье существо, не как эмпирический Другой, в которого упирается эмпирическое Я, а как отступающий и поступающий между миром и Я челночный субъект. Я, конечно, упирается в эмпирического Другого — это все сфера его существования (=небытия человека). Но в качестве трансцендентного Другого само (Я) преодолевается.

То есть в целом отношение Я — Мир не является непосредственным. Всякое опосредование в этом отношении (опредмечивание-распредмечивание) происходит за счет Другого.

Но может как раз в качестве эмпирического Другого человек обращается к (себе как) ничто, эго, а в качестве трансцендентального Другого обращается к (себе как) миру? В обоих случаях имеет место превышение: в первом это превышение эго и определение ничто в нем, во втором — превышение «мира» и открытие человеческого в нем.

Я необорачиваемо, но покидаемо, Мостика от ничто на все нет, есть провал, над которым летает дух человека (Другой вообще, гений человека, бог его). И чем теснее (как бы минуя Другого) к миру, тем глубже пропасть между ними. Сознание же при этом тем выше. В нем выдерживается отношение Я — Мир.

Но прежде всего связь человека с человеком, потом все остальное; связь исконная, заведомая, первичная. Все остальное обнаруживается в разрывах связей: и глубины бытия и высоты духа. Вся реальность обнаруживается из связи (или ее разрыва)?

Нет, видимо, именно разрыв связей человека с человеком обнаруживает всю реальность. Отсюда: падая вниз человек приходит к «свободе», возвышаясь вверх — к трансцендентности. Так что, в самих по себе связях человеческих мир непостижим. Потому и тягостен путь познания, что в нем приходится рвать связи с Другим и отступать к себе и «поступать» по ту сторону других. Мир не может быть дан человеку без разрыва человеческих связей, включая сюда и преодоление различного рода идолов, и вступление в союз с дьяволом, и подчинение трансцендентному (религиозное трепетание) и т.д. Общественный человек «вне познания» пребывает.

Субстанция общественной жизни в познании опрокидывается. Следовательно, и выход на реальность в познании требует невероятных, нечеловеческих усилий со стороны познающего субъекта. Всякое познание, всякая рефлексия — сверхчеловеческий акт. Потому что приходится преодолевать человеку упреждающую его активность вездесущую, практически безмерную общественную субстанцию. Познание не антисоциально, но именно внесоциально. В нем происходит не удлинение, не продолжение общественных отношений, а пересечение в бытийном углублении и духовном возвышении человека.

Поэтому и объяснимы феномены асоциальности многих мыслителей: от механицизма их до религиозности. Было так, что мысль делала или отступ от социальности, или поступ по ту сторону ее. И вообще мысль возможна только как сдвиг из наличных отношений с другими. Проблема только в том, чтобы мысль выдерживала одновременно и имманентное, и трансцендентное, беря тем самым в свои клещи общественные связи.

Всякая мысль преступна. Благостных мыслей не бывает, благостны бывают только чувства. (Феномен Достоевского отсюда и объясняется как преимущественно мыслящего художника.) Так что даже не «опосредование» общественного требуется, а именно его деструкция. Не деконструкция текста, как это предлагается в постмодернизме (Деррида), а деконструкция всего общественного организованного целого. Это подготавливается в мысли, затем происходит в реальности (диссидентство — перестройка — социальная катастрофа). Социальная среда определяет мысль, но только негативно.

Как в разломе земной коры обнаруживаются геологические слои, так и в разрывах общественных связей выявляется вся структура общественной реальности.

5. Преодоление со-знания для открытия человека

Если человек свободен в бытии, то в духе он тотален — замкнут на всех других. И всякая трансценденция, даже преступление, есть замыкание на субстанцию всечеловеческого мира. Парадокс: человек закрыт в большом, открыт в малом. Открыть его можно не в духе, а только в бытии. А точнее: в духе, но из бытия. И, видимо, замыкаясь в духе, он и разрождается результатами деятельности и всякое открытие человека из бытия в конечном счёте нейтрализуется в духе. Сила бытия в его неопределённости, достоинство духа в его субстанциальности. Бог его знает, может поэтому он и «рыщет, где хочет!?»

Но значит, открытию человека предшествует дух?! В том смысле, что он и утилизует (распредмечивает) всякий результат деятельности. В самом преобразовании природы и социальных перетрясках дух замыкает человека на себя. Дух хочет, чтобы человек в конечном счёте стал им — самосущим, самодовольным, самоограниченным. Но, значит, человек обречён в духе на то, чтобы никогда не знать себя как свободную индивидуальность? Всякая субъектная открытость человека упреждена в субстанциальности(закрытости) духа? И открытие человека как такового никогда не состоится?

Да, но если дух властвует над бытием, то проблема не непосредственно в открытии человека, а в освобождении бытия его. Никакое прямое возвышение к духу от бытия невозможно, потому что оно-то и убивает человека. То есть проблема не в том, что бытие определяет сознание (это должное), а в том, что сознание определяет бытие (это фактическое или сущее). Из духа человек убивает себя. Да, он то и дело приобретения в свободе жертвует молоху духа. Человек — духовный самоубийца. Поэтому внутренний человек постоянно и оказывается внешним (формальным, заёмным, безличным) человеком. Дух уравнивает всех индивидов, сводит их в одно и то же — бесконечное, безвозрастное, родовое существо. Правда, дух, отчуждая бытие, не опускается обратно до него, а откладывается во внешних общественных порядках, т.е. представляет себя сущностью человека. Хотя это и «немая всеобщность», дух «бездушных порядков».

В духе человек, конечно, обретает мир, но мир всегда ограниченный, грозящий исчезновением самого человека. И дух нужно сделать орудием человека. Надобно утвердить самоцельность бытия и использовать дух как средство для этого, то есть интеллект. Бытие нуждается в духе, но не в одном и том же, а во всё новом и новом. Требуется прогрессия в духе, а не господство одного и того же застывшего духа. И наоборот, господствовать дух может лишь в качестве одного и того же, и в нём же свернуто бытие, а, следовательно, и отсутствует человек. Более того, само бытие никак иначе и невозможно, как только в духовной прогрессии.

Дух не понять из него самого, но только в переходе от одного духа к другому духу. А обусловлено и возможно это мерными открытиями человека в бытии — и углублениями, и расширениями, и возвышениями. Понятие духа всякий раз есть понятие бытия, а не его самого по себе. Быть в духе — значит быть из бытия вообще. Если только человек есть, то возможности его бытия — это вся Вселенная. Правда, дух хитрит и даже издевается над человеком, опрокидывая его обратно из вселенности к ничтожности, в качестве перспективы гасит истоки человека. Но возможно, что и не дух издевается над человеком, а человек хочет легкого существования — без труда и только за счет внешней перспективы (=готовых программ) дать себе жить. Когда он спекулирует на духе, извлекая эффект из отношений к другим.

Но может быть и так, что дух нейтрализует усилия человека в овеществлении результатов деятельности. Прорыв же в духе (решение сверхчеловеческих задач) опредмечивается в ценностях. Если дух господствует, то это и есть состояние отчуждения человека, со всеми отсюда вытекающими социальными последствиями. Если же он прорывается, то открываются и новые измерения внутреннего (а не где-то там еще пребывающего) человека. Человек теряет свое бытие, если не овладевает духом, а следовательно, и миру ничего не предлагает реального.

Точнее даже, он не теряет бытие, а всё ещё пребывает в состоянии ничтожности, не родился как личность. Впрочем, и первое возможно, как отбрасывание человека к истокам ничто в силу неизменных порядков в обществе, выражением которых и является господствующий дух. Но в любом случае человек есть только в прорывах духа.

Человек есть всё из бытия. Если он только есть, то он есть всё. Но застоявшийся дух загораживает собой универсум, рассекает мир человека на имманентное и трансцендентное. А «изнутри» реальности к «запредельному» не выбраться. Но при этом не реальность промежуточна, а со-знание есть «промежуточная реальность». Так что в нём (со-знании) субъективное бытие корреспондируется с объективным бытием. «… Чем полнее во всём объёме и во всех своих частях обретается мир в распоряжении человека, как мир, завоёванный человеком, тем более объективным выходит на свет объект, тем более субъективным оказывается субъект».

Следовательно, опосредовать нужно не реальность, а сознание. Оно-то и есть опосредованность человека, которую нужно опосредовать. Когда говорится о необходимости «опосредования опосредованного», т.е. общественных отношений, то в сущности они сведены к идеологическим отношениям. Но это в прошлом, а ныне это так называемые «социальные сети» в СМИ. Отсюда открытие человека есть не душевно-духовное (или имманентно-трансцендентное) опосредование реальности, а преодоление сознания из бытия в мире. Душевно-духовное опосредование на самом деле не открывает человека (это вековечная философская иллюзия), а замыкает его на себя в виде пустой субстанции. А теперь, добавим: «мировой паутины», интернета.

Дело не обстоит так, что вот душа внутри реальности (=имманентность), а вот запредельный дух (=трансцендентность), и душе надобно соединиться с духом, опосредуя эту «медиальную» реальность. Во-первых, это невыполнимая, точнее ложная задача. Во-вторых, убивается (теоретически, да и практически) жизнь. В результате, в-третьих, человек не открывается, а закрывается. Само по себе такое опосредование осуществлялось идеологически, а ныне виртуально-информационно. Но за счёт того, что элиминируется человеческое в действительности. Или же он утверждается формально как внешний человек — полная посредственность.

В действительности посредственным человека делает самому себе равное ложное сознание, тем более, если в нем нет сдвигов к миру в силу бытия. Бытие неосредственно (изначально), мир реален (прекрасен). И поэтому даже не бытие-в-сознании нужно утверждать, а бытие-в-сознании-мира. Нужно налаживать не лодку Харона, чтобы плыть в потусторонний мир, а строить мост от наличного бытия к бесконечному миру или «дорожную карту», выражаясь теперешним политслоганом. А для этого не следует разводить сознание на имманентную душу и трансцендентный дух, а сводить его воедино, делать его орудием — интеллектом становления человека.

Нужно не закреплять душевно-духовную разбросанность человека, а отдавать душу в бытии и тем самым прорываться в духе к миру, чтобы он не рыскал по свету, а попадался в силки надежд человека.

И это, видимо, самая великая трудность для человека — преодолевать тончайший, прозрачный слой сознания. Однако это должно делаться (да и делается пока патофизиологически, т.е. сублимированно в болезнях цивилизации), какого бы труда ни стоило, иначе человека не было и не будет в мире. Открывать человека надо не в сознании, а из бытия через сознание в мире. Мир кажется промежуточной реальностью: от рождения до смерти, от души до духа и т.д. Но это сознание делает его таковым между-мирьем, где само оно кажется и в истоке, и в перспективе. «И что же составляет суть этого конфликта, трещины между миром и моим разумом, если не моё сознание о нем?» Добавим: сознание изолированного индивида. Замкнутое на себя существо (эгоцентрист) нуждается, а соответственно и «порождает» потустороннее; внутреннюю пустоту он хочет дополнить вселенской пустотой, где мир — пустяк, чистейшая медиальность и перепрыгнуть его — раз плюнуть.

Теоретическое убийство человека до сих пор и происходило, поскольку стравливалось бытие в сознании, а это в свою очередь проистекало из того, что не было выхода в мир. А выхода в мир не было, потому, что была перманентная война. Не было человека, была борьба — будь-то класса против класса или всех против всех. Впрочем, покуда эта война не кончается, человека всё ещё нет. Если нет мира, то есть сознание бесконечного не-равенства, а в нём человек-блуждающее или даже заживо похороненное существо, «живой труп».

Сознание под видом души и духа подменяло бытие и мир. Теперь человек должен быть открыт в мире из перспектив духа. Их смыкание и даст мост бытия в мире. Этот мост и есть установление прозрачных форм общения, в нём же должно произойти совпадение свободной индивидуальности и идеальной тотальности человека. Преодоление сознания для открытия человека означает не отбрасывание сознания (что характерно для «психоанализа» и других антименталистских течений), а его внутреннюю гармонизацию: из больного оно становится здоровым, из несчастного романтическим, из расколотого — единым, из абстрактного — конкретным. Цели мира и средства их достижения в нём тогда совпадают. Со-знание и есть то самое «третье», которое предметно связывает нас с миром, но которое может в овеществлении и загораживать мир.

Однако, проблема опять-таки в других? Мир достигается в связи с другими, а не в «гордом одиночестве». Только в установке сознания на Другого даётся мир. Причём не усечённый до межличностных отношений, а бесконечный мир. Мир запределен не относительно человеческих возможностей, а относительно сознания. Он запределен человеку, если человек подавлен сознанием. В мире и преодолевается сознание. Не человек преодолевается, а сознание — опосредуемое бытием-в-мире. Сверхчеловеческое это и есть открытое в мире человеческое. Человек живёт миром, сознание лишь выводит на него!

Но если сознание промежуточно, то, может быть, субъектом его и является Другой? Или субстанция сознания описывается самодостаточным кругом Других (человечество)? Без меня круг Других обходится, хотя я и не желаю этого. Но нежелания мало, для того чтобы быть, нужно возвращать Другим эманацию души с плюсом реальной прибыли в мире. В самоотдаче души и обретается бытие (имярек) и в то же время преодолевается духовная отчужденность мира и открывается человек как бытие-в-сознании-мира.

Если к Другому надо относиться как к цели, но никак к средству (Кант), то разве это не говорит о том, что субъект сознания — Другой? Во всяком случае сознание смещено субъектно в сторону Другого, хотя может быть и обратное — в сторону Я, и тогда человеческое в человеке пропадает. Или даже не о смещённости сознания в сторону Другого надо говорить, а о центральности Другого внутри сознания? Другой-то видимо и подпирает мост сознания? Или это та фигура умолчания (о которой-то и не говорят, вопреки М. Бахтину: «… о другом все песни спеты»), через прохождение которой происходит радикальная душевно-духовная трансформация человека с выходом в мир.

Или же представлено в триаде: дочеловеческое-бытие, человеческое-сознание, сверхчеловеческое-мир? Но это лишь в том случае, когда есть душевно-духовная гармония в человеке. Раскол же сознания даёт противостояние посюстороннего и потустороннего, водоразделом которых становится бесчеловечная реальность. В этом же расколе бытие подменяется имманентной душой, а мир замещается трансцендентным духом. И, наоборот, лишь в той мере в какой перед человеком отчужденная (неопосредованная) реальность, в ней он расколот на «душевность» и «духовность». И чем непреодолимее реальность, тем больше сил прикладывается для ее, во что бы то ни стало, «опосредования» из души в духе. Отсюда и тема смерти — конечной и прижизненной: продать душу дьяволу реальности (зла), чтобы ступить по ту сторону ее, произвести расчеты с «реальностью», чтобы она пропустила в мир иной. На деле же здесь имеет место цепляние за себя, а не самоотказ. А точнее, это «формальная отдача» ради «содержательного приобретения» себя?!

Иллюзия... От души к духу (тем более через реальность) не пробраться. Они лишь свет бытия и цвет жизни в мире, а не что-то истоковое или запредельное. Не душой, а в душе есть человек, и не духом, а в духе жив человек в мире.

Однако, если сознание в самой реальности (круге Других), то и последняя логически расширяется до бытия-в-сознании-мира. Реальность тогда содержательно оказывается противоречивой действительностью человека («умом вещей»). А, следовательно, бытие-в-мире и есть разрешение этого противоречия: вместо дочеловеческого «я» становится бытие, вместо сверхчеловеческого Духа открывается мир. Да, но и сознание при этом не может удержать их связь? Оно и не удерживает. Оно преодолевается. Это дано в общении как «душе культуры» человека (Г.С. Батищев). Так что релятивный человек становится субстанциональным человечеством. Дрожащий луч сознания, превращается в устойчивый свет межчеловеческих отношений. Но вместе с утверждением человека в виде человечества (во всей его самодостаточности, субстанциальности) обнаруживаются дочеловеческие истоки и сверхчеловеческие перспективы. В человечестве они не свертываются, а, наоборот, открываются и раскрываются. Это и есть суть так называемых «глобальных проблем» современности, то есть, проблем выживания «общественного организма», устремленного от ничто во все. Бездушность — не раковая болезнь отдельного человека, а общий порок человечества как субстанции. А наступление бездуховности из-за мировой «жадности» человечества в отношении к природе. Но именно требуемое самоопределение человечества обостряет проблему отдельного Я и обше-(сверх)-человеческого Мы. Оно невозможно без того, чтобы преодолевалось Я и достигалось Мы. Проблема Я — это проблема входа в человечество. Однако процесс вхождения может оказаться лишь нейтрализацией Я (= тоталитаризм, а, впрочем, и индивидуализм). Человечество может обойтись без отдельного Я, но оно не может обойтись без того, чтобы человек не выходил на сверхчеловеческое, то есть без свободной индивидуальности как идеальной тотальности.

Человечество хочет быть не только формальным сознанием, но и реальной субстанцией (цивилизацией homo sapiens), а точнее даже, всем миром, но это невозможно без дочеловеческого. И, видимо, сознание при этом не гасится, не подменяется полностью общественной субстанцией, оно сохраняет связку дочеловеческого-сверхчеловеческого и тем самым обнаруживается в своей истине. То есть сознание, конечно, не может держать связь бытия с миром для этого нужна вся материальная и духовная культура — но оно есть вектор дочеловеческого-сверхчеловеческого, внутренняя форма обобществленного человечества, чистая возможность человека, его скрытая сила.

Чем больше общество (=государство как империя, как США или ТНК) посягает на то, чтобы быть всем миром, тем острее встаёт проблема истоков и перспектив человека, т.е. дочеловеческого и сверхчеловеческого, проблема человека в целом.

В сознании можно выходить от бытия в мир (объективация), но в той же мере можно и сводить мир к бытию (субъективация). То есть в мире человек ещё не открывается, а только приоткрывается, раскачивается из бытия в субъективности и объективности. Мир, конечно, нарушает равновесие сознания, но не он есть самоцель человека, не он есть сверхчеловеческое. Мир порождает человека и в то же самое время сам нуждается в доразвитии в сверхчеловеческом. «Человек — существо, посредством которого существует мир». Поэтому, когда говорится об открытии человека как бытия-в-мире, то имеется в виду не наличный мир, а мир идеального. Сам по себе мир — это колыбель самопознания человека, благодатное обстояние его бытия, а в конечном счёте — крылья надежды, на которых он взлетает к сверхчеловеческому.

Преодоление сознания есть достижение идеального. Бытие-в-мире — не уход в сторону от высокого предназначения, а продуцирование идеального: творение добра, утверждение красоты, постижение истины. Бытие-в-мире — самоосвобождение человека. Так что не только человек нуждается в мире, но и мир нуждается в человеке.

Сознание опосредует мир как объективную реальность, но в пользу реальности субъективной. Само опосредование мира как объективной реальности есть субъективация (М. Мамардашвили). Объективная (точнее, объектная) реальность есть, в действительности, самопроекция субъекта на мир! Поэтому-то и необходимо преодоление сознания, с тем, чтобы выйти на мир в его идеальных измерениях (мир самосущий). Но это не простая констатация того, что есть вне сознания, а признание мира с самоотдающимся привнесением в него всех сил и возможностей субъекта. То есть одобрение, украшение, оправдание мира. И человек — в этом уходе в мир (пример — Л.Н. Толстого, Шакарима К. и других аулие).

Преодоление сознания необходимо потому, что в нём мир привязывается к субъекту познания с тем, чтобы подвергнуть его насилию, сделать сподручной реальностью (М. Хайдеггер). Но устанавливая таким образом господство над миром, рационализируя его технически, человек теряет себя в вещной субстанции, и открыться он может не в этом мире, а по ту сторону его, в мире идеального, о котором вспоминает душа (Платон). Опосредование мира в пользу субъективного должно быть сменено опосредованием опосредованного в пользу самого мира как самосущей реальности. И завершается это открытием мира идеального. Опосредование опосредованного — это только негативный момент, касающийся наличного (отчужденного) мира, позитивный же момент заключается в том, чтобы вообще отказаться от всякого опосредования (схватывания, подчинения, утилизации), для того чтобы открыться как непосредственное бытие в идеальном мире.

И, видимо, вплоть до этого и бытия человека нет, есть лишь дочеловеческое Я. Бытие обретается в тот самый момент, когда открывается бесконечный мир, освобожденный от субъективного, своекорыстного, уплощающего отношения к нему. Человек есть не просто в мире, а в чистом, идеальном мире! Однако, путь к нему лежит не в той же плоскости, в которой мир опосредован и продолжает опосредоваться сознанием (теперь интернетом), не в горизонте общественных отношений (за пределами их апокалипсис), а в возвышающемся от ничто во все становлении, т.е. в преодолении сознания и подчинении общественных отношений человеку, чтобы они обернулись «одеждой» его сущности. Это путь принципиально иной, чем тот, которым человечество шло до сих пор, за отдельными исключениями (Голгофа Христа). Не вперёд и даже не вперёд-вверх, а именно в вертикали самостояния и открывается человек. «Самостояние человека залог величия его» (А.С. Пушкин). Так что, собственно, это и не путь, по которому нужно пройти, а то мировое состояние, в котором он себя застигает. Даосское «Дао». Где человека нет в обыденном смысле, но где он воистину есть, где он не от мира сего дан в мире ином, а из мира иного дан в мире сем. Быть в мире сем он не может, быть он может только в благодати мира идеального. В этом его высокое предназначение.

В мире сем круговая безответственность, а иного и быть не может. И даже осознание необходимости ничего не дает, кроме усиления всеобщего отчуждения. То есть осознание необходимости, конечно, должно иметь место, для того, чтобы пройти полосу отчуждения как между-мирья, как предыстории человечества. Но когда уже не с кем воевать, нечего преобразовывать, бытие осеняется свыше, в благодати мира.

И дело не в том, чтобы как-то исправить в этом плане сознание современного человека — оно в принципе неисправимо как ориентированное на субъектно-объектные отношения — а в том, чтобы вовсе перекрыть сознание в идеальном и открыться в бытии. И равенство, братство, свобода придут вместе с открытием человека.

Других нет, покуда человек не открылся. Всё вокруг есть объективность, в том числе и Другие. В отчужденной реальности всё синкретично, и этому противостоит голое дочеловеческое Я. Оно замкнуто на себя через круг сознания. Я в такой же мере центробежно, в какой и центростремительно. Низкое и высокое в мире отчуждения соприкасаются и стоят друг друга. Важно при этом, что сознание не только уплощает, но и замыкает в свой круг всю реальность. И когда это наступает, тут-то и происходят бунты бытия. Последнему грозит аннигиляция под спудом сознания. Согласно Ж.П. Сартру, бунт — из ничто, но бунт деструктивен. В нём может быть лишь ломка сознания. Оно может даже сбрасываться, и тогда приходит «нагая свобода» (В. Хлебников) — негативная свобода от сознания, а не положительная свобода в идеальном мире. Следовательно, бытия человека всё ещё нет.

Преодоление сознания превращает его из безмерного круга реальности в особенное состояние становления человека. Но для этого нужно отказаться от дочеловеческого Я и подняться к сверхчеловеческой идеальности.

В то же время в этом и достоинство сознания, что оно берёт в свой круг всю реальность. А это и определяет фокус становления человека. В нём то мировое окно, из которого освещается бытие человека. Или иначе: в круге сознания предстаёт «общественная» сущность человека, которая раскрывается в бытии и понятии его. «Преодоление» и «опосредование» сознания не одно и то же. Прежде нужно опосредование, потом уже преодоление. Сознание-то и опосредует бытие и понятие или истоки и перспективы, или материальное и идеальное в мире человека.

Что же касается преодоления сознания, то это нужно понимать не как опосредование опять-таки извне, а как его внутреннее смыкание в бытии и трансцендентальное размыкание на идеальный мир. Круг сознания существует, и он предметно охватывает наличную реальность, однако в нём же дано и бытие человека, и должна открываться (в познании) сфера идеального. И в этом смысле сознание можно трактовать как интеллект — орудие человека, но именно как общественного существа.

Если сознание орудийно, то через него, а не в нём, непосредственно, открывается идеальное. В нём может быть дано лишь бытие человека. Идеальное же требует жертвования приобретенным в сознании бытием, его нужно не только проецировать на мир, но и утверждать как реальное, отдавая силы и время жизни. То есть возвышать как нечто сверхчеловеческое. Выбраться на сверхчеловеческое невозможно, с тем чтобы покинуть сей мир вовсе. Суицид не выход, а грех тяжкий перед создателем. Сверхчеловеческое не достигается, а постигается. Собственно, это есть сфера нравственности, в которой человек добровольно сдаётся в плен высоким ценностям. Причём во всей своей общественной реальности. Или: не только нравственность, но и вся культура сверхчеловечна (в отличие от цивилизации). И служение истине, следование добру, пленение красотой и есть превращение идеального в реальное. В эманации «чистых сущностей» человек и есть человек. В подчинении сверхчеловеческой идеальности человек обретает полноту жизни. Идеальное — это предел человеческого, но именно в нём он есть то, что он есть. Необходимо признание «чистых сущностей», чтобы вообще быть хоть каким-то эмпирическим существом.

Ну и понятно, что это признание сверхчеловеческого осуществляется практически как преодоление дочеловеческого (Я). Так что сущность человека одновременно и раскрывается на идеальную перспективу и вытекает из бытийных истоков. А круг сознания фиксирует единство перспектив и истоков в сущности, как общественную (практическую) реальность: от смыкания высокого и низкого до развода высоких идей и самоотвержения. В сознании реальность дана ровно настолько, насколько в ней состоялся человек. И, конечно, не только в непосредственном бытии, но и в предметности общественных отношений, не только как свободной индивидуальности, но и как идеальной тотальности. То есть насколько преодолено дочеловеческое и насколько подобрался человек к сверхчеловеческому — это и отражает сознание. Оно даже прагматичнее, чем сам человек в целом. Оно трезво воспроизводит успехи в становлении человека, наличный уровень жизни. Вот тут-то, видимо, и проявляется момент его консервативности, инертности. Замыкая человека на себя, оно и требует своего преодоления или же так, что преодоление сознания требуется потому, что оно уравнивает дочеловеческое и сверхчеловеческое, отражая движение от одного к другому в виде реальности, где сущность человека протянута, уплощена, сглажена. То есть, получается, что сознание ограничивает сущность человека как наличную реальность. И оно должно быть превращено в орудие — интеллект становления человека, т.е. опосредовано из дочеловеческого в сверхчеловеческом.

Раздел III. АНТИУТОПИИ В ХРОНОСЕ

1. Сны — слова

… И что это, и где это те слова? Которые доносятся (доносимы), уместны до мира, в которых бы можно преобразиться? В востребованности?

Ну что же ты (имярек)?! Что!? Будем петь хором ли? Давайте будем в мире ли?

Где эти слова? Откуда, от кого и кому они? Найденные слова наконец-то? В конце концов?

А что если «ретроградство» теперь уместно? Против научно-технического прогресса? И вообще открытий (генных и т.д.)? Против природы чтобы не было? Чтобы тем самым не обозначить конца? Отвергнуть его? Да и во многих других отношениях это так. То есть нужен поворот-отворот, да притом кардинальный, на 180 градусов наоборот. К чему? К природе! Назад в историю!

(Сон на 31.05.18. Необходимость какого-то в-третьих, после чего-то доказательства…?)

Может быть конечного, т.е. доказательства наконец-то того, что является первичным, что было в начале или изначально…? Не слово ли это? Несказáнность слова, то есть слово в своей несказáнности и было вначале! В начале — поэзия!

Перевертывая Гегеля: слово-вера-дух? А можно и следуя его схеме: «бытие-сущность-понятие», уложить в ней то, что связано со словом и его транспоненциями? Но может быть и обратно противоположное: духовная рефлексия от понятия к сущности — как вере, а в ней обнаружение бытия как несказáнности слова? Вот это и не будет ли доказательством? Но не натяжки ли все это?

Хотя и другое возможно. И «доказательства бытия бога» были и «обернулись» научными открытиями (в природе), а они теперь привели к «сознанию» в квантовой физике. Доказательства бытия бога оказались косвенными доказательствами законов природы, а они затем косвенными доказательствами изначальности слова. То есть его «изначальность» не требует уже доказательств. Оно субстанционально, утвердительно, невольно, демонстративно, духовно, стихийно!

(Ко сну 2.07.18. Какая-то тупиковая ситуация в обсуждении или осмыслении, создавшаяся относительно мира и нас в нем живущих…?) Открылось что-то, мысль мелькнула: язык нужно иной заиметь, уловить с природой согласный (да и с другими, наверное) … а ты «некто-имярек» тупой, да и человечество тоже «тупеет» в активности покорения, преобразования?

«Человечность» превращается в «некто-имярек» и наоборот он вещает от теперешнего человечества — субстанции в «принципе деятельности». Собственную глупость не осознает (по Гете). Ее придерживается и баста. Сколько бы ему ни говорилось! Не слушает и не слышит!

Найти язык или вспомнить о нем — это и есть выход из теперешней ситуации. Все начинает упираться ныне в язык или уже уперлось в язык?! Это и есть проблема изначальности слова. Не проблема слова вообще, а что проблема изначальности и заключается в слове, в том чтобы найти его!

… (Другое) Мышление из будущего? Может это и «поэзия» Хайдеггера? Но не к тому же ли пророчества, экстрасенсорика и т.д., которые теперь развелись?! Мода, поверья или знаки времени, теперь обернувшегося вспять, но может статься и впервые истинного?

А может даже, что таковым образом обнаруживает себя апокалипсис?! Перед концом обозначается начало! Но не то, с которого все когда-то как бы началось, а то, с которого точно начнется!? Должно начаться!

Футурология, только наоборот. Не в продолжение, а в оборачивание для переворачивания, выворачивания… «Коммунизм рухнул», чтобы он стал постигаться и наступать в просиянии
(оправдании, искуплении) всего прошлого?

Рефлексия не вообще, а в хроносе. Теперь все начнется. Не здесь, а теперь! И когда же это? Теперь?

… (28.07.18 из сна. Сон об «эксперименте»? До этого думалось, что социализм (коммунизм) был экспериментом, который оказался неудачным! Он (социализм) затаился и непременно повторится, но не как эксперимент, в одной отдельно взятой стране (России), а во всемирном масштабе…!

Во сне поступило сообщение — реклама по СМИ, что объявляется конкурс на идею-проект по социальному обустройству (реформе), на который выделена большая сумма денег. От претендента ничего не надо. Кроме идеи… Добрался до больницы, где лежали «больные», среди них старец, с которым и разговорился… Дескать, что теперь эксперимент неуместен, он исчерпал себя. Маркс был прав, но он был еще преждевременен. Это все еще утопия была, а потому и эксперимент (проба, попытка). Как и вообще во всяком теоретическом «изме», в социализме или либерализме (индивидуализме) относительно человеческой цивилизации преобразовательная активность имеет всегда место (заложена в любом соответствующем учении), но она приводит только к отрицательным результатам или просто безуспешна…

Представился присутствующим в палате. Профессор университета, 72 года, стоя, прислонясь к стене перед ними. Удивились кажется, нестарому виду. Один из них собрался вместе в университет, куда его не пропускают. Чтобы поделиться мыслями.

По пути сзади слышался голос Рамазана Н., что-то осмысливающем (обо мне). Встретился Марат И. просящий закурить, но он не узнал меня, а я не захотел.

Встречались какие-то поперечные преграды (ямы-подъемы), от которых отталкивался…)

И что же следует из всего этого? Вольность или невольность (предшествующей сну) мысли? Наверное, невозможность ее в сочетании с бессознательным как чувственным. Идея как чистая мысль несостоятельна, в смысле утопична. В ней мысль должна сообщатся (сопрягаться) с чем-то (каковым?) чувственным. А может даже: подлинная идея (эйдос) есть адеквация мысли и чувств, соответствующих, разных и достаточных для нее, чтобы высвечиваться, просвечиваться?

Странно, но во сне утопии реальны. Как в кошмарах, так и в открытиях (прозрениях). И они сбываются в жизни в ошибках-отклонениях и тупиках-достижениях. Да, но не исчерпываются тем не менее. Опять Л. Борхес: «сон — личная вечность», из которой — жизнь. Чья, твоя ли только или по человечеству испытывается сон, как трансценденция? Не потому ли и любовные сны бывают, в радость?!

… Успешный эксперимент — это уже не эксперимент. Социальные эксперименты (реформы) — вынужденные меры. Табу на них не наложишь. Но нельзя и забывать, что это идет от «классической науки».

Социализм отныне может и должен быть осуществлен не как эксперимент, не революционно (ни в экономике, ни в политике, ни в праве), а душевно — духовно. Т.е. и не в пресловутой эволюционности, постепенности движения от центра к периферии или от периферии к центру социума, а в самой человеческой сути! Как открытие человека, человеческого в человеке. Которое пока нам только «снится»!

У З. Фрейда: «Сновидения — царский путь в подсознательное»! Но если только они нам о чем-то «говорят»?! Если найден ключ к разгадке.

(17.09.18. из сна. Снится что-то вроде ремонта или операционного вмешательства, в какой-то огромный организм? Чего-то не хватает. Рядом с исследователем появляется юный умник. Советует найти нужное звено. Советуются, посылают — где-то у пещеры, озера находят. Все налаживается!)

Когда постигаешь, то овладеваешь другим «языком», а прежний теряется в смыслах. Языки вообще соперничают и без жертв не обходится. Наступает дилетантизм. Многознание уму не научает (Гераклит). Хотя знания и язык не одно и то же. Но в каждом языке свой значимый мир. Смешение языков в мире и владении языками одной личностью? Уместно, многосмысленно или параллельно?

… К тому же все больше с годами стало снится снов-заблуждений, снов-тупиков вплоть до кошмаров. И редко — сны-прозрения, сны-открытия.

К чему это все? Может это и есть то, что, «истина постигается мучением» (Достоевский)…?

Наяву заблуждение неявно, а во сне оно как бы наяву: точно, определенно; длится, протягивается, осознается как блуждание.

Да, но и истина приходит «обнаженной», т.е. сама по себе, вплоть до встреч любовных?

Может быть то, что жизнь есть заблуждение (ума) и демонстрируется во сне (духе)?

Или заблуждения тела из опыта жизни предстают во снах души? Топос бытия — в хроносах со-знания? Именно в извилинах встреч-разлук души и духа?

… И даже так, что в снах предъявляет свои счеты пращур, когда-то спустившийся с небес на землю и воплотившийся в нас; он не безмолвствует вовсе, а сообщается с нами в том, что несообразно и что уместно? А потому и заблуждения преимуществуют, а истины очень редки. Вот тебе опять Л. Борхес: «сон — личная вечность» («Письмена бога»)!

Мир видимый и вводит в заблуждения. Которые накопившись в опыте и предстают в снах. Сон есть опыт жизни, и он должен пересматриваться из мира невидимого. Как отчуждение (невольное, необходимое, вынужденное) из того, что «я есмь доподлинно». Сон снится из аутентичности души — духа. И нет ничего более обманчивого, иллюзорного чем обозримый мир.

«Сны — слова» (как компенсации «снов-уловов» в заблуждениях из мира видимого) приходят к нам из мира иного. Собственно, вопрос — «откуда я знаю»? — вновь и вновь порождается из антропоцентричности этого самого спрашивающего — вопрошающего «якобы» «субъекта — субстанции» познания. Потому что он знает оттуда, откуда он «не знает»; откуда он «знает», он не знает, но при этом ведает. Я здесь (в мире) нахожусь из того, в чем не нахожусь, но как бы пребываю изначально, в припоминании.

… Да, ну и как же быть с тем, что все это встречаемое как будто бы теперь в опыте уже встречалось? Познание как узнавание? Познаваемое равное узнаваемому? Познание — опознание, узнавание, признание?

Так ведь в этом и сквозит не от мира сего феноменальность человека. Из не-здешности, из вселенскости вопросы — сомнения о том, что происходит на этой грешной земле. Из того, что «мы живем не в том мире»! (Рэмбо).

2. Мы — имярек человечества

Может быть теперь в постмодерне не «диалектику», а «эклектику» предлагать (как соединения несоединимого)? Познание трансформируется в смешение всех способов, методов.

… Нью-вавилонское столпотворение, миф становится явью.

Отчего? К чему это? Из соображений о «мы — имярек человечества», где разноголосица человечества в предвестии какафонии и ее упреждении в глобализации и космополитстве предстает.

Тут некоторое отступление насчёт «Другого» и «кругах Других» как среднего звена между «Я» и «миром» (о чем до этого думалось). Но скажем для писателя (творческой личности) «со-знание-то» как раз в создаваемых им героях, а не в нем самом. Т.е. художественные образы его и превышают. А он к ним лишь предпосылка, предтеча, но не субъект. Он им прислуживает, подчиняется.

И вообще субъект по преимуществу всегда Другой. Но не в Я таится субъект как Другой. Он открывается в Другом как центральная фигура. Вообще довлеет «центри-фуга» Другого как субъекта со-знания между я и миром.

Причем не писатель (мыслитель) открывает в Другом субъекта, а он ему открывается как писателю в образах, символах, характерах и т.д. хроно-топоса.

Субъект в Другом. Свободы Я — из Мы. Творец и есть Бог. Из него «сияется во что попало»! Связная неравность промежуточного (дольнего) мира обнаруживается (≠).

Но конечный смысл в «Мы — имярек человечества!».

Откуда я знаю? Это катастрофический вопрос. Он-то и возникает в запредельной ситуации, когда, казалось бы, все ясно. Тут-то и спрашивается: а причем здесь ты? К тебе это относится? А если относится, то тем более, откуда ты об этом знаешь, судишь? А если не относится, то к чему все это, каков смысл данного (пришедшегося) «умозаключения»? Окончательного?

Но может быть это вопрос центральный именно для философии или в философствовании? Как предельном вопрошании? А это и есть «солилоквия», разговор наедине с собой? Если он вообще возможен? А может его и не существует? Есть иллюзия «наедине»?

А что, если как раз здесь спотыкается «я» в своих претензиях на всезнание, в том числе и себя? Именно самопознание предельно, т.е. не апостериорно, а априорно. Это не самодиалог «я есть я», а «я есть мы». То есть самопознание — это опознание (я) из мы. Но тогда и я исчезает в своем пребывании в мы? Но может тогда бог с ним с этим «я», пусть он исчезает. Поделом ему грешнику познания. За грех он и расплачивается, то есть за совокупление в Мы. Но тогда самопознание (подлинное) есть мы-познание. Оно как исповедование свыше, без обязательного сопутствующего греха соития с подобострастным (!)

Я не знает, а если знает, то исчезает. Знает Мы. Но вот теперь, он-то откуда знает? А ниоткуда, Мы и есть самосознание. Homo sapiens что — ли? Но тогда получается, что вопрос просто упраздняется: Мы знаем и баста? Нечего голову морочить? Или: знание из знания, безотносительно к Я или Мы? Какая разница между ними?

Но даже и может быть если Мы, а не Я, то в нем должно открываться или раскрываться и из него истекать или проистекать что-то уже не схожее с познанием (отличное от него), а что же это? «Мы» — это бытие? «Мы» — это субстанция? Или сфера междусубъектности, общения (Г.С. Батищев)? Но скорее всего это не начало, не первоначало, а мировая скважина. Не почта, не телеграф, не телефон, не интернет как «мировая паутина», а вселенское окно человечества.

… И даже может быть так что уже в интернете (теперешней междусубъектности) это «окно» обозначается, устанавливается, но все еще не прозрачно, т.е. закрыто для сего мира на мир иного? Т.е. теперь-то мы можем сказать, что знаем из информации и далее фундировать к мудрости. Значит Мы есть ин-формация?! «С чем боролись, на то и напоролись»! «Информация как степень упорядоченности системы» (Винер). Т.е. не как глухая, замкнутая на себя, а как разомкнутая на вселенную в просветах междусубъектной организованности мира.

Да, но стало быть тогда не совсем правильно будет отождествлять «мы» и «информацию». Мы есть мир из информации в рефлексии над знанием о мудрости.

Дай бог, оттуда, из будущего знать в настоящем о прошлом?! И посему не случайно «бог его знает»! Но не черт его знает! Черт «зная» вводит в грех.

И что же в информации светится творец? Который обращает, направляет, вспомоществует к мудрости? Но об этом нам неведомо знать. За информацией знания кончаются, но открывается вера, которая превышает знание. Тут и Ясперс с «философской верой», и Кьеркегор с парадоксом веры, где «единичное превышает общее», словом, души обозначаются в духе. Сей мир начинает высвечиваться душевными лучами.

Да, но все это косвенные «доказательства» … бытия бога?! Дескать, что-то там наверху за «мировой паутиной» должно же быть, о чем мы знать не знаем, но начинает верится! Сей мир — это «Мы», а тот над нами мир — это то, из чего Мы есть? Это «Бог», «перводвигатель», «Космос», «Беспредельная объективная диалектика». Точнее, не есть, а должны быть. В информации, мы замыкаемся на себя. Но просеяв «знания — силы» на дне «мудрости — отчаяния» можем испить глоток надежды, разомкнутся на Вселенную в вере. И тогда-то мы не только есть, но должны быть. Мы, замыкаясь, размыкаемся!

Но от чего же все-таки мудрость есть (теперь) «отчаяние»? От того, что «знания» (из нее как) из него разбежались в «силах». И мудрость перестала знать, хотя и силилась в потугах над собой (уже в Сократе).

Но затем и знания в многознании закончились, исчерпались в системности информации. И тогда-то мудрость пришла в отчаяние, из которого родилось «Мы» в вере на превосходство (над собой) Всевышнего? Или … вера в «Мы» как сообщающуюся уже (субстанцию) между миром сим и миром иным?

В вере мудрость не отбрасывает, даже не преодолевает информацию, а подразумевает её как степенное окно в небеса, из которого усматривается как Мы можем и должны быть!

… А что намеки на «Мы» в истории уже были? Да, начиная со Слова (мифа), различных Идолов, Фетишей (власти и денег), Культов духа, метемпсихоза и т.д. Но скорее все это цепочки истины-заблуждения в познании, растянувшегося от ветхого Адама по сию пору. Парадокс в том, что всякий раз знание представало как самопознание, латентно (бессознательно) осуществляемое из не-знаемого (хотя и в альтернативах из бытия или из духа).

Человечество как Мы, то опускалось к долу, то рвалось вверх. Оно становилось все пространнее (пространственнее) и «беременело» (гипостазировалось) со времен Адамова рая и по сию пору. Но времени все еще не наступало, а была лишь тяжкая беременность (замкнутая субстанциальность). То есть время было бременем, как странностью в пространстве (неравновесной субстанциальностью).

… И лишь с открытия (установления) веры в Мы рождается (начинается) время. Или наоборот, с обретения времени устанавливается вера в Мы как промежуточную субстанцию. Вместо пространственной чехарды «туда-сюда», «вверх-вниз», «вперед-назад» — вертикаль самостояния. Притом, чтобы оттуда — сюда! Осевое время.

Мысли (даже сам разум) всегда были утопией, мудрость же хроно-топична, то есть в ней раз-ум как топос проникается хроносом. Не топос, потом хронос и не хронос потом топос. Здесь-то культы, а хронос в топосе. И только тогда — осевое время, вертикаль самостояния, вера в «Мы — имярек человечества» во Вселенной. И время временится из будущего не спереди, а сверху.

Не надо рваться к Богу, нужно из него быть.

Да, но тогда (и наоборот) время и значит бремя выдерживать? Из того, что «браки совершаются на небесах»? Да, но тут беременность из добровольного согласия душ и что еще значимее, время в пространстве — это и есть общение (общительность) душ, когда время течет между ними…

Но тут закавыка: если время временится из будущего, то умираем мы в прошлом? Или уже давно умерли? Притом, что будущее не впереди, а свыше? В своем превосхождении оно над нами? И не надо мной, а над нами, и кстати, только тогда-то и обозначается Мы? Мы себя обнаруживает. Ну да, поэтому и не линейное время, а беременность (чреватость) конечного из вечности (см. дальше). Вертикаль самостояния не просто в перекрестии, а с крыльями надежды. И даже если распятость на кресте, то он «раскачивается». Человек в своей конечности дышит вечностью! А посему время собственно не начинается и не кончается, время всегда есть. И не время дано в пространстве, а пространство во времени. Но «в» или «из»? Может в пространстве мы из сверхвременности? И в Мы-то человек и волнуется в своей стесненности, а потому и — проклятые (вечные, неразрешимые) смысло-жизненные вопросы, всегда перед ним стоящие и от поколения к поколению, от века в век, от эпохи к эпохе, вновь и вновь возникающие?!

Время уловимо, установимо в пространстве. Это и есть хозяйственность. Собственно, экономика, финансы и т.д. Время — деньги. Но тут еще закавыка: время и как пространство? Ну да, это и есть богатство и власть. Это Мы, редуцированное к Я. Узурпированное время. Но есть время и вне пространства, это прошлое, настоящее, будущее. Здесь хронос есть Рок, обречённость человека в судьбе.

… А библейское: «не сообразуйтесь с веком сим, а преображением ума вашего»? Да и математически время исчисляемо? Но значит проблема не во времени. Да, но в его освоении-определении-ускорении. В целом — овладении, но не преодолении. «Преображение ума» и должно быть этим овладением времени. Притом, что это не есть просто при-знание времени, а его «вменение» в мудрости, когда «всему свое время».

2.1. Мы над провалами Я

К междусубъектному «ничто»? «Внутренний человек» — это неисчерпаемая проблема, даже душевно — духовная целина, куда делались тщетные попытки проникнуть веками, начиная с мифологически всеобщего оборотничества, метемпсихоза, иррационализма, мистицизма, имманентизма, трансцендентализма и т.д. Вплоть до теперешней экстрасенсорики.

Но ничто не в единичном существе, а в социальном оно, так сказать, оно социетально. Но при этом, «нет не менее» и для отдельного человека, оно даже для него предстает как зияющий провал, так что: 1–0. Ну и далее, в центричности: 1–0. … Здесь: один-ноль-точечность (мнимость).

То есть, ничто перед единичностью провально, в социальности промежуточно. И изначально проваливаясь ниже себя, человек восстает между другими. Да собственно провальное ничто всегда предуготовлено между-ничтойностью. Т.е. провал — это уже выстланная из промежуточного «ничто» подошва скученной жизни индивидов. Провал тянется из междусубъектного ничто в скукоженных я.

Человек обречен в провальности бытия на отчуждение во всеобщем. Т.е. отчуждение — всеобщее состояние индивидов, в которое одиночество проваливается. Да, но это «мой» провал? «Моя» судьба из «моего» выбора, за который «я» несу ответственность? Но если судьба неповторима, то тут нет механики провала и восстания между другими или среди других, или наряду с другими. Это и не выпадение в осадок собственного бытия, а в скуку обыденного, омассовленного бытия. Воспитание, образование, среда извращают человека и он попадает в плен распространенных вкусов, стереотипов, экспектаций и т.д. На тот самый порог цивилизованности, до которого он кажется поднялся в своем естестве.

Да. Но разве это не механика? Да, конечно, механика, хотя и социально-психологическая.

Но тут возможно и наступает отчаяние от безличной, слепой, не моей, повторяющейся судьбы, когда на место механической случайности бытия приходит свобода бытия. Можно даже сказать: механическая случайность судьбы сменяется обнаженной свободой надежды! И она-то уже не безлична, а подвижнически самоотверженна в обращенности, зове к другим: «Пора, пора, пора не спать, пора весь мир нам постигать! — сказал надо мной какой-то незнакомый человек, и я в ужасе проснулся» (А. Платонов). «Будьте сами для себя светом!» — сказал принц Гаутама, умирая.

Но тут «внутренний человек» и оборачивается нашим взыскуемым «Мы — имярек человечества». В нем, конечно полно несуразиц, отклонений и тупиков. Но и в отчаянии, и в надежде я всегда в Мы.

… И что же голое, одинокое я, проваливаясь среди других, одевается в их одежды, чтобы разоблачится в надеждах свободы? Значит, происходит возвращение к случайности бытия из свободы, с прибылью обретенного мира других, с обращением их в Мы? Значит, из отчуждения возвращаются в свободах?! Странная тривиальность, но кажется действительно так и обстоит в судьбе человека, если она все-таки состоялась?! Судьба человека — это судьба «преступника»?!

… Я всегда в Мы, но всегда ли Мы в Я? Нет, конечно. Если иметь в виду «совестную инстанцию», то из нее Я может выпадать. Т.е. даже в нравственности Я может вообще не существовать. И что же до Я для морали дела нет?! Но тут (видимо) различие истинного и ложного Я имеет место. Я, настаивающее только на себе, выпадает из Мы. И Я не в Мы — это не Я. Мы и не дано в Я, которое из него выпадает своецентрически. Но как же так может быть? Это что бессилие Мы?

Или неприсутствие Мы в Я — это наоборот, и есть совестная инстанция? Может даже отставленность, преимущество Мы над Я и представляет его вездесущее достоинство? Т.е. Я всегда в Мы, но Мы истинное, а не толпообразное, омассовленное, всегда вне Я. И только тогда оно взыскуется как свобода, равенство, братство!

Да, но не только доброта, но и истинность, и совершенность должны бы представать ипостасями Мы? Да кажется так. Но тут именно эти транскрипции в ценностях нужны. А именно: не добро, а доброта, не истина, а истинность, не красота, а совершенство (акме)? Т.е. «Мы» в со-единстве призывов ценностей Я к себе? Или: не добро, а добродушие, не истина, а искренность, не красота, а совершенство в единстве «Мы» есть «имярек» обращенного к Я «человечества».

Да, но при этом я признается (признаваемо-призываемо) в космополитстве? Да, это непременное условие, категорический императив, при исполнении которого Мы разрастается рядами космополитов.

Вот так мир сей сообщается с миром иным.

2.2. Эзотеричность Мы

Да, Мы эзотерично, оно на языке посвященных приглашает, зовет к себе. А потому-то и ценностные переориентации (транскрипции) нужны. Вот тебе и Ницше?! Значит, Мы не эгалитарно, а элитарно? Хотя под этой вывеской могут скрываться масоны, тайные общества, монашеские ордена, мировое правительство и т.д.

Да, но именно скрываться. Чтобы властвовать и владеть, и это конечно, организованные преступные группировки, будь то криминальные или некриминальные — все равно.

Но «Мы как имярек человечества» не «крышует» человечество, но и не отбирается по заданной программе, оно вообще стихийно и всегда вакантно. Но не в смысле того, что в нем имеются незанятые места для новых персон. «Мы» вообще не собрание персон, ни даже список выдающихся исторических личностей в разных сферах общественной жизни, хотя они там присутствуют. Никто не может выступать от имени человечества. У человечества нет имени. Homo sapiens, Homo faber, Homo ludens, Homo menzura, Homo simvolikus и т.д. — родовые признаки, дефиниции вида человек, а не имена.

«Мы — имярек человечества» предстает в его несказáнности под небесами. И посвященными в Мы являются те, кто нашел язык в мире сем. Эзотерия не есть собственно мир иного в мире сем. Эзотерия и есть собственно мир иного в мире сем. А экзотерия силится представить мир сей в мире иного. То есть прижать его! Теперь и здесь!

В эзотерии именно несказáнное сказывается. Это не оригинальничание, не выпендреж. Это даже не владение словом, что так распространено — хоть отбавляй, а владение слова нами. Божественность слова!

В слове соединяются Я и Мы! Но не потому, что «все есть текст», а потому что текстуальность мира (продувается, просквазывается), прочищается, как текстуальная ткань мира.

В слове улавливается мир межеумочный во множественности Я — из Мы. Слово — улов мира. Но мира не вообще, а сего мира в предъявлении его миру всевышнему. Творцу — на дескать, создатель плоды трудов твоих, возьми! И благодарю!

А язык мира иного в мире сем и сообщается в обращенности Мы из его добродушия, искренности и совершенства к Я. И тогда в одинокой душе обнаруживается: «во мне как спектре семь разных Я, невыносимых как семь зверей, а самый синий свистит в свирель…» (А. Вознесенский).

Я просыпается как Пушкин, как Магжан. Имеющий уши, а может и души, да услышит! Посвященные-то как раз и слышат, и видят, то есть дышат! «Поэтичность мыслей» у Хайдеггера. Так что, элитарность «Мы» — это нормальная избранность как то самое особенное (оно) между Я и Мы которое весело, празднично, эйфорично разыгрывается на «святой лире».

Добродушие, искренность, совершенность могут быть и символами ангела- хранителя, святого духа и пресвятой девы в христианской традиции.

Пушкину было достаточно Аполлона с его зовом к «священной жертве». Ну да, для поэзии, наверное, так. Но в исламе пророк от имени создателя вещает о своем долге внести в мир, благословить искусство и в особенности поэзию.

Но тут еще вопрос о переоценке ценностей. У Ницше это по ту сторону добра и зла, а истина ему представляется как заблуждение. И красота нужна, чтобы не быть изнасилованным истинами науки. Ну да ладно, Бог с ним! Но вот не допустить ли не «ту сторону» этих релевантностей, а в пику одного другое предпочесть? Скажем, теперь вопреки расхожему «добро вместо зла» выбрать «зло против добра», заблуждение вместо истины, уродство вместо красоты с подчинением первого второму. Вот тогда-то может и осуществится кардинальная переоценка ценностей?! Но при этом не в Мы это должно происходить, а в Я. Мы, как бы обращаясь к Я, говорит, «ну посмотри ты на себя, на кого похож»? «Кто ты такой»? «Что ты хочешь»? И притом Мы из совестной инстанции вопрошает, чтобы Я на себя возымело зло, застигло себя в заблуждении и ужаснулось в своем уродстве! Вот тогда-то может быть и заявит о себе подлинное Мы. Отвращая Я от других на призывного себя. Да ведь это и есть рефлексивность субъекта в человеке. Если вообще Я само не способно обращаться на себя, а из Мы и только в Мы, то ведь тут все сходится. Но только может быть самообращение, солилоквия не вообще, а в аксиологическом ключе нужно осуществлять? А так ведь мы запросто себя ощупываем, смотримся в зеркало, едим, пьем и что только не делаем в непосредственном отношении к себе?! И главное, имеем себя, дорожим (дрожим) собой и т.д.?!

Тут должна быть и грань Я и Мы, чтобы не провалиться в самокопании, самобичевании. Эта грань должна разводить и само-мазохистский комплекс. И что же тогда зла на себе должно хватить в меру? Ну да, чтобы открылось, установилось добро в отношениях к другим! Добро только таким оборотом оказывается критерием зла!

3. Утопия мысли в пересечении хроносом чувственности

И вновь… о том, что мысль пространна до утопичности. А потому, она и предшествует чувственности. То есть, отвращаясь от чувств мысль и становится пространной — схематичной, поверхностной, формальной и все дальше расстилается в бесконечность. Странно, но эта мысль, возвышающаяся над чувствами сверхчувственна, в смысле супер-чувственна, наглядна, картинна, то есть, мнимо-чувственна, потому что останавливается время, которое и предстает в чувственности, а не в мыслях.

Да, но это не пред-рациональная чувственность, а пост-разумная, в которой только и можно испытать время. То есть это не опытное, эмпирическое время, а Хронос вне-, над-, из- топоса. Рок, судьба, фатум. Эсхатология, предопределенность, апокалиптичность.

Вообще в самом чувственном опыте мы костенеем в привычках, стереотипах, предрассудках, подо-зрениях и т.д и т.п. А потому-то и под–готавливается мышление, которое отвращается не от самих чувств, а от их «временности» (преходящности), сиюминутности, случайной ситуативности. И теперь в этой пост-рациональной чувственности и дано подлинное время, то есть не мы в нем, а оно в нас. Наверное, это и есть уже пере-живание (Дильтей, Зиммель и др.). Когда не мы «в искусстве, а искусство в нас», когда «над вымыслом слезами обливается»! Да, это чувственность пропущенная, прокрученная, осмысленная через сито мышления и есть уже искусство. В котором и улавливается время? В борении с пространством? Что и дано в художественных образах. Но не тривиально ли сие? Как будто бы время схватывается в обогащенной разумом чувственности? Не просто видеть, а уметь видеть, не просто слушать, а знать, как слушать, и так далее? Грамотная, образованная чувственность? Чуть ли не «физическая культура» чувств? Достигаемая тренировками, сноровками, ухваткостью? Ума для этого конечно хватает. Если поднапрячься. Но это именно выжимки ума будут, а не время в чувственности… А?

Чувственность преодолевается в разуме. Но может она в силу этого и должна покидать его в обретении времени? Рационализм в постмодерне подвергается отрицанию во имя чего? Для уступок «одновременности разновременного», не так ли? То есть разум, в лучшем случае схватывает современность. Это просвещенческая установка. Но вот кажется теперь: просветились, хватит! Нашагались в ногу со временем, намодничались! И… пропадаем, упираемся в апокалипсис! Нужно быть, а не «пробовать быть — на авось», от эволюционных реформ вплоть до революционных экспериментов!

Время не пробуется на вкус, оно вынашивается в душе, оно даже не исторично, а меж-поколенно, не линейно, а волнообразно.

И именно преодоленная в разуме чувственность должна его покинуть во времени?! И наоборот, время не разумно, оно чувственно? Оно в парадоксах, в которых чертыхается, трепыхается разум, когда «ум заходит за разум» и он в напряженности: быть или не быть? Но вопрос этот в нем, через него не решается. Бытие открывается через его отрицание из рационального в чувственности, то есть не так чтобы из чувственности открывалось бытие теперь и впервые, а бытие всегда открыто в чувственности. В этом и с-мысл времени. Оно готово как свободное время к обретению в чувственности. Точнее, не к обретению как к использованию (тут «много собак зарыто» в тратах, потерях, сублимациях и т.д.), а к обретению как испытанию бытия. Недаром, наверное, shckol — школа, досуг — свободное время. Оно даже не дается, а есть «чистая чувственность». Истинное бытие.

Чистых мыслей не бывает, поэтому бытие для них закрыто. Мысль есть собственность, в которую мы одеваемся в пространстве. Но это не значит, что в чувственности мы оголены. Но бьется сердце, бежит кровь по жилам, дышат легкие и мы есть в мире, бытие непосредственно.

Да, но разве это так же не есть мысль о том, что бытие в чувственности — из обретения времени? Или с усмешкой: бытие есть «чувственное изобретение времени»?! Пусть это даже необходимый поворот к сенсуализму, но это все же мысль поворачивается? Поэтому здесь должна быть учтена differencia spezifik, то есть не против сплошного рационализма — сплошной сенсуализм, а некий особенный переход из особенности мыслей к особенностям чувств? И что же это может быть? Не интуиция ли приходит после парадоксов? Из пара-доксов рождается интуитивное про-зрение. Да, парадоксальность — подо-зрение чего-то в рациональности — интуиция. И это уже мысль-чувство или чувство-мысль. Укрощение мысли в чувствах того, что в ней что-то не то? Ну и расхожее «шестое чувство». То есть, конечно, не в обычных же чувствах что-то открывается, вплоть до того, что смотришь, но не видишь, слушаешь, но не слышишь… Но шестое чувство это не дополнительное, а дополнительностное к остальным пяти чувствам. В четности шесть (6) четкость мысли проступает, но в том, что это шестое — «чувство» — разом даны и ощущение, и восприятие, и представление. Эти три формы — уровни чувственности сплавляются в единство второго лица… Того же разума (его взгляда, его слуха). То есть шесть делится на два троеточия. На «так далее» и «тому подобное». Под вопросом о первоначале мира возникает восклицательный знак (?!). Разум предстает в своей «половинной чувственности», он готов на встречу с хроносом из топоса. А посему, он и должен поднапрячься в парадоксальности, подо-зревая в себе что то неладное и ухватить время в интуитивном озарении (инсайте). Но тут же разум разоблачается в двуличности, до этого убегая от времени в пространстве, теперь уже покидает пространство под властью времени.

«Разум утопический» оборачивается «хронической разумностью». То есть это даже и не разум в собственном смысле, а что же? «Болезнь ума»! «Горе от ума»! А позитивно: уместная в хроносе чувственности разумность.

Это видимо и есть мудрость и даже пре-мудрость. Разум имеет границы (Кант). Наверно это и есть «звездное небо над нами» и «нравственный закон во мне» (по Канту же, его волнующие). И время начинает светиться в словах, оттуда-сюда! Не во мне, конечно, но в пространстве междусубъектности. И мыслит уже не Я, а Мы. Так что мысль не уничтожается, а просыпается из спящего, покойного состояния в смыслах слов и рое чувств. Тут Пушкин будет кстати в предчувствии вдохновения: «и мысли в голове волнуются в отваге, и рифмы легкие навстречу им бегут, и пальцы просятся к перу, перо-к бумаге. Минута и стихи свободно потекут»! Хотя для этого должен быть зов Аполлона.

«Вместо троеточия» звучат стихи.

Да, но тут ведь все-таки вопрос — «откуда пишется?» — остается в силе? Ну да, конечно, пишется оттуда свыше! Слышится, видится! Но тогда возникает вопрос, почему? Не отсюда и теперь?

Да, в прорыве от мысли к чувственности через интуицию она сплавляется в единство, состояние вдохновения. Чувственный опыт не исчезает в разуме, хотя и используется в нем. Но в чувственности есть не только опыт, но и душевно-духовная сокровенность. Но она-то уже не субъективна, а межсубъектна, то есть таится в общении. У Батищева Г.С.: «общение-душа культуры». Так вот, если пойти на формальные пояснения, то рецепт «ощущение-восприятие-представление» переворачивается на концепт «представление-восприятие-ощущение». Как? Почему? Для чего? Субъективный топос мыслей (декоративно) сменяется пространством межсубъектности. Во вдохновенной душевно-духовной самоотдаче чело-века. «Как приношение жертвы Аполлону». И только тогда, оттуда раздается голос творца, подхватываемый голосом отсюда.

Творчество никоим образом не субъективно, оно не есть экстраполяция себя вовне. Это будет халтура, какафония или мазня. Оно собственно и есть время, но в течении его между субъектами самими (в данном случае), оно в истечении из сверхчувственности к внимающей душе. Душа открывается небесам и человек оказывается душой в себе. Большое — в малом. Вечное — в конечном. Великое — в частном.

Но душа может и теряться. Есть подражание, заражение, внушение как социально-психологические явления, которые с нами происходят в этой земной жизни. Возможно даже есть и метемпсихоз, переселение душ? Возможна и экстрасенсорика как вычисляемость душ ближних и дальних. И пророчества возможны как душевно-духовные видения во времени. Но все это происходит не с душой, а в странствиях духа, причем блуждающего. Это, он бедный, мучается в муках неисполненности, то есть униженности, приниженности, притертости в дольнем мире между людьми!

Чувственность не после рациональности как с «боку припека». Хотя и такое бывает в зрелищных соблазнах толпы. Да и не только бывает. А нагнетается ныне. Но подлинная чувственность проникает, пересекает рациональность межсубъектности. Но при этом между субъектами не бывает и каких-то отношений. Субъект не относится к субъекту, а если относится, то это и есть заблуждение душ. Истина посередине. Да и не взаимопонимание есть цель общения. Это всегда уже наличествующий перехлест субъектов — субстанций. Это конкуренция, соревнование во вражде и ненависти, устремление к Другому в зависти. Рациональность сама предстает в чувственности как «перевал» в ней от дольней (юдоли) души к горным высотам духа, как субстанциальная «перекладина» в между-субъектности душевно-духовного самостояния человека. Но рациональность, конечно, не простая связность субъекта и субъекта, а она может быть и клавишной, инструментальной, и звучащей, и полифоничной, многокрасочной…

В полноте межсубъектной культуры звучит органная музыка, вырисовываются великие произведения живописи, оттуда зовущие к себе и здесь застигающие нас. В субъект-субъектности истина играет добром как красотой и красотой как добром. Обыденность такова, что добро внизу, истина посередине, а красота вверху. Но истина играет (звучит, льется, является) из преображенного, высшего, должного добра в красоте как в гармонии. Ну и время, ухватываемое в истине междусубъектности — это и есть красота, излучающаяся из добра. Время начинает течь когда, то что внизу оказывается вверху. Ну, а в жизни повседневной — «романтика» лишь приключенческая, иллюзорная, киношная, криминальная. То есть здесь со временем наоборот.

Но таким образом, разум не переходит от топоса к хроносу, а опускается в хроносе до порогового, подчиненного, подверстанного в нем топоса. И может быть таким образом разум и настигает себя в истине? И только так можно понять, что «все действительное разумно, и все разумное действительно» (Гегель). Анаксагоровский «ум вещей» (noos)? Да, но опять-таки не есть ли эта мысль о том, что она в межсубъектности предстает в перепадах, перепевах, интонациях душевно-духовного истечения времени? Мысль о том, что ее пересекает время? Это ведь тоже мысль? И что же тогда никогда не избавится нам от напасти мыслей, всегда оказывающейся тут как тут, мыслью о «мысли»? Может что-то здесь с человеком не то? Или он-то как раз и есть «мы-все-мыслие»? Или человеку как мыслителю никогда не справится с собой? Он навсегда оказывается в плену мыслей? А философу та же участь? Да, но что собственно взыскуется? Немыслимость? Но ведь это опять-таки мысль? О? Об? И даже если сошлемся на творцов (поэзии, живописи, музыки и т.д.), то это будет мысль, что они заняты не мыслью, а творчеством? То что они не мыслят, а творят-тоже будет мыслью?

Но рациоцентризм или рацио-фонизм? Мысль фонящая и мысль предпосылочная одно и то же ли?

А может в «информации» уже снимается мыслимость? Как всего лишь сама степень упорядоченности системы? Может…

Но тут, кажется, прозревается различие мысли и образа? Мысль все-таки не вездесуща, не все предстает в мысли. Она, конечно, упредительно утопична, но вот в мнимости образов ей делается вызов на соперничество. Выше приведенная «схема-картина» о пересечении в междусубъектности душевно-духовной вертикалью бытия человека мысль опосредована в топосе из времени. Это может быть и некая мысль, но это и образ. Если это не просто схема для наглядности, но если в ней присутствует и мнимое время, т.е. опосредованность мысли (разумности) во времени не может быть представлена воочию, она подразумевается и время дается во мнимости как подразумеваемости образов. Оно конечно измеряется линейно, но это внешнее время, в котором человека нет. Так сказать, «утраченное время» (М. Пруст), в поисках которого мы и находимся всю жизнь, пытаясь обрести ее смысл. Мнимость образов — это не мнимость математических чисел. Хотя мысль тут уступает образности, т.е. допускает ее в мыслимости мнимого. А впрочем, это может быть и допуск из образности — уже у Пифагора встречающаяся власть чисел над миром, т.е. времени над пространством, мнимости над утопией! С переменным успехом мысли и образы боролись и борются с друг с другом.

Странно, что по существу они исключают друг друга, но в реальности… как цивилизации совмещаются. Утопия застывших построек и мнимость идущих часов. В культуре они смешиваются, перемещаются как пространство во времени и время в пространстве, переходят друг в друга в утопиях-мнимостях и в мнимостях — утопиях. Так что, картины дышат, музыка высматривается.

Об «о-нечто» возможно протыкающая, проникающая, насилующая его мысль, но и обнимающий (3), признающий (2), тоскующий (1) образ. Мысль достигает, образ постигает (настигает, застигает).

Мысль не есть реальный топос, с ним ей не справится, она поэтому и есть утопия, что всегда должна быть пространной, не допускать препятствий, препонов для установления своего всевластия. «Империализм» мысли, мировое всевластие! Поэтому-то мы и шебуршимся в ней, тщетно пытаясь выскочить из ее плена! Вплоть до сумасшествия, сумасбродства.

Но и у времени мы в плену в образах как творящие существа. Художнику не легче чем мыслителю. Убаюканный в образах художник может даже испытывать, вплоть до адских, душевные муки за мнимость произведенных образов, а иных быть и не может, творец должен понести наказание. И как трезвый человек он об этом догадывается. Данте, Гоголь, Достоевский, Рабле. Тут кажется спасательный круг или якорь намечается. Это философия! Не выспренняя, не возвышенная от жизни. И не однонаправленная, но и не системная, не поучительная и т.д. Одним словом, не — классическая, а промежуточная, нынешняя, пост — модернистская.

Философствование ныне предполагает нейтральную зону, ничейную территорию, на которой, в которой, из которой должен появится человек. Не «современный», то есть очередной, сообразный с веком сим, каких было уже в истории «несть им числа» (хотя они и прописаны в дефинициях известных), а, так сказать, «всем человекам человек»! В нашем случае и мыслителям, и художникам, но и вкупе, с размахом всему человечеству?! Тот самый, удививший его самого открытый В.В. Розановым «человек, который больше чем общество». Или у М. Борна: «человек, теперь встречающийся повсюду с самим собой»!

Ну сколько можно упираться в мыслях? Забыватся в образах? Не «Камо грядеши»? И не «что ты есмь»? И не «в чем есть»? А «откуда, из чего ты человече»? «На чем ты стоишь»?

И что же он стоит на нейтральной полосе? То есть не знает, на чем он стоит? Ни себе, ни людям! Он это еще должен постичь? Главное, что оттуда-сюда упирается. Он знает, догадывается о своей промежуточности между человеческими особями, но вот в чем он подперт снизу и перекрыт сверху ему еще неведомо?!

Конечно, замкнут внизу и разомкнут вверх. В этом и надежды. В расщепленности туда и сходности сюда. Разведенности — сведенности.

М. Лютер знал, на чем он стоит. Личностный бог ему покровительствовал. А человек не знает, но стоять должен, чтобы не свалиться в кучу других, человекоподобных, а потому и подо-зрительных!

4. Оправдание обыденности

Не над мнимостью ли бытия возвышающийся под утопией сознания стоит человек? Художничествующий мыслитель или мыслящий художник? Чтобы было то, что внизу, то и вверху, а то что вверху, то и внизу? Со-гласие земного и небесного установить, то чего нет? Человеку надобно найтись, чтобы было «самостояние человека, залог величия его» (Пушкин). То, на чем человек стоит, сто́ит дорогого, очень даже дорогого! «В ногах правды нет», но если не размазываться в обыденности, а от нее отправляться, отталкиваться, то не она ли дорогого стоит?! А что если это обыденная разрешаемость великих проблем в бытии? Бытие разрешимо в обыденности? А? Разрешительно в обыденности? Обыденность и есть разрешенность из катастрофически неразрешимого?! Оно (бытие) довольствуется разрешенной обыденностью? А? Удовлетворяется? Как бесконечность в преходящем, вечность в конечном?

… Из увиденного бывают чувства, что это было в прошлом, не в прошедшем прошлом, а в «теперешнем прошлом»? И в чем дело? Как же это возможно? Из простой повторимости? Из установки на то, что видимое то же самое? Иного быть не может? Наверное. Но это же банально: все это было? Да, но почему то, что было должно повторятся? И повторяя о чем-то говорить? Проблема ведь в этом по-вторении? Можно сослаться на субъективность повторяемости. Что, дескать, не было ее. Но откуда же она берется? Почему мир приглаживается как повторяющийся? Так ли это банально? Так ли это незначимо?

Повторяется то, чего не было никогда. В этом и суть обыденности. Бесконечность звучит в преходящем, вечность проглядывается в конечном. Вот так человек и находится у себя. Они есть именно в этом (его).

Чувственность у-дивительна, по-разительна, пре-восходна. Рациональность же подо-зрительна, от-граничена, пусто-тна.

«Вместе с человеком в мир приходит ничто», т.е. ум. Вне которого предстает бытие из чувственности.

«Человек звучит гордо» из чувственности, а не в Homo sapiens.

И что же все эти «последние подозрения» как прозрения из переосмысления феноменальности и ноуменальности человека в междусубъектном континууме? Нет наоборот, сам междусубъектный континуум проветривается во вселенской обращенности человека.

Человек вселен во вселенную! Вот где дом бытия! Вот куда доводит язык человека, а не только «до Киева»!

Сама чувственность не субъектна, а междусубъектна. И потому она обнимает ум. Бедный разум нужно любить, хотя бы жалеть в его субъективности — объективности. Чтобы чувственность не была бесчувственной, в ней «ум вещей» должен выдерживаться, а не вычеркиваться с повестки дня в обыденности. Может даже ум и есть злоба дня, которую нужно укрощать. Или это и есть Протагоровский «человек как мера всех вещей», которая (все время и во всех отношениях) проверяется обыденностью в конечном и преходящем из вечного и бесконечного?

Обыденность — бытие в преходящем через небытие как повторяемость других в сонме мыслей. Это то, что случается со мной в качестве других, вселяющихся в меня таким образом (в подражании, заражении, внушении). В обыденности вообще встречаются другие, узнаваемые «из-во» мне. Множественность мыслей, точек зрения, вкусов, предпочтений, выборов, мнений, да и посещающих нас понятий, производимых суждений, хваток умозаключений и т.д. — есть содержимость и даже одержимость во мне неопределенного, открытого разнообразия других! Из них и бываем мы в обыденности, выставляемся в прозе жизни. Я-воронка, если не кратер, в которую «стекают» другие.

А потому и в обыденности повторяется то, чего никогда (казалось бы) не было. Другие встречаются в обыденности, уже присутствуя во мне. Моя готовность ко встречам уже всегда предуготовлена. Не в смысле банальной воспитанности, этикетной вежливости. Из этой предуготовленности я сообщаюсь вообще с миром. Это можно обозначить и как «квадратный корень» обыденности, их которой извлекается мир в измерениях топоса и хроноса: √!

«Человек растет корнями вверх» (П. Валери). Как «опрокинутая пирамида» он как бы упирается носом в земные основы цивилизационной пирамиды, элементарно — в экономику. Но у «опрокинутой пирамиды» человека есть (незримые) крылья (надежд) мыслей (других), в которых я в качестве «Мы — имярек человечества» пытаюсь взлететь над миром сим. Но обыденность не позволяет. А потому и требуется воспеть прозу жизни. Оттуда найтись здесь. Взлетать нужно, но именно для того, чтобы распушиться из-, в- обыденности, т.е. быть чрез небытие. Но небытие не предпосылается бытию. Бытие есть в небытии. Бытие со-держится из небытия. Это вообще или антропологически? Но «вообще» и «антропологически» одно и то же. Именно потому, что вместе с человеком в мир приходит ничто. Но в данном случае оно приходит в прорехах междусубъектности. Имеются «окна и двери», входы и выходы в доме междусубъектности. Но так ли это? Вроде, но и не совсем. Окна и двери могут быть закрыты и закрываются от непрошенных гостей.

У Ницше: «великие мысли прилетают и тихо садятся как голуби на подоконнике», у китайцев даже крыша дома крыльями изогнута вверх, чтобы злые духи, опускаясь на нее, слетали прочь! Можно ожидать и того и другого.

Но теперь — вот телевидение, вот интернет. В нас гуляют, шастают как им заблагорассудится, бесцеременно. А потому и катастрофически усиливается самоотчуждение. И что же делать с этой обыденностью в массовой культуре?

Но это не та обыденность, не та культура. Это коммуникация, а не междусубъектность. Другие могут представлять из себя обособленных из нее, безличных субъектов и субъектов в ее контекстуальности как душ. Субъекты ломятся, а души прилетают. Но ангельские крылья надежд тем более востребованными становятся, чтобы от тьмы к свету взлетать.

… Субъект — субстанция и т.д. Во вселенском самостоянии человечество в его «Мы — имярек» как субстанции предстает в звездных субъектностях, чтобы из космической субстанциальности обнаружится здесь в субъектных душах. Так что субстанция обращается в субъектность, чтобы обрести в субъектности субстанциальность. Т.е. субстанция в субъектах предстает субъектами из субстанции. Отсюда туда, чтобы оттуда сюда открывалось. Отсюда туда смотреть, чтобы оттуда сюда виделось! Тут опять чувственность проявляется.

Но тут и пустой софистике приходит конец, т.е. шараханиям от уникальности к универсальности, от субъектности к субстанциальности!

Но это не поворот к астрологии. А философское космополитство. «… Из Бездны в мир пробиты черные дыры, каждая из которых называется «личное сознание». Хорошо бы поставить на них заслонки, именуемые «совесть».

Вообще антиномии разума разрешимы в чувственности, но из вселенских перспектив-ретроспектив. Странно! Космополит — сверхчувственное существо — в смысле не вне-, а гипер-чувственное.

И чем вселеннее человек, тем он супер-чувственнее. И в принципе рациональность от всевтягивающего в себя утопического круга-марева перекрещивается степенью в межсубъектной чувственности, чтобы свестись к ничто в человеке: О, +, •! Круг, перекрестие, точка!

Но он именно из своей центростремительности оборачивается к центробежности ради чувственности, неумолимо уступая завоеванные позиции в мире человека человеку из мира! Как точке умо-зрения в осмысливании сверхчувственного мира!

Пара-доксальность разума в со-мнении мыслей склоняется к точечности умо-зрения. Обыденность и обнаруживает себя в этой упертости, которая длится в ощущениях, но при этом хроно-топос вывернут на топо-хронос. То, что есть топос предстает в преходящем, а хронос в конечном и собственно в этом и заключается априорность форм чувственного созерцания. Во мне как вне этого мира ютящемся существе таятся бесконечность и вечность?! Мы уже расположены ко встрече с вечностью и готовы слышать бесконечность. А это и есть бессознательное. Но не в психоаналитическом смысле, а онтологически. Онтология фундирована обыденностью. В неразложимости топоса и хроноса, в их смешении как неразложимом растворе.

Но предназначение человека, чтобы раскрутится из этого скрученного состояния в свободах пространства и времени. Раствор переварить в душевно-духовном подъеме над обыденностью. Потому-то и сходим с ума, потребляя «жидкий дух»!

А в чем собственно дело? А дело в том, что конечное не может быть отнесено к бесконечному, преходящее к вечному. И бог, зная об этом, и создал человека как онтологически искривленное существо! А выражаясь по-современному как «синергийную» тварь. Чтобы он вернулся к нему в подъеме развертывания к правде, из дисгармонии! Так что Кант напрасно сетовал на то, что «из такой кривой тесины, из которой сделан человек ничего правильного сделать нельзя»! Что-то он сам не оценил собственную придумку о «пространстве и времени»! А потому и сбился в этическую «сторону» относительно бытия божьего. А, впрочем, тут оставалось сделать всего лишь один шаг: к гармонии пространства и времени. Что первое дышит во втором, а второе играется на первом!

И что же все совершенство человека в его несовершенстве?!

Да, онтологически, но не религиозно, обыденность не только скрученность, но и рутинное скручивание топоса и хроноса в их явной скручиваеваемости. Мы продолжаем сладко грешить, с наслаждением заблуждаться!

… Архимедов рычаг в том, что он о рычаге и не думал, а лишь о точке опоры. Но вот ему: на тебе рычаг времени и переворачивай мир в твердости топоса?!

Бірақта, абайлау керек! Неден? Да, обыденность глохнет и глушит — в чем? — в исчерпаемости чувств, в их трате. Напрасной!

Мы тратимся в обыденности, а посему она и отталкивает от себя к гордыне ума. Не мы от нее отходим, а она нас вышвыривает. Мы трясемся вне ее в заблуждениях. Власть над обыденностью и иллюзорна, словоблудна.

Обыденность и есть судьба. Она может быть и судьбоносной и роковой. Надо быть с ней в милости, чтобы как Гераклит приглашать в нее как в дом свой: «входите, здесь тоже боги живут!»

В обыденности мышление работает формально-логически, а чувственность субстанциально «Понятие — суждение — умозаключение» осуществляется в атоматизме бытовствования, в длящейся конечности и непрерывности преходящего. А чувственность — во встречном подъеме от ощущений к восприятиям и в настроении представления. Да собственно рациональность и чувственность тождественны в обыденности из их обратной пропорциональности в перехлесте. Это ум в чувствах и чувства в уме. Осмысленность чувств и испытанность ума.

Да, но таким образом это уже не совсем обыденность в ее расхожем понимании? Или вообще не обыденность? А что же это? То есть может быть это и обыденность, но уже не в сознании как «обыденное сознание» или не сознание обыденного? А обыденность как таковая, т.е. ее стихия! Нас предупреждающая в своей упредительности. Формула заботы у Хайдеггера. Это и есть обыденность. «Уже быть впереди себя в качестве бытия при внутри мира встречающемся сущем». Или в обыденности есть скрытый смысл озабоченности, нудящей потребности, в еще неисполненной в быту бытийности, в бытовствовании бытия.

Обыденность как явность (доступность, достижимость, уместность) ума вещей, прозаичность, а не грезы («правда жизни», ее разговоримость, трезвость...).

В низменности, скучности, рутинности нужно подразумевать зажатость времени в пространстве. Это тленность находящегося в плену времени. Его освобождает художник. Так что обыденность и взывает с мольбой о своем раскрытии. Это необходимость, спрятанная в повседневности. Обесцененность, иллюзорность, отчуждение как самоотчуждение. Невероятное в очевидном, а не само по себе очевидное как ясь. И как таковая обыденность не обращается к человеку, а потому мы и избегаем, не зная ее. Но А. Блоку она предстает «прекрасной незнакомкой». Так и хочется ее сюда ввести: «Дыша духами и туманами, она садится у окна, и веют древними повериями ее упругие шелка, и шляпа траурная с перьями, и в кольцах узкая рука»! А может она появляется после того как: «ночь, улица, аптека, фонарь! Но все пройдет и повторится как встарь! Ночь, улица, аптека, фонарь!»?

С ней необходима близость неотступная, интимность вчувствования, покорения в поклонении. Мы бежим поэтому обыденности в ее поверхностности и стирая ее таинственность. Это даже само собой подразумевается, не хотим пропадать в обладаемости, но хотим утверждаться в обладании.

Но парадокс в том, что в своей отвращенности она всегда в пред-ожидании человека. В готовности предоставления услуг, удовлетворения потребностей, реализации интересов, достижения целей. Это цивилизационная обыденность. От которой-то мы и бежим. Т.е. распространенная, рассеянная, омассовленная обыденность.

А муки совести над тем, что я делаю, приходят не к месту. Они даже неуместны в этом временении как длящемся бытии, в этой протянутой цивилизованности — все как у людей. Они рождаются из отстранения времени в пространстве. Как оно могло там оказаться?! Что еще с ним уделали? Как нас угораздило? Куда мы попали? Во что вляпались? Обыденность взывает к самоотчету. Вот теперь и здесь отвечай, кто ты и что ты?! И из скорлупы обыденности возникает что-то необычное «цыпленочное», в котором мы узнаем себя доподлинного. Но это не что-то определенное, дефинитивное, а именно неопределенное, образное. Как «облако в штанах» у Маяковского! Неопределенное, расплывчатое... Но в штанах вырядившееся! Рациональность, разметанная из встречного подъема в чувственности!

А посему цивилизация — это намеки культуры. И в качестве таковых ее можно принимать, чтобы услышать зов времени и исполнить его. Так что цивилизация и есть голая необходимость, без которой не обойтись. Это и «скорлупность», и «пирамидальность», и «крышеватость» обыденности, где мы всего лишь на полпути к себе в культуре. Обыденность дана в цивилизации, но она и выворачивается, разворачивается, оборачивается в культуре. Но уже не как Я в Мы, а как Мы в Я. Как «Солнце в гостях» у того же Маяковского.

Значит, обыденность — это вкрадчивая, призрачная между цивилизацией и культурой ирреальность. А посему она и есть посредственость, суетливость, анонимность. Но она же и вездесуща, актуальна, упредительна. Вообще здесь «сам черт ногу сломает»! Чего только не напутано! Мы в ней кувыркаемся сальто-мортально, поступаем-отступаем, падаем-поднимаемся, сжимаемся-разжимаемся...

Явная неявность и неявная явность.

Но в обыденности действительное эмпирически завуалировано под кажимость. «Вращаемость солнца вокруг земли». Рациональность подчинена чувственности.

И что же надобно вообще, подавление ее? В торжествовании разума! Что мы приобретаем в смысле жизни? Знания ведь говорят об открытых силах тяготения — распада? То есть о неравновесности, если не о всемирном хаосе?!

И что же тогда чувства и ум находятся в непрерывной борьбе с переменным успехом, уступая и превозмогая, и гармонии между ними не бывает? Или она все-таки возможна, когда глазам верится, а мыслями испытываются сомнения? Может солнце не вращается вокруг земли, а должно вращаться? И вообще создателя во вселенной не было и нет, но он должен быть? Или это вновь богоискательство, богостроительство? Нет, это человек во вселенной, имярек человечества в «Мы» из Космоса. В вечном из бесконечности возвращении. Из звездности через распятость в подвешенном душевно-духовном состоянии. Не находя точки опоры, в муках отчаяния над пропастью небытия, точечной ничтожностью.

И обыденность та флера или плерома тайны, в которой скрывается, таится, поджидает бытие. «В ногах правды нет», но она должна и может быть обнаружена только здесь и теперь, и нигде и ни в чем другом!

Да, но при этом ведь представляется не гармония ума и чувств, а укрощение ума в чувственности? Причем, не онтологически, а по долженствованию? Т.е. преодоление чувственности в разуме рационально допустимо и необходимо, а подчинение, «жалеющее» объятие его в чувственности уже милосердно, вынужденно, добросердечно. И только таким образом обнаруживает себя нравственность как долженствующий принцип.

Но в конце концов должна восторжествовать вечность над бесконечностью! Время над пространством! И может быть посему мы и не обрели еще смысл жизни в точечной ничтойности? Мы продолжаем теснить время в пространстве, выбрасывая его и измеряя его же в обыденности. Обыденность — это не пустота пространства, а пустота времени. Но это и есть те «зиящие из космоса дыры на землю», в которых отпустится (возвратится) человечество к себе на родину как прародину.

Странно, но таким образом нравственность как долженствование космически онтологична?! Имея истоком не здешнее, а вселенское, оттуда-время? Не текущее, а должное течь к нам в души людские?! Вливаться, вкрадываться, обнаруживаться в них?

А потому время не чувственно, не рационально, а сверхчувственно. Априорность относится лишь к времени. Пространство же «приорно» и даже эмпирично.

Да, но и смыкание времени и пространства имеет место быть в самой обыденности как колесо времени, вращающееся вслед за солнцем в буднях мира сего. Да, но это пока еще голово-кружение человечества в человеке вкруг себя над истоком небытия. Вон, начинается глобализация и что в этой круговерти можно будет ожидать и к чему надо готовиться?

Обыденность разделяет земное и небесное. Как заключенная в неволю пространства свобода времени. И только размыкая ее, человечество обретет себя в вертикали воссоединения — бытия и Небесного в Земном.

Времени нет, время должно быть. Есть только пространство… в распоряжении нашем. Не в моем, а в нашем. Оно мной не распоряжимо, хотя и есть иллюзия собственности. Странно то, что субъект не в субстанции, а субъектность из субстанциальности? Но не странно, что душевные лучи проливаются из света духовности Мы, когда мы до него поднимаемся в душевных самоотвержениях. Мы и есть духовное пространство, которое владеет нашими душами, но не во времени, а из времени, будучи ему извечно поклонно, покорно, а потому благосклонно к душам. Не снисходительно, а добродушно. Потому и сообщается душа через дух с вечностью.

Но вот именно, что в обыденности время не отсутствует, а не хватает времени всегда. А отсюда и суета в жизни. Тоскливость в душе из позывов во времени. Тщетность ожиданий. Обыденность предстает в образе жизни. Но в нем-то и пересекаются, перехлестываются, взаимонакладываются цивилизованность и культура. В образе жизни и происходит душевно-духовное качание в вертикали самостояния человека. Но здесь же очаг, быт, стены жилища, крыша над головой. Но и соитие полов, продолжение рода, питание, воспитание, самовоспитание, «татуировка — табуировка» во спасение души от духов…

Но в конце-концов по исторической эсхатологии цивилизация и культура в душевно-духовном через образ жизни качании распадаются. И тогда обнаруживается, что цивилизация и была духом, который всегда «рыщет, где хощет», был здесь и ушел неведомо куда, а культура — душой, которая сохранилась как время в развалинах про-странства! (см. Г. Зиммель).

В образе жизни актуально господствует дух во всей его хитрости, изворотливости вплоть до покушений на «ум вещей», душа же лишь тлеет как огонек, как лучик света бытия в жаре огня — духа. Но опять парадокс в том, что душа бессмертна, она сохраняется в обыденности, как вызов ли ей, позывы ли из нее, но выдерживаясь, настаиваясь, отстаиваясь как образ жизни. Это не значит, что дух в отличие от души смертен, он просто в преходящем пребывает. Но именно с обыденностью он не справляется. Сам по себе. А лишь в компромиссе или даже в «гнете» души. Это дух вращается вокруг души в обыденной круговерти бытовствования. Из бесконечности в преходящем дан именно дух. А это и есть пространственное обустройство мира.

Душа бессмертна как воплощение вечности в конечном. Это и есть вочеловеченность души. Упредительно бесконечности в преходящем. Душа предупреждает дух. Время опережает пространство. Время всегда, пространство иногда. Время уже, пространство еще не…

Обыденность и есть время в пространстве. В ней человек заключен. Свобода и обретается как чистое время. В нем же и разрешение проблемы человека, т.е. его от-решенность от обыденности, от забот, от интересов, от потребностей, которые меня «насилуют» (Маркс). Если угодно, обретение времени и есть открытие человеческого в человеке.

Но начинает ли оно течь в человеке? Время в человеке или человек во времени? Человек есть время или время есть человек?

Может быть все же теперь человек из времени в пространстве? Когда оно сосчитываемо в конечности, т.е. оказывается калькулируемо образом жизни в обыденности, т.е. преображается в человеке вечностью в бесконечном? И время не всегда вечно, и пространство не протяжено бесконечно. Время устанавливает власть над пространством из обращения к бесконечности от конечности, в котором оно было всего лишь превращенным временем, но еще не вечностью? А? Во времени должна отбираться бесконечность у пространства, чтобы владеть им же?

Вот на что нужно замахиваться чело-веку! Это и есть необходимое, чистое, но не обнаженно пустое время. Власть времени во плоти пространства. Обыденность на это уже намекает. Но это не текущее время в человеке, а его парение над миром в воображении, мечтах, надеждах. Что уже и грезится в снах. Что улавливается в настроениях приподнятости в обыденности. И что же это? Вечность — мировое состояние души человека?!

Время как вечность никуда уже не течет. То есть оно, конечно, льется и фонтанирует как бы в вертикали бытия: оттуда сюда — отсюда туда, вверх — вниз. Но это не есть течение времени, а парение вечности в ниспарении и воспарении. Божественный голос в поэзии, музыка высших сфер, небесный свет художественных полотен.

4.1. Контекстуальная обыденность

Да, но все это (хотя все ли?) не опять ли из ряда «бывает», не опять ли «сторонний взгляд», не отсутствует ли «несказáнность человека» — одним словом, не постмодернистская ли «текстуальность»?

Слова, слова… Слово к слову тянется, протягивая, оставляя за собой остаточный шлейф шлаков-смыслов, о чем бы угодно ни говорилось оно в своем обозначении среди других обозначений теряется. И даже слово в пользу чего-то скукоживается перед словом о чем-то другом. И мы никогда не покидаем этот плен в словах. Ну есть акценты, интонации, значимость, темпоральность и т.д. в употреблении слов, но все дело в том, что в соревновании, конкуренции, притязаниях выигрыш иллюзорный. В словах нет преимуществ, они всегда уравнивают, нейтрализуют значение. Обозначенное в своем обозначении, теряется ввиду других обозначений о других обозначаемых. Происходит сглаживание всей реальности в покрывающей ее текстуальности (мира) слов. Поэтому и все «словеса…!»

Сравнение всегда в пользу слов сравнения, а не сравниваемого.

Не мы играем словами, а слова играют нами. Хотя может быть их хитрость в том, что они не обозначают, а подстилаются под обозначаемое? Не обозначаемое, а обозначение бросается в глаза? То есть, здесь хитрость кажимости как обернутости в чувственности-рациональности или рациональности-чувственности? Игра слов — это игры чувственного в рациональность и рационального в чувственность. Игра слов с нами — заблуждение. Наша игра со словами — острота мыслей может быть, однако нет ли тут мнимого тождества Я и Мы? Которое надо развести?

Слова играют с Я. Мы же играем со словами. Я не может властвовать над словами, а потому они и подшучивают над ним вплоть до злой шутки заблуждения. Мы же как род людской (человеческий) обладаем (хотя может и не владеем) словом. Мы и есть слово, «свет человеков» (библ). А слово и есть Мы в его произнесении из Вселенной. Но в мире сем несказáнно именно Мы, хотя и Я тщится (и я — имярек тащусь) пребывать в несказáнности Мы, и глаголить от его имени. Что и допустимо. Человек как Мы есть вселенский улов в слове. И мир наш улов в слове. Мы есть мир слов, а мир слов и есть Мы.

Текстуальность, в которой пропадают смыслы, значения — это многословие разбредающихся душ, к месту и не к месту поминающих о Слове, которое им кажется всуе принадлежащим. От того-то и распространено в мире сем заблуждение, что в нем, а не в истине пребывать легче, сподручнее как в обыденности, «ночь отнимает тело, день отнимает душу» (Шпенглер).

Как «перегородки между людьми не доходят до небес» (Соловьев), так и одеяло текстуальности «зияет дырами идей из космоса» (Х. Ортега).

Но с небесами в словесную перепалку не вступают. Они молчат. И в молчании их нужно слушать и слышать.

Собственно, постмодерн — подтягивание, подталкивание, подстегивание ко встрече с невыразимым, безымянным, безликим — то ли Дао, то ли Демиургом, то ли Отцом Небесным! Провозглашая, что творчество тварей в мире им исчерпано. Хватит, дескать, разговоры разговаривать, надоело аж жуть, скукота к горлу подступила! Или Сартровская «тошнота», или абсурдность «Камю», или «отвращение в ужасе перед ничто» в котором мы не спасаемся «в бегстве, а впадаем в оцепенелый покой» у Хайдеггера! Добавим: под сводами небес! Но сам постмодернизм об этом не догадывается кажись?! Он все рушит, все сокрушает нудительно в этом занудном мире! В «деконструкции»! В «не сеять, не жать, а только рвать»! В предпочтении к малым нарративам! В «илюрализме»! И даже в отвержении фалло-лого-рацио-европо-центризма, что кстати говорит о хорошем этико-эстетическом вкусе! Но все в мареве разброда-раздрая-разврата сфокусировано в «одновременности разновременного». Это постмодернистская «мировоззренческая лупа» или «лупа мировоззрения». Причем оригинальная, необычная, из ряда вон выходящая. В истории спорадически такого рода «лупы взглядов» изобретались или использовались. Но кажется, «ни к селу, ни к городу» не применимые и ничего кроме «скандального фурора» значения не имеющее. Это Д. Джойс. Это Ф. Ницше. А может и Сад, и Мазох. Да и З. Фрейд иже с ними.

А почему бы сюда не впихнуть и Герострата, и Нерона, и Гитлера, и Сталина как сублимированных гениев зла?! Впрочем, список неполный и еще открытый… (К «одновременности разновременного» мы еще вернемся).

Но тут есть еще одна закавыка. Постмодерн и постмодернизм о нем заявляющий не есть ли перерыв между предысторией и историей? В Марксовом соображении «о коммунизме как начале подлинной человеческой истории?».

До сих пор была предыстория как общественная история (история обществ как цивилизаций-культур). Отныне наступает, подступает человеческая история (в смысле человечества)? Как «прыжок из царства необходимости в царство свободы»? При дополнительной хроно-топической раскладке на три всечеловеческих состояния: «отношения личной зависимости» — «отношения личной независимости, построенные на вещной зависимости» — и «свободная индивидуальность»!

Постмодернизм «конгениально» ухватил или еще только ухватывает грядущую «свободную индивидуальность», но которой еще нет на земле, а которая только лучится из поднебесья звездным светом, в сей серый интертекстуально затянутый, стянутый мир? Иначе как понимать эту «свободную индивидуальность» в качестве общечеловеческого состояния? Эге братцы, а не там ли мы, в звездном мире должны себя искать?! Ну нет тут нас, черт бы нас побрал! А ведь должны же быть! Сколько же можно тревожить дух старика Шекспира в нашем небытии?! И дурака валять под волынку Ницше в дионисийском танце белокурого «по ту сторону добра и зла» (пребывающего) «бестии»?!

Да и Маркс там, в мире ином мучается, «погодите ужо»! Как вы не поймете самых простых вещей? Что счастье не в вещах? Да будьте же вы наконец в субъект-субстанциальном настроении! Возвышайтесь к гармонической и всесторонне развитой личности!

Да, такой домысел за постмодернизм возможен. Но что-то еще с «текстуальностью» не полностью кажется то? Сводится ли она к «примерности»? К ряду того, что «бывает»? «К сторонности взгляда»? Или к «общеместности»?

Или же это поджидающая нас из всего мира его предосмысленность? Смысловая спутанность, запутанность, перепутанность?

Но увы, это, наверное, не «книга бытия», которую мы все-таки можем читать? Текстуальность не есть языковость мира?

Или именно в этом мы обречены на то, чтобы никогда не прочитать «до конца»? Если «все есть текст», то как можно с этим справиться? И в то же время мы именно только этим и заняты? Поди прочитай женщину? Прочитанная она уже и не женщина!

Текстуальность, это и есть всегдашняя готовность мира на интимнейшую близость. И никогда из нее мы выйти не можем. Говорим ли, молчим ли. Монолог, диалог, полилог. Мир в нас выговаривается даже без разговоров с ним. Мир всегда пребывает в нас, без того чтобы мы были в нем. Т.е. мир заставляет нас говорить о нем. Знак не замещает вещь, а предшествует ей как обозначаемому в обозначении.

Текстуальность — это предкультурность мира, его предварительная очеловеченность, с которой мы теперь должны сообщаться через нейтральность, пустоту, бессодержательность отчуждения, накопившегося и накапливающегося с Адамовых времен и по сию пору. С тех пор как появились языки и затем утрачивались, перемешивались, растворялись, перемалывались, заслоняя мир в словах-вещах и вещах-словах. Поэтому текстуальность всего и вся требует зрения в корень! За симулякрами ухватывать ризомы!

Это и есть деконструкция. Но не отсюда, а из поднебес. Требуется всесветная рефлексия под знаком вселенского (вопросительного знака)?

Но и не обыденность ли эта самая текстуальность? Нет, скорее она и есть подразумеваемая под обыденностью реальность. Или, наоборот, текстуальность сверхобыденна? Квази, супер-? А может вообще переметна, выткана из обыденности. Поэтому-то, деконструкция и должна производиться не ремесленно, даже не мастерски, а гроссмейстерски, в душевно-духовном напряжении.

…Да, но тут ведь надо учесть и «бытие-в-со-знании-мира»? (см. выше «О преодолении сознания»). Не оно ли пульсирует в обыденности через душевно-духовное волнение в вертикали самостояния человека?

И духовная прогрессия самого бытия как его фонтанирование…? Сама деконструкция и должна доставать до бытия-в-со-знании-мира, распушивывая его «в-», «из»-обыденности душевно-духовно. В чтении книги бытия как самочтении человека в мире, то есть вычитывание им себя из мира.

«Преодоление сознания» и есть «деконструкция». Деконструкция и осуществляется как преодоление сознания («Конгениальность» имярек пишущего эти строки и Ж. Дерриды)!

… Да, но вернемся к пространству и времени в обыденности. Не есть ли обыденность продолжающееся, повторяющееся, возобновляющееся жертвование временем в пространстве? Так сказать, суетная, прозаическая, привычная (обычная) прострация пространства? И даже, точнее, не жертвование с приложением к этому усилий со стороны человека, а самая жертвенность времени как его обреченность на исчезновение в пространстве.

Обыденность есть пространственная поглощаемость времени? А посему в обыденности отсутствует время, представлено лишь пространство? И у пространства для этого есть трехмерная самодостаточность. Не от того ли и скука от обыденности, что в ней пропадает время? Откуда же можно об этом догадаться? Не из грани ли сна-яви? Вечности из сновидений, и назойливости повседневности? Так что пресловутая (а может и не пресловутая, но не спасающая души) «деконструкция» должна отсылать ко снам? Хотя спать можно и наяву. А воспоминание души не обязательно во сне только возможно…

А если вообще обыденность и есть сон наяву? Не физический, а душевный сон? Во сне душа раскрепощается в своей стихийности вплоть до вечности.

Но это сон во сне, душевность во сне и сонность в душе. Так сказать, самостийность души. Ее пресуществление вне духа, из телесности. Во мне как сорванном из обыденности обособленном существе и потому лишь вне-контекстном, но подтекстном состоянии. В котором и «гуляет» душа в ее свободах и тупиках, в препинаниях радостей и огорчений, сменах встреч и расставаний и т.д., и т.п. Сон и есть испытание душой времени из пространства как телесности. То, что таится в обыденности дублируется, представая во сне. Сон — таинственная демонстрация обыденного, проецирование его контекстуальности в подтекстуальной плоскости. Сновидения потому и картинны, что они подтекстуальны? И видятся (а не слышатся) они от того, что время зажато, стиснено, успокоено в пространстве, с чем душа имеет дело наяву, когда она не находит себе места в обыденности. Но вокруг и внутри такого раздвоенного отношения к обстоянию носятся звуки, слышатся голоса и вообще дышется.

То, что время таится в вещности, душа находит в обыденности из своей вненаходимости в ней. Во встрече наяву со своим отсутствующим состоянием. Но намеки как отзвуки (а не звуки), не голоса, а отголосье ею улавливаются. Тут-то и проявляется подлинная чувственность. В приоритете над рациональностью. И сон чувств, и сон разума возможны. Но в яви чувств и разум просыпается из утопий (см. выше), но под властью чувств это и есть душевно-духовное волнение в бытии человека, освободившегося из обыденных тенет. Здесь мысль прочувствована, чувства осмыслены. Человек открывается как вселенское существо во времени из пространства, в вечности из бесконечности.

Но обыденность не пустяшна. Через нее душа сообщается с духом. Обыденность опосредуется не чувствами и мыслями как таковыми в их постоянном соперничестве, а с их превращениями в душевность и духовность. Точнее, в их душевной обращенности и духовной осмысленности (содержательности, значимости, совершенности).

И может статься, что обыденность очень даже сложный «мировой пирог» с бесчисленными слоями в нем, с оттенками, с привкусами, с запахами, с соблазнами, со сладостями, с видами и т.д. достающий до дуги-радуги как предлагаемая нам, представителям-гостям рода человеческого угощение в мире из рук вселенского существа. От «Мы с имярек человечества». Да будем же во имя мира сего как в доме нашем! В котором конечно может сниться, но не должно спаться в бесконечности из вечности!

По-другому, контекстуальность обыденного может быть обозначена сном-явью, временем-пространством, чувственностью-рациональностью, душевностью-духовностью, бесконечностью-вечностью… Культурой как почитанием света (Н. Рерих) или всесветностью культуры в ее вселенской феноменальности из здешней ноуменальности. Но обыденность ли сама взывает к своему разоблачению или таящаяся в ней душа как свернутое время молит об освобождении в духе? Чтобы в них собрался человек?

Ну да, обыденности бросает вызов человек, но из зова времени как заключенной в ней души. Пространство отталкивает, зовет время. Но обыденность заводится человеком же. Часы сами по себе не заводятся. Вечного двигателя не существует, хотя и стремится его создать человек в технических достижениях. Значит, круг замыкается на человеке же. Замкнутое в пространстве время — это сам превращенный в «колесо времени» человек. Время в пространстве не останавливается, а крутится-повторяется. Обыденность не сама контекстуальна, а раскрывается в контекстуальности, опосредствуется точнее. А так она крутится и крутится в смене дня и ночи, яви и сна, мысли и чувств: в пространстве-времени, в бесконечности-конечности, в вечности-преходящности.

4.2. Выговариваемость заблуждения

А что если круговертная обыденность и есть антропоцентричность человека в мире? Где он вращается вокруг самого себя в самоотчуждении? Т.е. отчуждение всегда заложено заранее в антропоцентричности? Чтобы победить мир и властвовать над ним, человек с-ума-сшествует, с-ума-сбродит, с-ума-сходствует. Да только ли с-ума …? А чувственное обладание, по-требление, со-грешение, со-итие — это что компенсация потери себя в отчуждении «рациональном» (рассудочном точнее, наверное)? Да, иллюзорно отчуждение во внешнем дополнительностно к самоотчуждению в обладании чувственном. А в целом — комплекс неполноценности антропоцентричности.

Значит не только в мире, но и из мира в себе — антропоцентричность? Нет, не из превышающего мира в себе как никак его не признающем существе, а сведенном, (опущенном) к себе мире, то есть собственном мире как собственности. Это двуличная антропоцентричная отчужденность. Там человек шастает среди вещей, вращается винтиком в механике обыденности, по эту же сторону мельтешит в обособленности, суетится в разброде чувств.

Так что же, надобно самопознание человека? Но уже как вселенского существа, хотя пока еще в инстанции «мы — имярек человечества» из совместных потугов Homo sapiens, Homo faber, Homo ludens, Homo menzura, Homo simvolikus … и антропоцентричного саморазоблачения? Вселенское вывертывание из обыденной свернутости? Или наоборот, свертывание обернутого в обыденность вывернутого антропоцентричного мира? Но в любом случае получается вывёртывание вывернутого. «Там где опасность идет и спасение» (Гельдерлин).

Но откуда же, все-таки оно возможно? Кто знает о вывернутой антропоцентричности обыденности? Откуда вам — ваша милость! — далось знать опять-таки? Кто вы такой, чтобы об этом писать? А если это не относится ко всему универсуму, то зачем об этом говорить? Мне об этом говорится из «Мы — имярек человечества». Не я, а мне говорится? О вывернутости из невывернутости Мы? За деконструкцией, раскрывающейся тайной мира, таится нечто еще более таинственное? Или некто? Создатель небось?! Или само Слово (язык), которое — «чудище обло, озорно, стозевно и лаяй»!? Чем универсальнее предстаёт мир, тем властнее в нас слово сказывается. О мире можно петь частушки, но поется о нем не из него самого, а из превышающего, предваряющего, предуготавливающего… слова!

И что же тогда говорится о заблуждении, а не об истине, о которой ничего нельзя сказать? Ну да, владеем-то мы заблуждениями, а истина неподвластна. Погоди-ка! Тогда не в слове ли и таится истина, из которой проливается свет на заблуждения? И что же тогда мы изначально пребываем в истине как слове? А затем только впадаем в заблуждение? Но ведь и в нем есть словесность? Оно обозначается, закрепляется, выражается? Эге?! Да, но тут ведь торчат опять-таки «ослиные уши» самостности, центричности и т.д. То есть заблуждение и есть антропоцентричность. Самовыразимость человека вообще. Поэтому-то и «знающий не говорит, говорящий не знает» (Конфуций). Слово вещается, но в своем овладении теряется и лишь шумит. И заблуждение рядится в много-словие и таким образом овладевает человеком…

Слова в боковом мире встречаются на каждом шагу. Всетекстуальность и есть боковой мир. И в нем же человек в своей растерянности. И слова приходящие к нам из бокового мира ввергают нас в заблуждение как распространенные слова.

Но если истина в слове, которое говорится о заблуждении и только о заблуждении говорится, то об истине оно не говорится, потому истина и есть слово? Истина невыразима? Мы из нее знаем о заблуждении, но ее саму знать не можем? Это у Горгия софиста: «ничто не существует, а если даже и существует, то не познаваемо, а если даже познаваемо, то не выразимо»?

Нет, знать-то истину можно, хотя и из заблуждения, но выразима ли она?

С переменным успехом. От наскальных рисунков (в начале был художник все-таки) — к мифологии (слушанию-слышанию) — к теперешнему рассказу как показу? Истина обнажается исторически очень медленно, даже намеренно замедленно. И даже — поторапливается все замедляясь? Как бы ей, вовсе не остановится в НТП? Да, но тут ведь вопрос оборачивается подковырностью: даже если мы знаем о заблуждении из истины слова, то откуда же мы знаем об этом? Не впадаем мы ли в очередное заблуждение, говоря об истине, которое позволяет взять в оборот заблуждение? Или на выражение должно быть наложено табу? Если оно об истине. Конечно, если мы знаем что-то, то это заблуждение из истины как в корне противоположное тому, о чем говорится, но поэтому-то о заблуждении и можно говорить, более того о нем и нужно говорить, оно-то и выговаривается, в смысле приходит в движение, шевелится, оборачиваясь в сторону истины. Потому заблуждение и есть незнание, что оно говорит, но тогда не заблуждение добывается из истины, а из словесной руды заблуждений драгоценности истины. Поэтому истина всегда вторична, первично же заблуждение.

Заблуждение, выговариваясь обозначает то, что на самом деле не так все обстоит как в том, в чем оно выговаривается. И в этом смысле оно способствует познанию, подверстываясь под истину. Истина постигает себя через заблуждения. Познание осуществляется через не-знание как со-знание.

Поэтому-то оно контекстуально к-, в-, из- обыденности. Слово не предшествует, а опосредует. И в том демонстрируется обыденностью. А потому и опосредуется как опосредованность в за-блуждении. В нем слова двоятся, троятся, роятся. Тут уж вступает в свои права человек со своим субъект-субстанциальным миром из нейтральной (ничейной, безличной) среды бокового мира вокруг «столпа истины» (Флоренский).

4.3. Круговращение в истине

И упираясь «на носу», человек приходит к круговерти в обращенности к небесам! Истина не состояние, а круговращение в особенном из конечной, точечной упертости к вечности. Круговращательное обращение к тому, что превышает самого человека.

Но видимо круговращение в обращении может быть и пустой мольбой о милости, которую не заслуживаешь, если оно не запускается в отвращении от ничто в ужасе. У Сартра «тошнота», у Хайдеггера «отвращение». У первого «обреченность на свободу» в ответственности за все в мире, у второго «оцепенелый покой» перед ничто.

(Кстати 10.01.19, опять сон. О безысходности пути… Не могу добраться на машине до города, даже не знаю, где он находится, все перекопано, идут ремонтные, землекопные работы?! Кошмар запутанности, беспутности. Движение есть, но неведомо куда? Есть где, откуда, но куда бы не сдвигался — тупики или переступаемые барьеры, или сменяющиеся простые до нелепости ситуации без конца…) Цель кажется известна, но не достигается! Не обыденность ли это грезится во сне опять-таки? В ее круговертности, калейдоскопичности, бесцельности как бессмысленности? Пустые цели в тупиках кошмаров? Так что здесь холостое движение из обыденности во сне фиксируется!

Значит, что это: отвращение-круговращение-обращение? И волчок все крутится или это временно? Конечно временно. Днем мы крутимся вокруг себя, ночью вокруг других или в кругу других вместе с землей. Днем солнце вокруг земли крутится, ночью земля вокруг солнца. Наяву мы спим, во сне пребываем у себя в мире. Парадокс, однако?!

Сон — обыденность наоборот. Сон — вывернутая обыденность, обыденность — свернутый сон.

Ну, а что, если обыденность не снится, а предстает во сне как таковая? (Об этом уже думалось, см. выше). Обыденность мы в упор не признаем за обыденность. Поэтому она и водит нас за нос, что вся выткана, выписана, вырисована, озвучена и даже обусловлена заблуждением. Она не просто обманчива, а есть самообманчиваемость человека, но это и не отчужденный мир, то есть не только и не столько отчуждение. От отчуждения мы не в силах прийти к ужасу. Мы от него не можем отвернутся, потому что оно есть норма в обыденности. Или сама обыденность и есть нормальная отчужденность во всех ее зигзагах, ответвлениях, тупиках, провалах. «Ясная» отчужденность. Для прозаичного, земного человека. Приземленного существа, который «не хватает звезд с небес»! Для него, как бы то ни было, все равно «солнце вращается вокруг земли».

И что же тогда, вселенское существо в повторимости обыденного во сне видит сам сон не из обыденности? Обыденность во сне трезвонит в кошмарах сна, что мы вместе с землей вращаемся вокруг солнца. Это испытывается во сне как зов из вечности к круговерти обыденности в тупиках конечности бытия человека? Волчок вращается оттуда-сюда из обращенности в круговращении над отвращенностью?

Человек видит себя вселенским существом во сне? И ему страшно от того, что он при этом в себе земное существо.

Да, но догадываемся об этом мы не во сне, а наяву — не так ли? Если это вообще догадка? Даже если предположение, то как его проверить на истинность? Что-то должно быть для этого и вне сна? Или наяву мы уже и от обыденности, и ото сна можем быть свободны?

Или вселенскость человека — это уже такая сверхчеловеческая «ипостась», что все его дефиниции оказываются, если не никчемными, то недостаточными и ответить на то, откуда это может быть известно человеку невозможно на языке его известных сущностных признаков, то может тут приоткрывается и начинает говорить о себе душевно-духовное существо? Но человек ли это? И говорит ли оно о чем-то, чему можно внимать? Да, и эти нескончаемые разговоры о «разумных существах» во вселенной не заблуждение ли земного человека в его разумности.

Ну, то что душевно-духовное существо превосходит разумное существо — это, наверное, так. Так должно быть, чтобы человек превосходил сам себя. Или он тварь?

И там, в небесах нужно искать не братьев по разуму, даже если они там есть! Это не интересно! Искать нужно сверхразумных, то есть душевно-духовных, превосходящих и себя и нас существ. Но что же это может быть? Это и есть вселенское существо. Космополит. Но почему именно душевно-духовное существо?

Мы о нем не знаем ничего, мы его испытываем в себе во сне. Он нам снится. А из чего можно полагать, что именно он нам снится? А кто же еще, не я же себе снюсь в кошмарах, но я почему-то знаю, что это кошмары, что я не должен самому себе сниться?!

Разобраться в самом себе человек разумно не может, но потому и прибегает к… слушанью… Вслушивается к голосу вечности… Да, но во сне не слушают, а видят? — Это распространенная кажимость о снах как иллюзиях. Преимущественно мы, конечно, сны видим, но именно в этом они и представляют собой как бы заблуждения. Но видим-то не глазами, они закрыты, а в остатках зрительных впечатлений об обыденности. Но и голоса слышутся не ушами, а в том, что наше тело дышит. И от того как мы дышим, так и слышим. И так, как вечность в обыденности сквозит в конечном (а не в преходящем), так и во сне наша телесность сообщается с вечностью. Но не само тело выходит на вечность, а вечность «берет его в плен», полонит и это, наверное, даже естественно? Не естественно, то есть кошмарно, когда мы во сне же неприкаянны в пространстве.

Странно, но время предстает как вечность во сне через слышимые голоса. А что, если в этом отдыхе тела от повседневных забот, земных тягот и обретается уже не свободное время, а время свобод в приобщении к вечности, если не сама вечность?!

Но в зове вечности нужно в голосах расслышать слова, не так ли? Послышалось или услышалось? Возможно и то, и другое, но истина не достигается, а постигается. Ею нельзя владеть, она сама приходит. Но, наверное, и не ко мне, а к нам как «мы — имярек человечества» во вселенной, коим мы предстаем во сне как в своем естестве.

А что, если то душевно-духовное существо, которое в нас пребывает и мы им же объяты — это и есть факт вселенности? Из которого вычисляется и поется! Из которого мы себя разумеем в мире и мир подразумеваем в нас. Гераклитовская «психея», Анаксагоровский «noos», даосистское «Дао»… Да мало ли чего нет в культурах всех народов, намекающих на вселенскость человека? Неужто это требует доказательств?!

Другое дело, степень его воплощенности, мера его присутствия: от способности через таланты до гениальности. Уровни его проявлений. Творим-то мы из него!

Значит, нужна антроподицея или антропотеизм?

Нет, душевно-духовное круговращение в отвращении к суете обыденности — из обращения к тому, что нас превышает. Вокруг истины над добром из красоты. А может и наоборот, в кругу истины над красотой из добра?

Но может быть и то, и другое имеет место со сменой одного другим? Или это центростремление и центробежность? Сменяющиеся в яви и сне? В яви мы все тянем на себя в ответственности за мир, во сне разбегаемся вкруг себя, пребываем вне себя.

Наяву в духе, во сне в душе. Дух не спит. Но в оставленности им душа во сне «кувыркается».

… Но это и не ипостась, пусть даже высшая, преобладающая над другими сущностными гранями человека. Они все вбираются и «работают» в душевно-духовном единстве. Промежуточны, медиальны между душой и духом. Опосредованы или точнее опосредствованы душой и духом. Впрочем, и опосредование возможно, когда они стягивают и пристегивают в своих демонстрациях душу и дух к себе. Обычно душа и дух и находятся в пристегнутом состоянии. И как бы даже отсутствуют. Но это их инобытие в круговерти обыденности. В горизонте — плоскости существования. Так, и что же это есть все-таки? Если не «сущность и не состояние», не «исток и не предел», даже не «вектор становления в творчестве» как у Г.С. Батищева? И не «бытие» само, что было бы кажется уместным? Но и не «предназначение»? «Мир человека внутренний и внешний» — нет? «Субстанция», «универсум» человека — нет?

Не сама ли вселенная в ее яви человеку? Вселенские лики человека? Вселенское обличие человека? Или вселенский облик человека?

Ну, а почему бы не допустить как вселенское само-стояние человека? Которое может состоятся, а может и не состоятся?

Точнее, это душевно-духовное состояние, в котором человек обнаруживает в себе вселенское существо, но как таковое оно требует от человека состоятельности. Предъявляет меру состоятельности. Критерии, масштабы, средства, возможности в тех самых сущностных признаках, в которых он призван состоятся в состоянии вселенского существа. В зове вечности он и есть душевно-духовное существо, но еще не вселенское. И Г.С. Батищев это чувствует «в творчестве-становлении». Но в душевно-духовном состоянии актуально уже и предстает существо вселенское. То есть представимо «Камо грядеши человече»! И это состояние не есть покой в душе и удовлетворенность в духе. Оно даже и не ситуативно и не временно, да и несвоевременно и не со-временно, а есть само временение (по Хайдеггеру), которое идет на встречу из будущего. Где душа во встрече с духом продолжает продлевать бытие-в-сознании мира. Со-стояние встречи выстаивается, отстаивается в душевной неуспокоенности и духовном волнении, конца и края кажется ему не будет, не может быть этому самому со-стоянию, но оно «длится» в своей невозможности как действительность человека в самопревосхождении.

Но тогда душевно-духовное состояние не исконно, если таковые встречи происходят? И почему же они происходят?

(24.01.19 опять кошмар. Где то кого-то искал. Чтобы поставить экзамен. Тонул, вплавь в запруде кружил около какого-то здания. Не мог его обойти. На берегу встретилась жена. Вещмешок был промокший. Но еда сохранилась!)

Накануне бодрая лекция по «Проблеме Бога в философии». Может вертикаль: «бодрость-обыденность-кошмар»? В кошмарах-заблуждениях падаешь не от истины в бодрствовании, а выпадаешь от правдоподобия обыденности к заблуждению — бестолковому движению от себя во все тупики обыденности (или уже повседневности). Истина возвышается в бодрствовании (достигается, ухватывается) и за это наказание — компенсация в редуктивности «правдоподобия из обыденности» к калькулируемому его сну-кошмару как повторяемости того, чего никогда не было. Так что, не обыденность сама как таковая есть повторяемость того, чего никогда не было (см. выше), а томящаяся в ней, свернутая повседневность протягивается в правдоподобии сна-кошмара?

Но сон хромает на кошмарах — самопотерянностях и на встречах с собой. И в промежутках любовных «встреч».

Да, но «повторяемость того чего никогда не было» возможно и как кажимость наяву, во что не верится, но видится. Во сне же в этом можно быть уверенным. Собственно, сон и есть вера в кажимость того, что со мной что-то происходит не по моей воле. А может и по воле моей, на что мы обречены в мире сем?!

Сон — отдых души и предупреждение духа! Отдых от телесности и упреждение преображенной в дух души. И особенно относительно «явных взлетов» в бодрствующем состоянии. Не отрывайся от земли! Но чтобы разобраться в том, что здесь имеет место, что происходит теперь? Из должного, сверхсущего, что тут нужно ожидать как долженствующего вместо наличного статус-кво! Из должного через наличное к долженствующему. Но это уже сон-озарение, сон-призыв, а не сон-кошмар, в котором-то мы и размазываемся, расстраиваемся, утыкаемся во всетупиковость.

Кошмары все чаще, потому что уже тонешь по горло, по голову в обыденности. А «сны-в-руку», чтобы начать дело делать, а не заниматься пустопорожними разговорами, приходят все реже, если уже и вовсе не кончаются.

Взлеты в бодрствовании возможны для «меня», а с «Мы — имярек человечества» как дело обстоит? Оно тоже взлетает или оно все еще только и спит? И твои кошмары это имманентное его состояние, в котором и тебя-то нет и человечество себя «не знает». Так что твои кошмары — это и не твои кошмары? Хотя может быть «сны-открытия» — это тоже всечеловеческое, но уже прозрение! Или в философской разрядке-рефлексии это перемежающиеся субъектно-субстанциальные состояния: то субъектность в субстанциальности, то субстанциальность в субъектности? В обыденности это разведено как впрочем и представлено душевно-духовной сглаженностью. В центробежной-центростремительной нейтральности как в боковом мире.

Обыденность синкретична как промежуточная инстанция. В ее обертке предстает явно-кажимая повседневность, правдоподобие которой разводится на правду-истину в духовном подъеме (бодрости) и на подобие-заблуждение во сне-кошмаре.

Порой эта синкретичность раскрывается и в «снах-в-руку». Чаще онтогенетически для становящейся личности в «стране детства» (Батищев Г.С.). Но с «замедлением» и учащением пробуксовок в этой жизни — все реже. Не пишется, потому что спится. А, впрочем, синкретичность обыденности во снах-кошмарах сохраняется в переплетениях, но и что важно, с преимуществами в ней над повседневностью как проявлений вечности в конечном над бессмыслицей повторяемости бесконечного в преходящем. Потому мы и просыпаемся с облегчением. В самой повседневности этого нет. А есть подверстанность ею «обыденности». Трезвая и расчетливая жизнь. Так что, спасибо «снам-кошмарам»!

В них обыденность сохраняется и сквозит в разломах души и духа. Во сне, конечно, должно спаться. Поэтому и желаем спокойной ночи другим и себе! Но не пожелание ли это того, чтобы «самому себе не приснится»? Не в этом ли заключается кошмар? И это пожелание предполагает, чтобы приснилось что-то другое. Да, но тут ведь опять «хронос» и «топос» о себе говорят в человеке. Кошмар «как сон о себе самом» в «телесной» повторяемости это и есть хронос, заключенный в топос. Так что уже даже это не сон (как встреча с вечностью), а именно кошмар заключенной в тело чувственности. Но «спокойной ночь» может быть лишь как топос длящийся во времени и это нормальный сон. Но бодрствование испытывается (в отличие от сна) не во времени, а из времени. Однако без сна оно и не случается. (Некоторым вообще ничего не снится, однако от них и нельзя ожидать ничего толком!). Да тут ведь все очень просто: воспаряем туда, чтобы оттуда проснуться и быть. Но проблема в том, чтобы не пребывать — да и не пребывается, — а быть внове, то есть в духе, быть воодушевленным? Истина бывает только однажды (Фейербах).

Сон — предупреждение о себе как о промежуточности между бодрствованием в обыденности и явью в повседневности.
Определенное (конкретное) в бодрости оказывается не совершенным, а относительным или даже ирреальным (не к месту) затем в яви (см. выше).

И нас заставляет спать фактически повседневность, чтобы, подвёрстываясь под обыденность во сне, подниматся из временного бодрствования ко встрече с самим временем. Которого никогда не хватает в мире сем.

Есть проза жизни, из которой мы редко выбираемся, а может быть только один раз это и происходит. Время неумолимо, оно требует не относительного, а абсолютного (отрешенного) поклонения. Чтобы не только сниться стихийно из вечности, но и являться в награду за наши душевно-духовные муки и установление гармонии души и духа. В бодрствовании!

Не души в духе — это дело обычное, это проза жизни в мире сем. А души как духа или души-духа. Не на горизонте, а в вертикали — прямо надо мной и нами. Тогда-то бытие-в-сознании-мира оказывается душевно-духовным состоянием (человека) вселенского существа.

Но при этом не подмена бытия душой и не вместо мира дух, а сам человек предстает бытием-в-сознании-мира.

Именно время зовет из космоса человека и в лице его весь род человеческий. Чтобы не только он представлялся в-роде, но и род тотально пребывал и при-бывал в нем.

Время через человека взыскует межчеловеческое пространство. Чтобы оно не «околпачилось» паутиной интернета!

Раздел IV. МЕЖДУ-МИРЬЕ

1. Открыть человека, в чем он уже открыт

Человек как вселенское существо втискивается (в социальную чересполосицу) как социальное пространство при всем своем временном превосходстве перед ним, а потому если не перемалывается в нем «в муку», то «нормально» крутится песчинкой гонимый судьбой, т.е. оборачивается и оказывается на поверку в самосознании лишь своим телом, но «освобожденным» от времени в душе.

Да и не в этом ли «смысл жизни» заключается, чтобы быть вхожим вообще в сей мир, а для этого пожизненно — опытно, эмпирически ограничивать себя? Сведение к телесности и мельтешение в качестве тела среди тел.

Общественная жизнь поддерживается (своеобразной) «социальной механикой»! И в первую очередь в ней учитывается (приводится в движение) человеческий «фактор», потом человеческий «капитал», а ныне уже и вовсе «искусственный интеллект», т.е. вместо homo sapiens, который в самом человеке «дошел до ручки»!

Но ведь невольно до того, веками тащилось в воображении к тому, что в будущем «человеческое» (наверное) предстанет большим чем «общественное», но в теперешнем его «высвобождении» он именно обратно втискивается ограничительно из будущего в настоящее к прошлому вплоть до мелочного существа?

Человек как атомистический индивид возникает, появляется на свет божий и порождается поколение за поколением именно из будущего в настоящем вплоть до человеческой кончины…(как в отходе) к прошлому в захороненном состоянии трупа под землей во тьме могилы.

Потому-то время и течет из будущего, но не физически, а метафизически, т.е. по чело-веку.

Но это не значит, что вектор времени по человеку меняется полностью на обратный ход. Время физическое даже метафизически обратно не повернуть. От смерти так не спастись… Но вот, чтобы оно крутилось в мире сем как общественной жизни «человеков» вполне возможно. Это и происходит и осуществляется в топической уловке времени, т.е. социетальном «хроно-топосе» или обобществленном «топо-хроносе». Где физическое отсюда-туда сменяется как бы «квазифизически» оттуда-сюда в череде мгновений как в биении пульса социального организма, «левиафана» или, точнее социо-органического механизма (если можно так выразится). И где «вперед» сменяется в «назад». Одним словом, имеет место кутерьма повседневности.

Но человек может спастись не в «будущем» вместо «теперешнего времени», в каковом он только и мелькает в повседневном головокружении, а из будущего в настоящем как настоятельной, в смысле актуальной открытости во вселенной (из вечности в конечном).

Общественный человек — это потерянный (или может быть для облегчения- «утерянный», с тем чтобы он нашелся наконец-то) во времени в homo sapiens, да и в homo faber как и в других ипостасях его, но не с таким размахом.

Открыть человека можно в хроно-топической скрученности в сем мире, который в силу этого и субстанциален социально. На всем человек уже наследил вкруг себя, выжался точечно как червь. Со всем он сровнялся, во всем он себя познал. И именно в превосходящей себя открытости во времени он может обрести себя из закрытости. И странно то, что человека нужно открыть в том, в чем он заведомо открыт?

Но может быть этому сопротивляется общественная сущность человека, которая не хочет «ломатся» под «космический порядок»? Или точнее, вселенский беспорядок? Ну что значит, «открытость во времени»? «Ни дна ему, ни покрышки» — что ли? Топос вообще должен быть отвергнут? Во имя времени? Во благо ли это может быть? А так ведь, человеку удобно и даже уютно быть определенным в беспредельном мире?

И вообще ведь самому человеку надо ставить перед собой задачи, которые посильно ему решить, а не распыляться в неразрешаемом? Потому и спрашивается, как можно открыть человека, в чем он уже открыт?! Это невозможно, но это нужно — вот ответ! Т.е. это надо так полагать, что он «не знает» о том, что он открыт, точнее, не догадывается о том, в чем он именно (уже) открыт?

Поэтому открытие человека (именно) во времени есть корневая смысло-жизненная проблема. Потому что от времени-то он пожизненно и закрывается, сохраняясь и уберегаясь в топосе. И это якобы «свобода» в отвержении необходимости, т.е. самодостаточность в топосе как собственная необходимость в (рассудочном) поддерживании и выдерживании я=я. И даже во внутреннем неравенстве я≠я все-таки прощупываются лишь «пределы внешнего окружения», в которых я себя обретаю и обитаю. И в том тащусь!

Из времени человек превосходит себя во плоти душевно. А это даже не знаемо, а испытываемо, признаваемо и призываемо!

Это не относится к познанию человека, это есть его предназначение.

2. Вторжение времени в постмодерне

Насчет «оттуда-сюда» и «отсюда-туда (возможно к постмодерну из модерна) есть некоторая путаница. Дело в том, что «физически» время уже течет оттуда-сюда (пропадая), а «метафизически» же (упреждая) оно рефлексируется (из оттуда-сюда в) отсюда-туда. Поэтому и в душе человек, будучи вынужден (от судьбы) встречать время оттуда-сюда в отсюда-туда, должен и может испытывать порывы в ней же как отрывы и прозрения из телесной круговерти как повседневной рутины и серости-темноты. Творческое настроение, вдохновение приходят поэтому к нам в душевном обнаружении самого «оттуда-сюда». И может быть в творчестве человек и испытывает в себе космополита!? Как свое предназначение, которое заключается в том, чтобы найтись в этом мире из мира того? Но в возвращении ли тем самым? Да нет же! Даже в поэтическом воображении оно не происходит.

Душа открывается на время, потому что она в этом мире лишь протягивается психически (в прострациях) или используется «психо-логически», обозначается «прописными истинами». В этом мире само (физическое) время (выпадая) из оттуда-сюда сворачивается в повседневности, а в «лучшем случае» учитывается как «стрела времени», которая неповторима и необратима. Но кунштюк в том, что именно «стрелой времени» время оттуда-сюда пресекается поперечно. Т.е. это наверное и не парадокс, а элементарная практика, в которой время используется его переводом на средство достижения чего-то потребного в целесообразной жизнедеятельности человека. Так что, «время» оказывается пронизывающим средством в пространстве между субъектом и объектом (вплоть до «точки зрения»). Оно хронометрично вообще в пространстве, осваиваемом из окружающего мира. Время таким образом служит самому человеку (в расчете) на пространство, расширяющегося из его телесности и в «телосности» (целесообразности) остального мира.

… Но по всему этому не в самом времени человек открыт, он в нем лишь выпадает оттуда-сюда. Но на это отпадение и проникновение (в сей мир) — в человеке может ответить лишь душа его. Человек душой обозначается из (отпущенного) времени, но именно потому что душа в нем пробуждается и рождается, отвечая ему же тем самым (в отпущении). Не сказать, что время порождает душу, но все же она рождается из времени как акция состоятельности смиренного под небесами существа под именем «Чело-век». Душа не состояние, а превосходящая в сущности человека состоятельность в духе, с его душевно-духовным самостоянием как космополита во вселенной.

«Претерпевый да спасется»! Но навсегда ли? И разом ли? Душа открывается на время не в «спуске ли пара» в духе?

… Но может быть, если человек закрывается в том, из чего он открыт в мире, то не в этом ли и заключается «внутренний механизм» творчества? Который был в модерне использован уже как техника письма, мастерство воплощения и выражения совершенного. Т.е. как способ демонстрации способностей, приспособление в них к оживлению используемого материала как сподручного. Как «видение в смотрении» — в смысле высматривания, усматривания и даже подо-зрения.

В модерне внутреннее оказывается внешним, а в постмодерне не наоборот, но навыворот. И если в модерне всегда таилось нечто невыразимое, несказáнное, то в постмодерне — полутайна недовыражения, недосказанности. Намеки, кивания, переглядывания, потому что «все есть текст». Все во всем между собой во знакомстве пребывает. Все в мире в соседстве. Отчаянный илюрализм. Оголтелая одновременность вплоть до разновременного.

Большое наряду с малым, а не в сцепленности друг с другом. И никакой органичности, которой-то следовал модернизм!

А что, если модерн осуществлялся лишь в здешних порядках, хотя и из поднебесия, но прямо в обратном отношении как из времени в пространстве? Мир иного и мир сей, сравниваясь не в пользу этого, в творчестве все же уравнивался с тем? И время тем самым успокаивалось пространственно? Не только архитектурно, но вообще в культуре, к тому и в ней же как цивилизации?

И человек еще не был во времени. Хотя и гнался за ним и чуть ли не владел им.

А в постмодерне время не просится уже, а вторгается и (впрямь) сквозит в повседневности — через технические достижения в средствах коммуникации из космоса, хотя и ближайшего, но в приоткрытости уже вселенной. Из нее на земле теперь мы сообщаемся. И из вечности (пусть еще расплывчатой, неопределенной) время достает теперь до душ.

И мир здешний субстанциально предстает в интерсубъектности. И «то ли еще будет с миром сим»?! Он разваливается, продавливается информационно, степенно упорядочиваясь в информации, но при этом разбрасываясь эмпирически своими кусками для (невозможного) «чело-века», (уже как бы) взирающего на все это снисходительно из мира того во времени в своей открытости.

А художнику приходится ныне работать с этим неупорядоченным, абсурдным, ума не приложимым миром. Другого материала уже нет.

А потому-то «постмодернистской душе» мало быть из времени, надобно доставать до самой вечности. Вот таким образом истина и «оборачивается» вечностью в конечном. И в этом же должен заключатся илюрализм.

Но душе (при этом) уже не остается выбора как в модерне, изысканный вкус не требуется, суждения возникают поневоле, все допустимо, все нужно впихнуть, даже если оно «неудобоваримо». И чуть ли не оправдание Ницшеанской «вседозволенности» получается тем самым?

Из того мира здесь распахиваются «врата ада»?

3. Хроно-топический механизм в междумирьи

(К Батищеву Г.С. «Диалектика творчества». М., 1984.) «… О вселенности человека» как упреждению того, что теперь мыслится по хроно-топосу человека (см. в конце).

Там уже была намечена «механика (метафизика) творчества» как душевно-духовная работа в распростертости от «ничто» в душе до «беспредельной объективной диалектики» в духе (в моей интерпретации Батищева Г.С.).

Таким образом, стихийно была предосхищена теперь взыскуемая «встреча времени» оттуда-сюда. Но «почитание диалектики» не позволяло тогда выставить ее космической механикой, которую бы человек выдерживал в себе. Но теперь становится понятным (внятным), что в человеке в его душевно-духовном самостоянии работает «диалектика как космо-физика» или метафизика как «механика в диалектике».

И таким образом, человек дотягивается до небес, т.е. он не поднимается к ним во времени, а душевно-духовно состоятелен в космосе из времени, улавливаемого в себе как душе! А это уже не «понятно», «но внятно».

На вопросительный знак (?) о своем предназначении человек из точечности небытия (или ничтойной точечности)…ответствует знаком восклицания(!). И заставляет его спрашивать об этом (как бы) окружающий мир, стискивая его до точки и требуя ответа, кто он такой? — во что бы то ни стало! Но на самом деле спрашивается самому человеку в судорожных обьятиях мира сего. Он вынужден к этому самовопрошанию, потому что в мире сем его нет. Из него он только выпирается в душе, которой и приходится жертвовать, оставляя здесь, чтобы подняться над собой в духе.

И стало быть, всякое творчество есть лишь «механизм работы в человеке» или «работа хроно-топического механизма» в душевно-духовном состоянии как (поддерживаемом и выдерживаемом) самостоянии из космоса.

Состоятельность человека «динамична», а не окончательна. Она не достигается как успешный результат. Она душевно-духовно выдерживается и поддерживается как формо-образование в со-держании этого и того мира с удержанием их в «со-гласии» как междумирьи. В нем-то и открывается человек как мировой посредник. Это и есть совестная инстанция, сфера со-знания…

Время не застывает как магма в лаве горных пород-отвалов, а пульсирует, бьется из космоса в человеке. И закрываясь даже в космических порядках, т.е. определяясь в них топически, человек открыт во времени. Можно даже сказать, что чем больше он внешне закрывается, тем глубже он внутренне открывается. И пространству никогда не взять в силки человека из времени.

Но тут еще есть соображения относительно ценностей.

Это междумирье описывается в них следующим образом. Если из духа заблуждений с точки зрения души во времени обнаруживается истина, а добро во зле на себя человека поднимается до уровня блага, то красота, не нуждаясь в уродстве, предстает как самоценность (ср. выше). Но при этом, если иметь в виду «круговращение в истине», то «наверху» оказываются и добро как благо, и красота как совершенство. Но ведь если истина посредине, то именно в ней и над ней освещаются благо и красота в мире высшего как всесовершенного?...

Да, но ведь было схвачено, что в красоте как гармонии она через и во благо сему миру проливается светом для душ, тем их и спасая (см. выше)?...

4. Ожидание души в языке для одновременности

Собственно, время оттуда-сюда испытывается гравитационно, в земном притяжении. И ему мы подчинены, ему следуем в отдохновении от повседневных хлопот, ему же и сопротивляемся в чувственном освобождении. Но всем творчеством человека оно и признается, обозначается, символизируется как время оттуда-сюда, сообщение из высшего к низшему, от совершенного к несовершенному. Вплоть до религиозного разделения на потусторонний и посюсторонний миры.

Таким образом, время, кажется, «разделяя-соединяет» мир человека и его самого обозначает в самостоянии отсюда-туда и оттуда-сюда как чело-века.

Мир изначально разделен вплоть до «атомов». И человек в нем имеет своим предназначением соединение. И к этому он вынужден из собственного заброшенного состояния. Но (именно) в нем мир представляется уже не так же частично как в других вещах этого же мира, он вообще никак не представляется, а проваливается в нем, исчезает. В нем нет того мира, с которым он имеет дело в своем окружении.

Это и есть «ничто» в человеке. И человек удерживаясь, выдерживаясь и содержась в нем как в «уме вещей», т.е. вмещаясь, помещаясь и размещаясь в себе и вкруг себя в нем, открывается душой и одновременно (посредством ее) овладевает в языке.

Течение времени оттуда-сюда выдалбливает «яму свободы», в которой настаивается и ум (разум) и откладывается одновременность для души (отсюда-туда).

Душу ждет язык для ее выражения в вызволении из «ничто» как «ума вещей» в себе. И время к ней приходит в одновременности таким образом в языке как обретение в открытии времени оттуда-сюда.

5. Время пропадающее в уме

(Из сна на 13.11.2019. Не успеваю на конференцию. Одеваюсь во чьи-то, не свои брюки, в которых нельзя выступать перед другими.

Что это? Не о потерянной ли накануне мысли, которую не успел записать, но понадеялся, что удержится в памяти. Ан нет!).

Мысль сподручна, ее нужно уловить и закрепить, т.е. обозначить, иначе она исчезнет во времени, появившись из него. В ней мы подчинены времени. И в познании этого нужно выбиратся из помысленной сведенности к некоему состоянию в себе вовне себя. А для этого нужно не избавление от мысли, а ее выставление перед другими. «Утерянные истины» — это и есть потерянная мысль, без которой не выступишь перед другими, вне себя.

А неслучившееся при этом для души всегда может случиться. Душа вполне протягивается, а мысль как проявление ума «точко-зрительна» и преходяща. Мысль не записанная к исполнению теряется заведомо к проверке из воплощения на используемость. Т.е. она не исполнена уже.

Может статься, что время вообще пропадает в уме, (как бы) приходя к нам в мыслях и через мысли и как мысли. И осмысленное же время как бы текущее (само по себе) оттуда-сюда, сворачивается из мира и в душе, свертываясь и трогая ее изнутри, впиваясь занозой, жаля ее и протыкая точечной ничтойностью до опустошения. Так что душа страдает умом в себе — из времени — в точечности зрения, которая преходяща и относится лишь к миру сему, а не устанавливается «вопреки», не отвечает времени оттуда-сюда, как бы «возникая» в обратном порядке из чувственного опыта. К тому же мысли приходят из определенного, растянутого, протянутого (свернутого) «времени» (в условности линейной). В уловах стрелы времени. В окружающем мире, а не из трансцендентального мира. Мысли лишь вращаются, крутятся из мира сего и в мире сем в субъекте познания.

И лишь душой обнаруживается течение времени оттуда-сюда, т.е. оно как таковое обозначается из вечности… под сенью вечности.

… Но собственно мысли и не приходят во времени, в них душа и «освобождается» от времени. Как субъект познания человек достает до себя в душе. И это же оправдывается как преодоление субъективности, но что и исполняется субъектом в субстанциальности.

А потому и рационализм доходит от негуманного пренебрежения к душе до радикального антигуманизма во имя познания, ради истины одной (ср. выше).

6. Особенность междумирья в спросоньи

Может «в общем доме из поднебесия в мире сем» должны рождатся (появлятся-обьявлятся) мысли, исчерпывающие нас дотла, до небытия в бытии, и «в доме же как мире сем» нужно и можно испытывать в душе тягу по времени, которая и имеет место (не в одиночестве), не для изолированного индивида, а в доме же как общежитии людском? Или душевные позывы во времени случаются в уединении, но в мирском же, а не в обособлении.

Потому что до этого наяву было соображение о том, что «общество» нужно представлять «особенным» между миром сим и миром высшим. Но из этого сна («доброго», между прочим!) общество ли это, а может даже общежитие как домом видится, вырисовывается, обозначается сам этот мир, в котором мы живем? Вообще, не в сем ли мире нужно (разобратся) переопределятся с логически «особенным» между мирами как общежитейским междумирьем?!

И в нем тянется душе оттуда-сюда к встречаемым здесь душам (оттуда-сюда же). И в нем же нас посещают мысли или обозначаются мысли, гуляющие в интерсубъектности дольнего мира.

Аргумент ото сна, конечно, не может быть решающим. Но если это добрый сон, а не кошмар как «предупреждение об истине», то это уже ведь намек на истину, если не сама истина? Только требуется его читать из наяву. Что я и пытаюсь делать не в тщеславии к открытию, а в честных муках поисков выхода из отчаянной ситуации, в которых, как ему сдается, оказался ваш покорный слуга в осмыслении времени для человека?

Сон не нуждается в аппеляции к нему для доказательства чего бы то ни было. Но он требует своей разгадки? Он говорит нам о чем-то? Он не может быть сплошной бессмыслицей, а если даже так, то и в этом случае требуются обьяснения, а не списывание со счетов? Кстати, со счетов-то именно у времени? К которому сон имеет непосредственное отношение как «самое феномен времени»?

… Да, но это «общежитейское междумирье» не может ли предстать в переосмыслении (и переустройстве) из обыденности в «домене человечества», достойном его из «вечности в конечном» при овладении «бесконечного в преходящем»? Где разумность единящей истины оттуда-сюда освещается душевными лучами света из душ отсюда-туда во времени?

И не к этому ли надобно все корректировать и принимать в расчет в научно-техническом прогрессе? «Умные технологии» оценивать и определять в душевном освещении? А может и по-душевом контроле (исчислении)?

К этому же, что размышлялось в пробуждении и трансе спросонья как между сном и явью, в «не туда и не сюда»? Сдается, что тут все гораздо сложнее обозначается чем монохромное деление на сон и явь. Во сне частые кошмары и изредка добрые сны-намеки. Наяву: бодрствование из повседневности и в обыденности… И не в спросоньи ли испытывается сознание с раскачиванием в нем из подсознательного ото сна к яви и от яви ко сну? Вот тебе и «бытие-в-со-знании» как состояние спросонья?

Оно-то и особенно в междумирье оттуда-сюда и отсюда-туда? Когда в душевно-духовном самостоянии «человек и червь, и дерево, и птица» (Ницше). И здесь же он во времени из одновременности.

7. Двойное жертвование души

Относительно того, что «sum ergo cogito» — в перевертывании Декарта.

И это требуется не только для избавления от рационализма вообще, но и как поворачивание антропоцентризма на механизм творчества.

Быть значит не знать, знать значит не быть. Если творчество есть бытие из небытия (уже у Платона), то оно следовательно есть не знающее бытие, в нем мир не познается, а испытывается в обратном порядке, рационально-чувственно, т.е. интуитивно, в умо-зрении, в миро-ощущении. И в принципе творчество не преобразовательно, а созерцательно. Оно не есть и самоутверждение, а самоотвержение (самозабвение, самопожертвование).

Познание как самопознание есть предваряющее условие творчества. Оно и осуществляется в подключении к миру человека с исключением из него себя. Для овладения (последующего) мира от него и (предварительно) требуется отступить в небытие собственное. Познание мира невозможно без насилия над собой. Это и есть воля к познанию. Объективная реальность не дается без впадения в субъективную ограниченность. Точнее, без выпадения от бытия мира в собственную ничтойность.

Это тоже самопожертвование. Предваряющее творчество познание страдательно. Но оно необходимо для субстанциального утверждения мира. Так что, в результате (к итогу) познания субъективность пропадает, преодолеваясь и жертвуясь объективной реальности.

Познание мира как самопознание человека, с ухватыванием в нем своей ничтойности, есть предпосылка (метафизически) творчества как душевно-духовного самостояния во времени из вечности.

Но, в одном случае (в мире сем), от своей ничтойности человек отправляется к самоутверждению в приобретенном из познания мире, распространяясь в нем собственно и отчужденно (теряясь в своей потерянности). А в другом — (в перспективе мира иного), жертвуется уже само приобретенное пространство (как мир сей) во временном состоянии (состоятельности) под сенью вечности. А иначе это обознается душевно-духовным самостоянием во времени из вечности. Приземленно-психически это называется «вдохновением», которое с нами приключается, т.е. происходящим и посещающим временным событием. Но то, что оно оттуда-сюда — это несомненно!

Так что, это врéменное вдохновение может быть обозначено во временнóй перспективе из сего мира, но как душевно-духовное самостояние из ретроспективы иного мира в истекающем от самой вечности времени же (уже) к измученному в душевно-духовных неразберихах, переполохах, сумятицах человеку, т.е. к несостоятельности его в междумирье и лишь порой мелькающих надеждах и трепетных позывах оттуда-сюда.

В душевно-духовном самостоянии приобретенное пространство раскрывается навстречу ветру перемен и работает (темпорально) в режиме сверхзаданного времени (чуть ли не по «сверхзадачам для актера» у К. Станиславского). Таким образом, жертвуется «приобретенное» ради подлинного обретения, само пространство обретается во времени. А в целом человек из потерянности в мире сем возвращается к себе из мира иного (в мире сем же).

Потому вдохновение и есть состояние самозабвения. Это жертвование пожертвованным. Точнее, длящееся состояние жертвования пожертвованным, отдавание души. К этому нет путей заведомых. И обнаруживается всегда постфактум. И это длящееся состояние в творчестве есть внутренний механизм душевно-духовного самостояния человека, в режиме работы которого выдерживается, удерживается, поддерживается время от вечности.

Само единение души и духа длится во времени и отсюда-туда крутится в оттуда-сюда.

В духе отзывается, освещается, воплощается самоотдача души во времени из вечности. Это не потерянная, но отданная душа звучит, светится, вычерпывается из приобретаемого (в нем) пространства как «тела культуры» в зове времени под вечностью. Отпавшая в познании от текущего — преходящего времени душа возрождается во времени, выпадающем на человека как дар от вечности в мировом состоянии души. Это и есть метафизика творчества, его поднебесная механика.

Так что, имеет место двойное жертвование души. Эмпирически она теряется поневоле в познании (отставляется, упраздняется) в мире сем ради его обладания в овладении, т.е. практически. Метафизически же она жертвуется в своей «пожертвованности» как распространенности в ничтойной собственности в мире сем, так что метафизика творчества это небесный суд над собственностью. И парадокс в том, что изначально душа приносится в жертву рассудочно (если не разумно, то во всяком случае рационально), затем это происходит стихийно («спонтанно» — может быть?) в буйстве чувств?!

8. Душа — посредник времени

(Сон на 22.12 2019. Смутно о «феноменологии». Кажется, о «видении из смотрения»..?)

Субъект-субъект и «Я — Другой»? Интерсубъектность пространственна, Я — Другой времéнно. Поэтому и время к душе ниспадает в конечности и воспаряет к вечности между-субъектно. И сама душа (в этом) волнуется, сникает и возвышается, блуждает во сне и бодрствует (в исчезновении и возникновении).

Мы каждый день, просыпаясь, приходим в этот мир, вновь рождаемся в душе — с обнаружением себя (из души) в телесности в мире сем и среди «других», но себе подобных, встречающихся и повторяющихся в подтверждениях собственной телесной ограниченности, точечной разбросанности…

Но Я — Другой времéнно в одновременности, не в протянутой, а релятивно-мгновенной, в которой они мелькают, чередуясь и сменяясь между собой. Интерсубъектность же разновременна, если она, как и «полагается», развернута обыденно-повседневно в сем мире. В ней-то время и течет от прошлого через настоящее к будущему, пропадая в них как отпавших в пространстве временах. А потому оно и преходяще. К тому же и односторонне, неповторимо (вторно) и пропадает оно окончательно в интерсубъектности как субстанциальном калейдоскопе.

Душа рождается и возрождается из и в между-субъектности. Она выпадает и вырастает из нейтральной почвы между субъектами как семя времени во плоти одновременности.

Так что, время неповторимо, но обрываясь в повседневности и отрываясь (открываясь) в своем падении в душе, ухватывается во взметнувшемуся от нее духе — как в одновременности в душевно-духовном самостоянии человека.

Время тем самым ловится в слове души через слог духа под поэтическим сводом небес; в жертвовании поименной временем души как самого сокровенного тому, что превышает и покоряет как всесовершенное человека из этого мира. Но что и освобождает его от Я в Другом, от которого и была услышана весть и к которому осуществлялся позыв.

Одновременность как вертикаль самостояния человека не есть повторяемость (сравнимость), а есть ухваченная, отстегнутая (топически) неповторимость как средостеническое состояние между ничто и все, вечное из конечного в образе (распахнувшейся) души, в которой приоткрылось время.

… Другой никогда не дан в упор Я, он всегда в деклинации ко мне (хотя бы это был мой гений!). А вот как субъекты мы даны, более того притиснуты непосредственно друг к другу.

Но и во временном круговращении в оси Я-Другой в перекрестии интерсубъектности время выпадает в душе от превосходящего Другого и пропадает в подавленном другом. Но тогда не из «социо-пространства» ли возникает сама вертикаль хроноса? Где даже может быть происходит обращение протосубъектности в между-субъектность с воспользованием в ней пространства как формы для удержания времени в его властной вертикали? Так сказать, установление «пожизненной монархии» как власти времени над и в пространстве? Так что время пробивается в пространство?

Ну, это элементарно для «наследственного права» вообще, а не только в политическом устройстве. Дети и должны быть «наказанием божьим», превосходя нас.

Время непосредственно к душе в неизбывности, неизбежности, пред-данности Другого для Я. Само присутствие Я в мире всегда опережаемо во все-присутствии Другого, всегда в нем обнаруживаемого. Я мелькает из круговерти Другого. Можно сказать, что время из Другого всегда и неизменно в нас присутствует, дано. Я есть душа времени из Другого. Душа — посредник времени между Я и Другим. Потому-то она и неуловима, что находится в текущей связи и есть неизбывная зависимость Я от Другого. А идя в обратном порядке, мы лишь заблуждаемся относительно своей души. Но она и не нуждается в своем понятии. Ее предназначение, чтобы быть человеком. В ней человек не определяется, а обозначается: к выходу как исхождению из мира сего.

Не покидая мир, выдерживать его в себе. Вот для чего улавливается время в душе. Поэтому душа в посюсторонности потусторонна. Но это состояние всегда в позывах души к Другому, она неумолимо и неутомимо тянется к тому, что приходит к ней во времени, а это и есть всесветный, космический Другой. И его никогда не исчерпать и не удовлетворится «по понятиям»! И между прочим, это «нормальная, вселенская жадность» человека как чело-века!

9. Отрывы в смене времен

Оттуда-сюда не быть, чтобы отсюда-туда творилось. Оттуда-сюда пропадать в душе, чтобы отсюда-туда воспрянуть в духе. Оттуда-сюда помыслить, чтобы отсюда-туда восчувствовать.

Оттуда-сюда во времени, отсюда-туда в пространстве.

Но в любом случае второе в потугах — из первого в позывах.

Время пропадает как «пойманное время» в своем истечении от прошлого через настоящее к будущему.А потому оно и не течет вовсе в этих «временах», и даже не сменяется, а исчезает. Это Хайдеггер и называет «временением времени из будущего». И собственно в этом ничего особенно и нет, а это повседневность, в котором течение времени и есть его истечение.

И оно же отваливается «столпами настоящего» из актуальности будущего в нем как ухваченной «одновременности», чтобы тут же подвергнутся забвению. Так что в смене времен даже не «отстегивается», а отрывается не «пристегнутая», но приписанная ко времени «одновременность» в настоящем.

«Столпы истины» как «оси времени» сваливаются во временах. Но в них и прошлого уже нет, настоящего еще нет, будущего вообще не будет.

Будущее непрерывно сваливается из настоящего — в одновременности — к прошлому. Оно всегда призрачно в постсовременности. «Надеждами живут нищие духом» (И. Гете). Так что история «толстеет» отходами из со-держания настоящего в переработке будущего на прошлое. Поэтому и история бессмысленна как сводимая к прошлому и бесследно заглатывающая в себе все ожидания человечества.

10. Прилагательность времени в душе

Да, но и во «времени» при всем этом все же сквозит безличие? Это все еще абстрактное время, оно должно иметь личностный окрас. Как «мое время», «наше время», «прошедшее время», «нынешнее время» и т.д. И времени как такового не существует, в смысле всегда одинакового. Поэтому и в себе оно имеет темпоральность — ритм, скорость, измерения «от» и «до»... Кстати, может ли оно быть протянуто в своих измерениях от ноля до вечности? То что оно из вечности, это как бы само собой подразумевается, но вот время начинается или отсчитывается с ноля? С отсутствия ли время начинается? И вообще, что может означать «начало времени»? Первоначальный взрыв как начало Вселенной астрофизически?

Конечно, что-то с нами всегда происходит? И может быть это недоступно мысли, а если даже доступно, то до какого-то уровня-предела. Поэтому и ставка может и должна быть сделана на душевное вникновение, да и то в намеках, в знаках, приметах, в образах-обозначениях, позывах-отзывах...

Время выражается душевно. Да и это-то и есть видимо его личностный окрас. И наоборот, в этом и дело души заключается собственно, а все остальное в ней — это все вокруг да около времени крутится. Не сказать, что кроме времени для души ничего другого не существует. Даже может быть, именно ей нужно быть касательной относительно всего остального в мире человека для самого человека как его души?

И может статся, что пределы мира сего и обозначаются душой? Она и пульсирует в нем во времени?

Да, но то что времени как такового не существует и имеется в виду, когда говорится об его относительности. Оно всегда прилагательно, а не самодостаточно.

И то, что из мира сего душой учитывается прежде всего время и есть смысложизненная потребность, задача, цель, одним словом необходимость, без отзыва на вызов которой и свободы как «век воли не видать» (даже в воровском жаргоне)! И вызов этот идет непосредственно от ближних.

Но душа здесь не обратное времени явление «борьбы за существование», она вообще не явление, а проявление как феномен человеческого в человеке. Отвечающий исполнению его предназначения. В ней и обозначается само предназначение из мира того в мире сем. К этому и подвигают ближние из среды других.

… К тому же. «Как бы» — подразумеваемая, неотьемлемая приставка образа. И стоит ее отнести к понятию как оно тут же превращается в образ.

Поэтому и душа есть «как бы состояние вечности в человеке», т.е. она — образ вечности в человеке или сообразна вечности, внемля ей во времени.

11. От заблуждений души к духу времени

И возможно, что за свободу душа и расчитывается со временем в заблуждениях, а пределом их является само творчество. «Расчета» как такового и нет, душа отвечает времени в заблуждениях уже на окраинах (перифериях) центробежного бытия в обыденном существовании (во встречах и проводах солнца).

Потому и истина души — в заблуждениях, которые для нее и существуют как знаки, обращающие человека на себя в индивидуальности из среды других. И все, что превышает человека в окружающем мире, а тем более в ином мире как совершенном, для него значимо, т.е. душевно.

Нельзя конечно сказать, что вот это восходящее солнце только мое или звездное небо относится лишь ко мне. У души нет собственнического инстинкта, но она обозначается из всего остального мира как мира меня признающего и мной же не познаваемого, а узнаваемого.

Для души весь мир — дом родной!

Но если истина души в заблуждениях, то вот нельзя сказать, что красота для нее в уродстве, наоборот, в красоте уродство унижено. Истина может быть дана в заблуждениях, т.е. обозначена ими в душе, а уродство отвергается душой в красоте, хотя все «совершенное не бывает завершенным» (Гете)? Еще сложнее с добром и злом (ср. выше). Они меняются местами.

Но одно здесь явствует: душа ценностна, более того в «ножничной разнице» с разумом она всегда в состоянии «переоценки ценностей» (призыв Ницше).

И она, будучи посредственной, условной, релятивной в обыденности выглядывает из состояния равнодушия, вглядываясь в наступающие времена, внимая из со-знания, совести, с-праведливости, со-страдания... к переменам в субстанциальности человечества касательно их обозначения в ценностной переориентации.

Потому душа всегда в поисках выражения. Она страдает неполнотой своего исполнения в языке. Этика и есть ее язык, эстетика — это то, чему она может быть покорна, поклонна. Познание — то, с чем она порывает связи, хотя и не может вовсе оторватся.

Но если в заблуждениях душа прикрывается от времени, отрываясь от познания в истине в иллюзорном воспарении над миром сим, а фактически совпадая и уравниваясь с ним и тем самым и обозначая его в себе, как бы накрывая его собой. То, в красоте как степени совершенства сей мир раскрывается миру иного (из уродства). А потому в красоте и сообщается символически оттуда-сюда, в ней вещает время из вечности. Это представлено образом прекрасно-мудрой Софии!

И таким образом, оттуда-сюда время как свет из поднебес очаровывает, а отсюда-туда перекрывается заблуждениями. Все это допустимо. И именно поэтому может быть вся проблема и заключается в добре и зле — в смешении их как мировой завесе, чуть ли не «замесе как неразложимом растворе» из хроноса и топоса?! Где хронос теряется в топосе, а топос в хроносе? Т.е. в цивилизационном мироустройстве?

Притом, что с познанием все понятно. С красотой все ясно. А вот с добром и злом ничего не понятно и ничего явного в них нет. Они-то и находятся в синкретичном отношении друг к другу. И их отношения и есть синкретичное, неопределенное и может быть неопределимое вообще состояние человечества? Во Вселенной имеется в виду?

В познании человечество может скрываться (хоронится) и до сих пор это удается по Вселенной. В красоте приоткрывается, впускает в себя свет, чтобы тут же его и выключать!

Но душа страждет между добром и злом, она стиснута именно в них. Потому что они все время меняются местами и размениваются в значениях. Притом душа мечется в них от одного к другому, она в них теряется, а не обозначается и не символизируется. Она в них в растерянности духовной, где идеалы и идолы не только сравнены, но и уравнены. Где добро есть зло, а зло есть добро (об этом уже думалось, ср.выше).

И «благо» Платона, и всяческие утопии, и религии в Упанишадах, Библиях, Коранах, Талмудах, Торах не спасают?

Отдавать душу в добре из зла на себя, в честолюбии над собственной ничтойностью — это возможно и значимо как «победа» над временем.Но вот в этом ли собственно предназначение человека? Требуется ли вообще победа как преодоление времени от человека?

Или это только событие, в котором из времени от вечности отваливается -пусть и во славу такой личности — некий «столп истины» в относительной одновременности? Да, это может быть настоящее событие или событие по настоящему. Но не победа над временем из вечности. Потому и слава меркнет как временное явление в одновременности из современности. Настоящее продолжает дальше равнодушно перерабатывать будущее на прошлое. Небесной механике дела нет до людских помыслов, амбиций в замахе на время.

Победа над временем — временный успех. Это понятно. Но главное при этом, чтобы отдавая душу именно времени из вечности ее приносить в жертву, а не на авось в мазохистском самобичевании, самоистязании или в радикальном суициде.

И тут в извечном кофликте добра и зла и сама душа, и время в этих отношениях проявляются аутентично и выявляются идентично как душа времени и время души, время открывается душой и душа временится из вечности.

Зло в ногах, добро в небесах. Путающееся в ногах зло и есть собственность (субъективная и субстанциалистская антропоцентричность, неделимость индивида и замкнутость на себя человечества), а поднебесное добро — благо. В них и измеряется душевно-духовное самостояние человека.

И если со злом все как будто бы ясно, оно даже уместно. «Голову ломать» над ним не стоит, но и разбираться с ним по настоящему можно только оттуда-сюда, притом как из недостижимой благодати.

Она не только недостижима, но и непостижима, она в вызовах, отзывах, позывах самой души, открывающейся во времени таким образом.

На вызов времени в познании душа обозначается (открывается) в заблуждениях. В красоте она (приоткрывается) впускает в себя свет оттуда-сюда, символизируясь в образах-отзывах (отзвуках, отсветах, откликах и т.д.).

Но именно этически душа есть мировое (имманентно-трансцендентальное) состояние открытости в отсюда-туда из закрывающейся законченности, замкнутости оттуда-сюда. С виду это кажется диалектически разрешаемым противоречием в «борьбе» души со временем в пользу души. Но это не совсем так. Душа не побеждает время, а встречает и выдерживает его в своей извечной открытости — даже не иному, а иным мирам. Потому что иной мир не один, а если он единственный, то это и есть мир сей, в котором душа закрыта, свернута до точечной ничтойности. Да она, то и дело пропадает в преходящем. Хотя и не исчезает вовсе, «все преходящее есть только подобие» (И. Гете). Чего? Наверное-вечности? Вплоть до бесконечного?

Но значит, в познании души нет, в красоте она обнаруживается, а в нравственности она есть то, что она есть. Гносеологически душа сводится к ничто, эстетически переводится с совершенного на «человеческий» язык, этически утверждается открытием человека в его предназначении из Вселенной. А в разрезе хроно-топоса: душа сводится топически на нет, хроно-топически обозначается, в человеке же открывается как время из вечности. В познании она временна как заблуждение, в самом хроно-топосе из мира иного в мире сем «бредится» в образах, человеком же отпускается на волю, освобождается туда, откуда она вместилась в хроно-топосе.

Но почему вообще «время» и к чему тут «душа»? Исходя из того, что человек существо временнóе, нужно определить, что же в нем отвечает времени? Это, конечно не познаваемость, а тем более в отношении ко времени. Человек в борьбе со временем пребывает и в онтогенезе, и филогенезе; и логически, и исторически. Более того, как homo sapiens он деятелен в преодолении времени. Но тем самым в деятельностном одолении времени (и пространства) пропадает внутренний мир. И без «сообщения» себя (выявления, заявления, объявления) овладеваемым, предметным миром, конечно, обойтись невозможно, хотя бы даже с учетом разницы между опредмечиванием и овеществлением, но отчуждение так или иначе имеет место, неважно в каких размерах, опустошение внутреннего мира все равно при этом происходит, пусть даже и с его последующим восстановлением (отдых, досуг, свободное время и т.д.).

Уже само познание по сути есть аннигиляция «внутреннего мира». Ведь что же, оно такое есть, этот «внутренний мир»? «Психея» называли его древние греки. А что же оно собой представляет не оговаривалось. У Гераклита: «куда бы ты ни пошел, границ психеи не найдешь, так глубок ее логос». Но это и не «noos» Анаксагора как «ум вещей», который так понравился Гегелю, что он назвал его среди прочих мудрецов того времени «единственно трезвым среди пьяных».

И удивительно, что по Гераклиту началом всего в мире является «огонь» и он был «плачущим» в отличие от Демокрита всегда «смеющегося», не от уверенности ли в атомистической подпорке под ногами! А Гераклит видимо плачет от panta rei («все течет»)! Вполне возможно, что для него «психея» есть то внутреннее в человеке, которое ему не подвластно, в смысле непознаваемо, оно внутри человека «превышает» человека. Возможно, оно от «богов», но Гераклит об этом молчит!

И доселе «душа» остается при всех попытках ее описать непостижимой, хотя и бесконечно «толкуемой» — от науки до мистики.

Но «знать» душу — это значит забыть о ней. Она обнаруживается не в самоутверждении, а в самоотдаче. В самоутверждении она и опустошается.

В познании душа и закрывается во временности.

В искусстве время отзывается в душе образами (вплоть до ее пожертвования).

В нравственности сама душа открывается во времени.

В познании душа упраздняется как временная условность.

В искусстве она пробуждается из времени, отзываясь ему в образах. Так что образы — феноменальные отрывки времени (от хроно-топоса) душой. И без них искусство невозможно.

С уточнением того, что хотя преимущественно в образах время переводится на пространство (как в слове), но при этом все-таки подразумевается и обратное — обращение тем самым и топоса на хронос (музыка). Так что образ — всегда «подо-зрителен», в нем топическое предстает хроническим, а хроническое топическим. И это всегда и непременно должно соблюдатся как требование и условие, без которого хроно-топос для человека пропадает. Потому в искусстве человек и соглашается, и идет на условие с миром относительно хроно-топоса в нем для себя, что он будет в нем присутствующим существом.

Но именно относительно хроно-топоса душа уже в искусстве (не талантливо, а гениально) отдается по жизни творящего человека. Само телесное прибежище души приносится в жертву. Оно, приберегаемое на запасной выход, закрывается исчерпываясь душой. И хроно-топосу приходит конец?! Временнáя суета в обыденности прекращается. Отдавать душу надо без остатка, который продолжает теплиться в теле и пока тело есть, душа в нем сохраняется. А следовательно и время не достало еще пространства?

Тут нужно поразмыслить относительно и хроно-топоса, в котором пребывает человек как в мирском одеянии, пусть в обьятии или стиснении, но только таким лишь образом хроно-топос человека можно представлять? А не эмпирический ли всего лишь это взгляд? Т.е. внешний взгляд на мир самого обособленного в нем индивида?!

Насчет того, что человек присутствует в хроно-топосе — это существенно. И в этом dasein он ворочает или жонглирует образами от топоса к хроносу и от хроноса к топосу. Это вроде так. Но все же откуда ему самому взятся, чтобы войти в это присутствие? Где кровная связь с миром? Во всяком случае таковое присутствие можно принимать как хозяйственно-рассудочное отношение человека к миру из хроно-топоса в нем.

Да и образы ли это, если в них чередуются, сменяя друг друга хронос и топос? Или это эмпирические представления о внешнем мире, примитивные концепты «объективной реальности»?!

Мир в хроно-топосе таким образом не может затрагивать человека. Т.е. он вообще не должен его затрагивать, но человек-то находит себя уже вброшенным в этот мир? А это и есть его телесное присутствие, в котором он схвачен так, что он отсутствует во времени.

Он не есть в том, что он уже есть. Тело нам предшествует, а душу еще надобно обрести. В чем же она может быть обретена? В том, что не есть из того, что он есть. А эмпирически, в сменяющихся чувствах при неизменном теле.

Поэтому-то человек — «кривая тесина» в самом хроно-топосе. Телом он принадлежит себе в мире сем, но в нем же среди тел наряду с другими телами вобран, собран и отобран в душе… пропадающим образом во времени в мире сем.

И в таковом состоянии он может быть затронут душевно в образах как позывах-отзывах на время из телесного пространства в своем вброшенном пребывании в мире сем. Притом затронутым он оказывается изначально в роде, т.е. субстанциально, а не субъектно, не в Я, а в Мы. В проблесках, провидениях из мира того в мире сем, из того что превышает — в сов-местности. Поэтому время изначально уже дано в вертикали для сего мира, оно не просто и не случайно затрагивает души, а придавливает, угнетает духовно и вместо душ торжествует возместивший и растворивший их в себе дух. Общему телу в роде находится и осеняющий его надвышний дух, пространству вообще — и безличный, но особливый, предначертанный дух времени, фатум.

Дух пространно предупреждает (намекает) душе во времени о вечности. И время для человека прежде всего дух времени, рок.

И как «отстраненное» (опространственное) время дух и выступает как посредственный (в пространстве) посредник от бесконечности к преходящему. И сам дух торжествует (манифестирует и демонстрируется) в преходящем и через преходящее.

12. Оторванное время и пространство времени

… В нравственности душа предстает уже во всецелой «оторванности» времени от пространства (как само время) вместо образов (времени), всего лишь локальных времен, относительных истин, отвалившихся столпов истины.

Так что душа в конце-концов — это и есть «отвоеванное» (отобранное) у пространства время. Значит, она как человеческая судьба — состоявшаяся в исполнении надежд, одолении в ней рока, фатума как предначертания. Конечный отзыв на вызов времени из вечности во вселенной. Земля через человеческую душу отвечает по временной связи Вселенной.

Поэтому постмодерн намекает и хочет окончательных (законченных, заключенных) истин (плюрализма), что время тянется и тянется, времена приходят и уходят, а времени все нет и нет. Отдаем саму душу, за которую продолжаем цепляться и над которой дрожим. Мы ее отдаем, но не конечно, а с утайкой, с оглядкой, отдаем в самообмане расчета, а не по правде, отдаем в утерях ее, сохраняясь (сами в ней как в себе).

А что касается мыслей об этом, то тут мысли в душе вполне оказываются, а не душа в мыслях коротится. И должно быть именно так, что мысли в душе, а не душа в них, тогда они и есть мысли, а не помыслы о собственности в бытии, быть во что бы то ни стало, что и есть конечная человеческая глупость, т.е. безнадежная тупость.

… «Отрывая время от пространства», стоит продумать и обратно: а не может ли оказатся, что»душа» и есть «пространство времени», в котором и дух из времени, во времени, и как время успокаивается, улавливаясь и удерживаясь в состоянии (состоятельности) души?

Иначе ведь душевно-духовное самостояние лишь внешним образом относится к хроно-топосу, если вообще как-то относится?

Но возможно, что в самом отрыве времени от пространства оно освобождается как дух в душе, тут же заступающей и само пространство? Хотя для этого она должна доставать саму вечность? А так она, в повседневности лишь преходяща, но не конечна и даже не ютится рядом или под духом, а в себе дрожит вне ее бродящего духа. И в этом же извечная «болезнь сознания», хотя из нее-то и творится, собирается из распада «в себе и для себя».

Отрывая время от пространства, душа открывает его в себе духовно из вечности.

Но поэтому же этот «отрыв» не буквальный, а фигуральный, символический и возвеличивающий время. А так (обычно), отрыв времени происходит в опустошении самой души в пространстве, т.е разменно на «ничто» пространства в мире сем как «полой междусубъектностью», в равнодушии безличных индивидов, в котором не приобретается, а пропадает и само время. Попросту, отрыв происходит с использованим (времени) для овладения пространства, т.е. извне его против него. А это и есть «дух техники» как «постав» (по Хайдеггеру). Не дух в душевном состоянии, а безудержный, самосущий, самовластный дух вообще. Как впрочем, он бывает таковым в чем угодно вне укрощенности из времени в пространстве, из вечности в бесконечном, преходящего в конечном.

… Мысль приходит (втискивается) в голову как необходимость (неумолимая, чудовищная, если это вообще мысль) и ухватывая ее (подразумевая, осмысливая), мы на поверку ее имеем лишь хвостами случайностей или даже в преимуществующем над ней «хвастовстве», привычном как гордыне своемерия эгоцентризма. Необходимость в мысли списывается на случай. Вот тебе и тот самый эпифеномен отступной деградации (до смеха над былым величием), плата за достижения в погоне за временем? Попросту бихевиористский «стимул-реакция» как раз и говорит об этом, но совершенно в другом смысле, превратно, без подразумевания о том, что им тем самым говорится о заблуждении. И это-то как раз в претензии на «улов истины»?! Проглоченная истина и есть ложь!

… Только вот, где тут связь (временная кажется) с тем, что думалось до этого? А это не менее важно чем теперешняя, возникшая мысль?

Ну может быть как раз о том, что был вопрос (мысль), у которого нет ответа?

… И ведь эти соображения были в про-должении?

Или мысли и должны возникать как безответные (неоткуда), иначе это не мысли? Они «о» в «не»?

И может, к тому же, отпавшие «столпы истины» и веселят душу (во времени) как уже случившиеся в ее неутолимой жажде к вечности, что это частные явления по ее большому счету. Она частным образом (в мыслях) смеется над собой же

… Да и снятся в самой душе именно мысли (бессмыслицы) как в ней оказывающиеся (попадающие извне) ситуации разрыва с вечностью, ее собственной (растяжимой) несвязности, озабоченной неувязанности во времени, но уместности в пространстве, т.е. имеющие место быть в ней отрывы (отдаления) от вечности? «Анекдот должен быть выпуклым» (Е. Петросян).

… Да, но и это все «приключения», которые случаются с «Робинзоном», абстрактным, изолированным индивидом, который в нас (как бы) досуже, надоедливо, привычно торчит.

В «Мы-же» необходимость как мысль не втискивается, а заявляется, обнаруживается, улавливается как свобода в самой мысли, а не хвостами случайностей, как вечность в конечном через бесконечность преходящего. Поэтому и необходимость есть преходящее в бесконечности, успокаивающаяся не в свободе, а в свободах, т.е. приходящая и опирающаяся (если не упирающаяся) на них как вселенная по всéленности людских душ. Почему бы не допустить уж такую онтологию, чтобы «поймать» (понять) человека во Вселенной, а Вселенную признать в его свободах?

А потому и возможно говорить о его Величестве Случае? Т.е. допускать возможность осуществления бесконечного в конечном через преходящее? Как чудо (для) отдельной души?

(Из сна...) Может прошлое не сохраняется, а должно наличествовать препарированно. А будущее-то как раз и наступает, в смысле заступает прошлое. И в этой пертурбации этически-онтологической (собственно метафизической) и осуществляется творчество как встреча времени в настоящем из вечности?

И для «развертывания хроно-топоса из его свернутости» — в приеме времени оттуда-сюда (по необходимости) вероятно прошлое и представимо топически, а будущее хронически как уже реализующееся, выпадающее из вечности в настоящем?

Прошлое топично, будущее хронично и творчество встречает время по настоящему?

Проще, в творчестве прошлое превращается в топос, а будущее обращается в настоящее как само время?

Еще проще: прошлое становится пространством, а будущее осуществляется в настоящем (дано как настоящее).

… Почему и причем «сон»? Дело в том, что попросту со временем без «сна» не разобраться вовеки веков. Да и почему он должен выпадать и не учитыватся в осмыслении времени? Сложно, путано, стихийно, невразумительно! Ну да, и что из того, а не в этом ли и таится власть времени над нами в homo sapiens?

О сне нам говорит, конечно, не разум, но душа и имея в виду именно в нем «чудеса», метаморфозы времени, то что отвергается разумно!

Это может выглядеть слабым аргументом, но все же эта троица «души-сна-времени» (с перестановками, акцентами — по разному) долженствует (в востребованности) для обнаружения (установления) даже самого homo sapiens в том, что он (собственно) есть внутри себя и из чего он (выбегает, убегает) разбегается (распространяется) вовне, находится в самоотказе, в самоотвержении как самоутверждении. В сумашествии…пребывает.

13. Время хранимое в душе

Время оттуда-сюда течет прерывисто, порой и даже изредка во вдохновении, а потому на него обращают внимание люди художественного склада и без «характера», с просыпающимися лишь при такого рода состояниями души.

А впрочем, и при вдохновении не осознается, что это время посетило душу. А она как бы обнаруживает себе самостийно в волнениях ритмов, в рифмах, оттенках цветов… Лишь у Пушкина А.С. это «Аполлон зовет к жертве поэта»! По его собственному признанию! А без этого он «ничтожен»…

Душа вмещает посещающее время как пространство, но она же из этого обращения-превращения «отходит» (отставляется) и «пропадает» (успокаивается) в отрыве (протяжении) времени и с отрывом времени в предметном воплощении или просто в обозначении этого как случившегося (состоявшегося) события. А дальше-то, точнее постфактум, самой души уже и нет?

Души без вдохновения (кажется) нет? Так что, она ноуменальна лишь в феноменальности. Что-то о ней сказать можно только в креативной ситуации? Она, стало быть непостоянна в человеке? Хотя может быть облегчение в том, что она «просыпается и засыпает», т.е. потенциальна и актуальна? И присутствует только в таком со-состоянии? А в повседневности просто переменчива, непрерывно прерывна?! Не постоянна! Постоянно непостоянна!

Но, да ведь это-то и «требовалось доказать» в отношении души и времени? А оказывается, что душа и есть время в человеке! Да, но тут нужно все же учесть, что хотя время в душе и дано, но оно из нее и выпирает в небходимости как из (пойманной) свободы (ср.выше о душе как «нетупиковой сокровенности»)?

Нет, это уже ситуация смерти, когда время в ней (чтобы ей пусто было!) забирает саму душу. Время вселяется в душу вместе с ничто (при рождении) и сохраняется в человеке как душой пожизненно. Так что время вне человека бессмысленно как беспросветная необходимость. Это и обозначается как «рок», «слепая судьба».

Однако, и время хранится в душе в ее выдерживаемой и ответственной за свободу жертвенности ему? Иначе, это очередной кризис (распад) личности. А в повседневности, между прочим пропуская его через себя, душа опустошается во времени. Даже среди «двуногих с круглой головой» нередко попадаются и «мертвые души», «поди их там-пойми»?

14. В себе и для себя души

(Сон-кошмар на 24.01.2020. После подведения итогов какого-то мероприятия-торжества в завершение ССО или окончания учебного заведения. Я среди других (с Сагади, кажется) оказался по итогам голосования, как решения, распределенным за достижения в г. Хабаровск. По его словам, были и из Москвы — декан философского факультета Миронов и др. Я был растерян и возмущенно заявлял, что не поеду в Хабаровск!)

Что это? Неужто сон-кошмар — это и не аргумент (против истины) и не формальное «предупреждение истины», а демонстрация в заблуждениях душевно-духовного подъема (постижения как достижения) в столпе истины из небытия к вечности с конечным отпадением души в духе. Из спирали круговращения над собой среди других ? То, что душа в духе отпадает — в сквозняке истины от небытия (ничто) к вечности — и демонстрируется в кошмаре с присутствием других в единичестве наряду с тобой в обособленности существования индивидов. Т.е. это не одиночество (вроде) само по себе, а одиночество в отпадающем единичестве духа от души среди других.

Время по-дробно отпадает от вечности в пространстве. В пространстве время отрывается от вечности в меру обратного от истины душевно-духовного взлета (подъема). Раскручиваемый над душой дух в добыче достижения отпадает пространственным образом.

Но сон — заблуждение не в истине, а из и от истины, вокруг да около нее. Потому что сама истина есть постижение небытия человека. Кошмар это постижение дополняет, восклицает, компенсирует и наказывает (невозможным) достижением как самопотерей души в духе, жертвуемого под вечностью. «Опять нас унижает наш успех» (Рильке). «Истина в одиночестве не выдерживается» (Достоевский).

Истина сквозит(ся) к небытию, может быть именно поэтому в познании время теряется, а во сне-то и обретается? Точнее, время в истине исчерпываясь, достается, во сне (души) открываясь, приобретается!

Но именно потому, что сон — это уже заблуждение во времени от вечности. После его встречи (конечной) в познании истиной. Или это одновременно имеет место быть? Так что, времени в истине уже нет! Его не хватает, оно все наступает и наступает! И душа не может никак прийти в себя в духе, маячащем и все дальше отдаляющемся от нее! А поэтому и не (само) время, а через пространство (как преходящее в бесконечности) оно посещает человека во сне!

В истине же вечность, постигаясь в конечном, встречается во времени.

И может быть сон как кошмар есть самонаказание (души) в покушениях на истину, которые каким-то образом и удались? И если кошмары продолжаются, то и удачи имеются. Хотя, черт его знает, может быть это именно «удачи», а не успех?! Потому и кошмары? Так что, кошмары из явного самообмана приходят-происходят? А? Нет, удачи-то и снятся в продолжении, а успехи «кошмарятся», наказываются.

… И кошмар — это вовсе не обычный сон, а явное заблуждение и не есть в том калька с обыденности, а контрастно с истиной, соотносимо с конечной истиной.

… Да, но и в этой самой «встрече времени» «применяются» понятия и «рождаются» образы с последующим и соответствующим их опредмечиванием и распредмечиванием, в которых само время пространственно (конечно) успокаивается (определяется) и пространно (демонстративно, манифестно), призывно к вечности раскрывается.

… Но в кошмаре дух отпадает из душевно-духовного «взвихрения» в пред-вечности, а не тут же? По схеме спирали (восходящей), на ее «третьем витке», как бы из достигнутого «отрицания отрицания», т.е. должен исполнится полный (трехтактный) цикл, в данном случае сумасшедшего, сумасбродного «подъема-развития» («торнадо» во сне)? Иначе-то кошмар (сумасшествие) не имеет никакого отношения к истине (вне его), постигнутой наяву, а точнее из бодрствования?

Неужто тогда, сон-кошмар «для себя», а истина «в себе» — души? И истина души в совершенном заблуждении есть отпадение в духе. А это возможно, если душа в духе не выпендривается лишь в обыденности, а именно вновь и вновь рождается из небытия в истине.

Просто, истина души в себе склоняется заблуждениями для себя в духе, а внятие (встреча и понятие) времени в ней развертывается пространственными (пространными и выстраданными) образами.

Душа рефлексивна относительно всех ипостасей человека, но отправляясь при этом от времени. Разум, тоже претендует на рефлексивность, но промазывает из времени по пространству и попадает под власть духа.

15. Брожение души в духе

(Кошмар на 23.01.2020. До этого прижимаемся в автобусе. Затем целуемся.

Потом где-то в Караганде, осенью с Булатом У. По грязи улиц бродим в поисках столовой покушать. Не находим. Улица полна народа, каких-то людей, молодежи. Булата потерял. Оделся в какую-то белую кофту, все на меня смотрят. Под ногами грязь. Но выхода все нет).

Что это за безысходное брожение? Может душа не зажата в пространстве, а изначально бродит духом и в духе, в попытках найтись и вернутся в себя (очнутся), но все тщетно? Т.е. душою мы растеряны духом в кривизне пространства, плоскостного, уплощенного и кривого? Изначально выброшены из времени (лишены его) в душе и заброшены в духе — из уплощенного пространства в протяженной и безвыходной кривизне.

Душа может быть обретена во времени из духовных заблуждений в пространстве. И что же (все-таки), отправляться нужно отсюда-туда? Или кошмары заблуждений из того, что оттуда-сюда еще не обретено? Окончательного ответа все нет, истина еще не конечна?

Заблуждение как кошмар может и замыкать на себя добытую (конечную) истину. Но и предупреждать о ней как превосходящей из самой ничтойности точечного протяжения в сем мире — для вытяжения-возвышения (спасения) во истине — душой.

Там и оттуда (см.выше), нас уже отталкивает и унижает наш (возможный) успех, здесь все еще мучает пред-униженность, предварительная ничтожность.

Так обстоит дело с одновременностью, если она абстрактна — в истине, но без души.

16. Над собой — не «до небес»

(Сон на 27.01.2020. Собрались люди, идет подготовка к уборке урожая. Сабантой. Люди размещаются. Готовится стол. У стены дома разложены ковры для сидения. Я забираюсь по столбу с перевязанной веревкой для сушки постиранных вещей — до самого верха... Было также тестирование на разгадку-угадку чьих-то заслуженных имен. Подводились итоги этого конкурса среди присутствующих. Я угадал имя «Хантурина» — якобы президента общества «Бидай»!

Суеты не было. Оживленный обмен мненими.)

К чему все это? Это не кошмар, а ожидание удовлетворительных результатов. Надежды на успешные достижения. Значит, что-то накануне произошло, в смысле испытания значимого результата? А это «время во грехе познания достающее до небытия. Время как отпадение из превосходящего»? Но теперь-то из этого сна уже «следует», что обратный душевно-духовный «подъем» в спасении человека как состояние, в котором он над собой оказывается, не обязательно есть достижение превосходящих «небес»!

И что из этого, нужно «радоваться простым вещам»?! «Не витать в облаках»?!

17. Время во бремени

Время из вечности оттуда-сюда ухватывается именно как осмысленное, озвученное, отображенное время, но при этом разумеется, что в своем исполнении оно не достигает того, откуда взялось. Более того, оно должно быть «оторвано» оттуда-сюда в отсюда-туда, чтобы быть ухвачено как время. Время из вечности не достигается в обратном порядке, но постигается как время из бремени в творческом взлете и полете из хроно-топоса междусубъектности или в междусубъектном хроно-топосе. «Птичка вылетает из поднебесия»! Это, конечно, не то время, которое от вечности, а надломленное душевно-духовно на прошлое, настоящее, будущее. Время оттуда-сюда распадается (разлагается) таким образом, чтобы им овладеть отсюда-туда из конечного счета в пространственном вытяжении .

Да, но тем самым не наоборот ли обстоит дело, что не время из бремени (как напасти) обретается, а само время как бремя
определяется и более того, таковым образом оно и овладевается. Стало быть, как бремя воспринимаемое, возлагаемое на себя оно и есть обретенное время? Время отрывается как бремя даже вопреки вечности, от которой оно кажется неотделимо. А потому оно и абстрактно для человека: но во беременности отрешенно, т.е. абсолютно для него. Сполна вычерпывает его по существу. Безразличное, отвлеченное время оказывается наполняющим его (смыслом) в сущности бременем. И тогда время во бремени (фатум, рок, судьба) исполняется как предназначение.

Время как бремя сближается с человеком и как таковое и встречается им. Потому оно и случается как событие, в котором посещает человека, выпадает на его долю, сваливается на него (неожиданно).

И вообще у вечности времени нет (для человека), но во бремени и ее выдержке она приоткрывается как само время, в его намеках на нее. И тут уже для философии дела нет, а это космофизика, описывающая вселенную абстрактно в хроно-топосе или в абстрактном хроно-топосе как тот, иной мир.

И может быть, в таком отвлечении времени душа и достает вечность, а непосредственно, в тягомотинах и сутолоке времени, в повседневной спутанности ее как таковой и нет или она вовсе улетучивается отсюда-туда. Что и видится как происходящее во сне. В котором мы впадаем и находимся во власти времени, теряемся или шастаем бесконечно в пространстве. Сон — извечное заблуждение человека душой в духе по человечеству.

Да, но как же быть тогда с течением времени оттуда-сюда? Возможно, что это и есть заблуждение свыше, против которого находится и устанавливается «столп истины» отсюда-туда. Но она (в нем) всегда относительна как явление вечности в конечном, как всего лишь отзыв, отклик, отсвет — некоторая решительность (разрешимость) во вселенской отрешенности, если не бесконечной отверженности из вечной неуместности в тутошнем мире человека и человечества с его разумом?!

Поэтому и во «тьме низких истин» нам пребывается здесь из вселенской заблудшести, да и продолжаем выпадать и пропадать в своих излишествах как уже оттуда излишние.

… Но при этом все же время двоится в смысле. Время за бременем и есть вечность, а по сю сторону в исполнении бремени — это уже прошлое, настоящее, будущее, т.е. времена. Там, время собрано или вообще собирается, а здесь рассеянно, разбросано из выброшенности.

… Жизнь есть пропадание — из времени в пространстве… Потому мысли, приходя в голову, тут же и пропадают, не от тебя это зависит, хотя и улавливаешь их, но они приходят почему-то, от чего-то, откуда-то, т.е. посещают нас (но не извне все-таки, а свыше), входят и уходят?

Может быть даже мышление есть объективный процесс, происходящий с нами из под небес, а потому и отпадающий, пропадающий в этом мире. Обнаруживая себя в этом мире, мы и теряемся в мыслях.

Но «дерзкий», вызывающий вопрос: а все же отчего — пусть не откуда — они приходят? Стало быть, они приходят не отчего-то, а откуда-то? Разница тут есть и должна быть?

Надежда на «свыше», чтобы доставая в мыслях до небытия, быть душой...!

Раздел V. ДУША. СОН-ВРЕМЯ. СВОБОДА

1. Душевно-духовный постфактум времени

Может быть человечество с освоением космоса выходит из его «лада» куда-то...! Да куда же еще, кроме своего, еще большего замыкания на себя?!

… Да, «самозабвение» зовет, но оно и апокалиптично?! Оно и не куда, но и в некуда. Поэтому-то, ради чего живется, отдается?

… Но до этого обнадеживающе мелькнуло, что (кажется) сверху слышится, в чем снизу к этому готовится?! А не так, чтобы это было всегда доступно. «Зов к избранным» — получается неужто?

Но притом же должна быть вера, предустановка. «Слышаший да услышит»!

«Субъект-субстанция», «индивидуальность-тотальность», «уникальность-универсальность» человека (в человечестве и из человечества).

Глобализация приходится теперь на Китай с его «полым человеком» (Гегель). Его успехи связаны с освоением новых технологий, так что субстанциальность пришлась и все более приходится на «пустые души». При такой концентрации населения!

С началом политики «открытых дверей» (Дэн Цзяопин) Китай оказался наиболее готовым к глобализации в научно-техническом прогрессе. И особенно в технологии...

Успешно перекрывается связь с космосом.

Тоскливее становится душе в современном мире.

А ею и приходится жертвовать для НТП, с упором на тотализацию, универсализацию, субстанциализацию.

Не в самих межчеловеческих связях, а в их средствах перекрывается связь с космосом. И нынешний интернет «нацелен» на опустошение душ.

И религия теперь самая актуальная «вещь».

Человек превосходит себя во времени и ни в чем ином он себя не может превосходить.

И в том же, в чем он себя превосходит (превышает), он равен себе. В этом его достоинство и состоятельность.

Одновременность (эта) и есть самостояние.

Душа есть стихо-творение во встрече времени — вопреки пропаже его в познании.

В мыслях время теряется, в образах обретается.

Возможно даже, что душа и есть стихия времени в человеке.

Но поется ровно настолько, насколько испытано время, поется от бремени, пишется от судьбы, воображается от фатума... и во всем этом предстает душа именно.

Время течет оттуда-сюда, потому что оно таким образом и «пропадает».

Оно от бытия к небытию течет. Потому всегда «не есть», а в конце-концов для человека «не есть нечто», в котором и обретается его душевно-духовное бытие.

… Время как дух входит и вселяется в душу.

Собственно время в том, что оно течет оттуда-сюда, устанавливается в душевно-духовном подъеме как отзыве на него. И никак иначе.

А так, без этого постфактума утверждать, что оно оттуда-сюда видимо нельзя?

Душа и есть гармония в топо-хроносе (человека). В ней не только «конец времени», но и «точечная ничтойность» в пространстве, из которых она и обнаруживается. При том же рождаясь из ничто перед небытием познания: .

Ну, а пространственно, широта души символизирует ее открытость на вселенную, где и летает дух, в своем разнообразии-многообразии наполняя душу содержательно и сообщаясь с ней оттуда-сюда в ведании, что должно быть.Душа-состояние открытости, но она состоятельна в единстве с духом. Человек в душевно-духовном самостоянии есть вселенское существо. Он вовсе не поднимается отсюда-туда (в этом) обратно своему приходу сюда, а обнаруживает себя таковым в возможной состоятельности его вселенского предназначения (=гениальность).

«Обыденность» таким образом и оправдывается (в конечном счете) не как подпорка, а как средостение — «душевно-духовным самостоянием» человека. Из него-то человек и «стоит на голове»! Но он и не стоит, а должен стоять! Упираясь умом и отправляясь в чувствах.

Но стоит в обыденности — из обыденности или на обыденности — над обыденностью?

Или из центробежной обыденности в центростремительной рациональности?

Да, он стоит «в-»,»из-», «над-» оттуда-сюда как отсюда-туда. Он выстаивает (и настаивается) душой из обыденности как небытия (истины в познании) в ней же в духе бытия. Не от мира сего.

2. Освобождение времени из пространства

… Оттого во всем этом и продолжается чуть ли не «робинзонада»: что, что-то пропускается (все время), если не упускается вообще, из мира в человеке? Если все, что ни говорится говорится о человеке, то о мире ничего и не говорится, он методически исключается и предается забвению.

А главное, что ближний, сей мир в пренебрежении, хотя именно он-то и позволяет говорить, он-то и говорит в человеке, из него-то и говорится, во всяком случае самому человеку?! В чем дело? Ведь, сей мир в каждом слове выставляется, представляется... Самому человеку... да притом из тех, иных миров, отрывая и разжевывая их кусками? Он опосредствуется иными мирами, выговариваясь в человеке? Так что, тут все наоборот, не «душа в духе», скажем, а «дух в душе» высказывается, является.

Поэтому «оттуда-сюда» не только из поднебесия светит, но оно и таится уже «в сем мире», хотя не кажется «идейностью оттуда-сюда», потому что (вероятно) и есть собственно «человеческое в человеке»(см. «Третий человек»)? Оно медиально в нем самом, а потому и не представимо как «оттуда-сюда». Но оно, тем не менее говорит в человеке, человеку говорится из него. Может статся, это и есть душа, в которой сей мир (выносимо-невыносимо) «присутствует» (впускаясь-выпускаясь), но это не «отражается как объективная реальность», а выражается человеком, и не «из-», а в «плену словесности», в словах он уже уловлен, да они и ловят его на «последнем слове». Так что, «творчество» есть «обратная кажимость» самовыражения. Мы «слов не находим» и они находятся, овладевают нами, мы в словах ловимся в творчестве. Но из чего? Не из себя же происходит самовыражение. Это тавтология? Оно может происходить, но не должно, если это самовыражение?

Мы улавливаемся в слове из времени. Конечно. Но времени дела нет до человека? Ну не может оно ничего сказать человеку, оно его может только унижать, «прищючивать» (условно говоря или фигурально выражаясь)! Тут-то видимо и «срабатывает» время-в-пространстве, но при этом в своем освобождении из пространства, на что мы (и я в частности) не обращаем внимания (см. выше), а все ждем «манны небесной» оттуда-сюда, уповая на «вдохновение».

Но тут Александр Сергеевич, да святится его имя, вновь поспешает на помощь!

«Пока поэта не зовет

К священной жертве Аполлон,

В заботы суетного света

Он малодушно погружен

Молчит его святая лира,

Душа вкушает хладный сон

И средь детей ничтожных мира

Быть может всех ничтожней он»!

Из ничтожности творится с жертвованием души. Но ничто в самом человеке из обыденности его состояния присутствует. Так что, это и есть «сей мир» в нем, рассудочно (конечно) принятый и разделяемый с другими. Сей мир из обыденности (словесно) вкрадывается в душу, опустошая ее. Ничтожность и есть, если не отсутствие, то все же время, зажатое в пространстве, в плену пространства.

В виду других в (пространстве) «штучности индивидов» и ничтожность в душе испытывается как «штучность». И те и этот (внутренний), конечно, «одеты в слова», поименованы и разговаривают! Но именно в них время пропадает или оно впустую протекает. Пространство есть, а времени в нем нет. Оно просится во пространстве из пространства к про-странству. Оттуда-сюда приземленно, воочию, наяву кажется есть, но отсюда-туда нет. Или попросту, ничтожность — это приземленная одновременность в обыденности, когда нет ни того, ни другого, они уравнены.

В словах «схваченные небеса» становятся привычными, общими местами и распространенными в мире сем. Время, схватываясь топически в образах и пропадает (сникает) в словах из пространства. Но в том же самом вместо времени довлеет пространство.

Поэтому, «новое слово» находится вопреки пространству во имя времени. Ему бросается вызов из него же самого как из ничто ко всему наличествующему (известному и упорядоченному, определенному и распределенному). Ставятся точки над «и». В «новом слове» «и» уже нет. В нем и обозначается оттуда-сюда иное пространство во времени над пространством в мире сем, где времени уже или еще нет.

Уловленное в слове время со временем исчерпывается до безвременья в пространстве и когда им кажется начинают «владеть», оно и обезличивается. И тогда теряется и время в душе. И. Бродский: «поэт не тот, который владеет словом, а которым владеет слово»! Это искренние слова признания при вручении ему Нобелевской премии. И только так, можно сохранить «душу живу» во времени, отдавшись ему до ничто в себе.

Это и не отрицание гениев прошлого во тщету перед временем. Но время всякий раз (все время) требует полной жертвенности, на что и решается душа в творчестве.

...!?

Невпопад и вперемешку.

… Не в знании дело. В нем теряется душа. А дело в душе из которой мы и есть в мире сем!

Тут, может быть, душе и не может быть что-то сказано против логики, но это и говорит, что человек есть душа! «Мое ничтожество»!

… И об истине?

И даже тогда, когда она от меня (истина) требует чего-то, откуда же она берет?

Не потому ли, что в этой жизни требуется отвечать, откуда все взялось, а главное — ты откуда взялся? И зачем? К чему?

И даже тогда, когда она является, я не знаю откуда взялась? Т.е. она является, чтобы не зналось откуда она взялась. Поэтому она и снится «истиной» во много раз.

Может быть и нудится истине из ничто в небытии? Может в ней познание уже свернуто от бытия к ничто? Состояние небытия — это всего лишь со-мнение, оно и нудит, но от ничто к бытию?

Потому и невозможно знать, откуда я знаю, что неоткуда знается, узнается. Из ничто как безвременья в холостом пространстве.

Мы знаем из конца времени от вечности в душе. Поэтому в душе и опережается истина в творчестве.

3. Действительность души во сне

(Сон на 10.03.2020. Люди в гости собираются, входят в дом. Среди них знакомые-незнакомые говорят и признаются о каких-то близких, родственных отношениях. Встретился покойный двоюродный брат Бармак. Он был со мной одного роста (хотя был роста меньшего). Мы с ним обнялись. За ним фигура Оспана покойного с бородой.Я у вешалки, хочу переодеться в другие брюки-джинсы, хожу по комнатам, нет укромного места. Приходится при всех переодется... Какая-то девушка у вешалки прижимается. Затем Азат во дворе дома. К нему пришла невеста. Я спрашиваю об отце (покойном), он говорит, что вышел на работу, сохранив одного из специалистов по ремонту.

Затем — вид во двор через проем двери, там подножие горы, по которому спускаются люди. Бездорожие, лишь следы, колея…)

Что это? Не о том ли, что во сне время продолжается? И ты в нем же встречаешься с покойными. Но при этом в неприглядном виде, в стеснительности, как бы при этом прикрываясь… Душа пытается вернутся к прежнему, а телесность просится обратно к обыденному и даже преходящему (опять не то с брюками, как до этого бывало во сне).

Душа может быть даже и не «пытается вернутся к прежнему», а возвращается ко времени в его уже испытанности на собственном опыте, восстанавливавая его в возможности из «теперешних штанов», в которых перемещаешься в повседневности. И таким образом душа во сне (и никакой другой возможности не существует) из пространства освобождает время. Так что, душа действительна во сне. В ней-то таким образом сбрасывается бремя из наяву в яви времени во сне.

Не «стеснительность» и не «неприглядность», а просто «неуместность собственная» обнажается, просматривается как «испытанность времени в собственном соку-опыте». Время в этом твоем поглошении для души все еще никчемно, пока ты жив. Оно сводится в душе к ничто. Поэтому-то сон — предупреждение об истине, как долженствующей (обратно) «состояться» из небытия к бытию в творчестве. Но душа из ничто и упреждает творчество. Она из ничто в небытии уже является видениями снов как «неествовании» в «не есть нечто» (человека), восходя к духу и превосходя тем самым бытие в его постижении (в истине познания).

А в связи тем, что «сон-дейтвительность души», уточняется и конкретизируется… Во сне и является (душе) топос во времени. И во сне душе видится именно в той мере, в какой в ней «оконечилось» (исчерпалось) время. И топос этот и опознаваемый, и признаваемый, и призываемый встречается (принимается, привечается) душой.

И сны мы видим оттуда-сюда. Они приходят из состояния «превышающего» человека в себе, но тем не менее как «вмещающиеся в душе», которая видимо при этом и сообщается с духом. Или она сама находится в духе?

Во сне нечто видится как происходящее наверху, т.е. в мире ином и превосходящем сей мир (см. выше). Но при этом смотрится-то все же отсюда-туда? В этом и проблема?

«Топос-в-хроносе» мы познать не можем и не в этом ли все и дело со «сном как действительностью души»? Знать мы можем хронос в топосе и это элементарно учитывается практически на каждом шагу в этой жизни.

Тогда, вновь сон предстает пред-упреждением человеку, но не только об истине, а и во всем, что вокруг да около истины в этой жизни.

Время может быть и течет оттуда-сюда, но во сне душе вместе с ним (и в нем) видится вторгающееся пространство, так что она встречает таким образом «топо-хронос». И не оказывается ли тогда она сама «хроно-топосом» из отсюда-туда? А «по человечески» получается, что душа отсюда-туда встречает оттуда-сюда дух? И в этом вся феноменология сна!

Да и на одновременность таким образом проливается свет. Притом, одновременность не в физическом смысле, а имеющая место быть в культуре как «одновременность разновременного». Но это не значит, что в культуре зияет «физический провал», что она неестественна, а что именно в ней сообщается мир сей с миром иным. Культура — не антифизика, а метафизика, она «почитание света». И насколько это по силам человеку и человечеству, настолько же «то что наверху, то и внизу, а то что внизу, то и наверху».

Но при этом, слово и дело за душой — перед духом, а не в механической заменяемости или сменяемости их. Потому что она встречается отсюда-туда (из тела) в хроно-топосе (без хроноса) оттуда-сюда в топо-хроносе (без топоса) с безличным духом времени, чтобы воспрять в нем же туда — к неизведанному, несказáнному, но предназначенному. Чтобы продлилась (продолжилась) жизнь, из неествования во времени. Так что, во сне и «находится» время душой.

4. Механика одновременности во сне

(Сон на 13.03.2020. Еду напролом на огромной машине-фуре. Остановка, заглохла. Смотрю под радиатором оторванные, перепутанные провода, намотанные и на колесо.)

Что это? Накануне размышления о «хроно-топическом механизме» в междумирье. Неужто «должна быть машина» для дороги по междумирью? Но такие машины уже есть, это ракеты, взлетающие от земли и пребывающие на орбите в космосе (как предкосмосе).

Возможно, «хроно-топический механизм» срабатывает во сне как одновременность оттуда-сюда и отсюда-туда? Сон — это и не время и не пространство, а одно в другом и одно из другого, т.е. временение-прострация. Сон — душевно-духовная работа хроно-топического механизма в (испытываемом) континууме вечного и конечного из (практического) осуществления бесконечного в преходящем. И тем самым сон — скрытный (подразумеваемый), а не явный механизм творчества (ср. выше). Он и посыл, но он и упреждение творчества, которое в нем опережается. Можно сказать, что сон — невольное творчество, в смысле его механичности. Мы сны (конечно) видим, но при том, что это они видят-ся нам. Они заставляют смотреть себя и в этом они требуют, трогают, испытывают нас в себе и для себя (из вечности, в которую мы заглядываем, но в той лишь мере, в какой она вглядывается в нас). И это особенно в кошмаре, в котором мы себе места не находим, куда бы «ни совались». Может быть оттого нас (мимоходом) сопровождает спутница, но без любовных утех, хотя с их предвкушениями!? Есть и соображения, что «сон — предупреждение смерти», но именно в этом он — посыл и опережение творчества.

Одновременность во сне и есть механика его, которой уже нет в творчестве. Наяву, в разуме, с одной стороны, обрываются крылья надежд и определяются (в понятиях) основания мира сего. С другой стороны, воспаряют (в образах) оторванные от жизни искусства. Одновременность в действительности не склоняется ни в ту ни в другую сторону, ни вверх ни вниз. Она выхолащивается. Хотя «творчество» преимущественно и предстает как душевно-духовный взлет — подъем над миром сим, но его тем не менее нейтрализует или просто сдерживает здравый рассудок — ум в угоду мира сего.

Одновременность отсутствует в действительности, но «таким образом» (штампом), что она в себе замкнута как заполненная повседневностью и обыденностью эмпирическая одновременность, доступная технически в средствах сообщения, забитая в собственности, ухваченная в вертикали власти и т.д. То есть одновременность в действительности и есть цивилизационность. Она снится культурой в открытости. Сон и есть намек на культуру, в которой и нужно проснутся в творчестве. Во сне душа еще не приносится в жертву. Мы в нем лишь пробуем умирать. Нас в нем собственно и нет. Сон — это механика, в которой мы присутствуем в отсутствии, в самозабвении, которое должно реализоватся в одностороннем, однозначном порядке в творчестве. Вечностью мы можем быть лишь подсматриваемы и подбираемы, взываемы если не провоцируемы, а должны быть уже поглощены в конечности. Требуется на самом деле умереть или, точнее, в самóм деле умереть из конечности. Экивоки в «механике одновременности» (во сне) надобно прекратить! И приходится, конечно, как ни жаль.

Наяву одновременность разновременна, но она таким образом не склоняется, а размыкается, оказывается уместной и выдержанной в творчестве, где механика сна есть уже просто работа «в поту до крови из носа».

5. Оправдание души

Да, «топос в хроносе» мы знать не можем, но во сне-то он (в бесконечности) «отваливается» от вечности? Где прошедшее (нами) время продолжается, а отошедшие в мир иной предстают живыми в нем, а не покойными, не законченными.

И вообще, сон нуждается в экстраполяции на «бесконечность-в-вечности», хроно-топически. Он требует этого именно для души во времени оттуда-сюда.

Потому что, во встрече времени душа конечно раскрывается (понемногу и все больше) до бесконечности, упираясь в кошмарах в топосе. И это имеет место именно потому, что пространство дается во времени, ограничиваясь в нем и из него же. Тупики в кошмаре и есть наконец-то топос в бесконечности или, точнее, наоборот — бесконечность в топосе.

Топо-хронос в хроно-топос (души) входит с расхлопыванием пространства в прострациях:. Время оттуда-сюда тащит вместе с собой и пространство. Оттуда-сюда не влезает в отсюда-туда. Здесь нет готовности к приему оттуда. Или сие под вопросом? «Предожидание» возможно из точечности через удивление и вопрошание…!?

Оттуда-сюда прежде всего намечается, обозначается в вертикали отсюда-туда, чтобы низринутся, не умещаясь. Мы знаем (догадываемся) о времени прежде его самого из и по про-странству. Времени еще нет, а пространство «тут как тут». По другому это — в присутствии «двуногого существа» и отсутствии души!

Внешний мир как окружающая среда испытывается душой во сне как ограниченная в сутолоках повседневности обыденность сего мира. Но из повседневности в обыденности обозначается и точечность в кругу. В состоянии коем душа и тянется во сне наверх от мира сего, который в нем препарируется как бы испаряясь от него. Вот тебе и отдых — в душе от тела!

Сон (приходит) наступает в точечной ничтойности из мира сего, но время уже приходит не к телесному же в нем, а в состоянии вне телесности, вне себя (в между — мирьи), «без задних ног из повседневности». Обыденность во сне просыпается из повседневности, в ничто из нечто (во времени) души. Окружающая среда овнутряется, интернализуется.

Но главное, что душа во сне и есть состояние между собой и другими. Может даже, во сне мы и оказываемся в «заботе» (Хайдеггера)? Мы (во сне) утопаем в мире обыденности (из повседневности) и тем самым встречаем время оттуда-сюда. Да нас и заставляет спать сей мир!

Мировая дыра между нами, а отпадаем оттуда-сюда (в духе) в себе. Ничто не опускается, а «приходит в мир вместе с человеком» (Сартр). Но это и обнаруживается душой во сне. Наяву все есть, а ничто нет. Не потому ли, что наяву мы слеплены в субстанциальное тело? И всем во всем довольны, и с удовольствием (эвдемонически) ошибаемся — сшибаемся!

А истина посредине, она не моя и не твоя, но и не наша, а во времени оттуда-сюда с пространственными раскладками в отсюда-туда. Потому она и открывается как бы и как таковая во сне, который должен быть воистину, а не буквально как имеющий место в телесной потерянности, а фигурально-символический в душевно-духовном фонтанировании... И спать надо не вообще, а в обыденности из повседневности. И спим мы в этой жизни из этой же жизни. В самом отходе ко сну обыденность и обнаруживается в нас извне с ее ничтойностью, в которую мы и проваливаемся со взлетом. Так что мы спим не «в заботе», а из заботы. Т.е. спим вообще из деятельности — отпадая, выпадая и впадая в ничто. Спим из будущего в настоящем к прошлому . Вот тебе и «временение» (Хайдеггера)! «Предожидание» времени и есть первичная рефлексия как безответная реакция на вызовы среды в повседневности, замирание из активности, успокоение до упокоения.

И тогда между собой и другими мы и оказываемся в состоянии сна в душе. Возможно и во сне «самокопание», от которого мы просыпаемся как «кошмара наоборот».

Или во сне нужно подразумевать не «первичную рефлексию» а вообще, изначальную (подсознательную) рефлексивность заложенную в душе? Потому в нем происходит и упреждение творчества и предупрежение истины как небывшего будущего и несостоявшегося настоящего.

Точнее, достигнутое будущее сворачивается (как постигнутое) и открывается небывшее будущее. Можно сказать, что искомое будущее достигаясь в сем мире, возвратно приоткрывается через настоящее будущим («как бы» или «во что бы то ни стало»!?) не из мира сего.

Но для этого и нужно при-творится в небытии — от повседневности уже в обыденности (отпуская душу на волю в полете воображения). Притом, что во сне и пред-упреждается истина и у-преждается творчество, и т.д.?

Во сне при-творяется все то, что пре-творяется наяву. Приоткрывается в истине то, что открывается наяву, т.е. находится в заблуждении то, что истинно наяву и т.д.?

Нет, вроде не то? Это сон как раз на уровне обыденности из повседневности. Это полусонное состояние, души еще нет или она в растерянности. Для полета ей требуется «глубокий сон», а не скользящий в обыденности по поверхности повседневности. Сам сон не есть полужизнь, но и не преджизнь, он прижизнен. Более того, он исполняется обратно-эмпирически несполна, а «наполовину» (вероятно) или на авось, всего лишь дольно, даже мелочно, в россыпь.

Из при-творства пре-творяется разменно, а не размерно по должному и тем более не соразмерно по предназначению человека из вечности в бесконечности.

Если «сон — действительность души», то все в мире сем в возможностях ее (пребывает) и случается. Не вообще, но в мире сем. Потому что, в нем мы и пре-бываем не от мира сего. А в мире сем из него лишь при-бываем. Мы не есть, конечно, в мире том, а есть в мире этом, как не есть во сне, а есть наяву.

Но сон это и не то, что больше жизни. Он и не вопреки жизни, а поперек ее «громоздится» в хроно-топосе (душевно-духовно) доставая из бес-конечности до вечности.

И «сон — действительность души» не в том смысле, что ее в нем можно и «пощупать», а в неотозвавшемся еще зове ее из неосуществленного предназначения человека в его сокровенном. Сон видится душе как сказание в несказáнном.

Сон — время, которым душа располагает — не в повседневности, в ней и оно и она теряются в растерянности, а из вечности (сокровенно) в своей конечности. И в этом оправдание души.

Но сон и «механика одновременности», которая пред-упреждая истину и у-преждая творчество, затем «сламывается» в «одностороннем порядке» отсюда-туда (ср. выше)? Стало быть, в нем как в «механике» при всех позывах души не достается до вечности? А время в ней ухватывается лишь в отпущенной мере пространства, а не оно самое как таковое, отсюда и «топическая его упакованность»? Да, но поэтому-то сон сродни извечному душевно-духовному «механизму», который работает и будет работать, пока живется человеку в мире этом из того? Т.е. пока течет оттуда-сюда время, усваиваемое душой.

При том, что душа многократно отдается туда и рождается тем самым здесь. «Жизнь прожить не поле перейти»! И это не банально для души из времени!

… Сон — игра со временем на сцене души. Но и притворство во сне претворяется затем в жизни. Так что жизнь и есть «игра в сон» как «игра игры» или «игра из игры», двойная игра.

А дело в том, что притворство имеет место в этой жизни как испытание самого времени в пространстве (междусубъектности), которое затем представляется (предьявляется на поверку) пространством из времени. Как актер, скажем, делает сцену в действе. Но эта сцена всегда недостаточна. Как недостаточно пространство из времени в нем же.

6. Неестествование времени в естественности души

При создании космического, межпланетного аппарата со скоростью близкой к скорости света 300.000 км/с возможно возвращение на землю из будущего много-много лет вперед.

С приближением, но не достижением к этой скорости время замедляется. Но какое время? Как гравитационная зависимость в нашей галактике. То самое время в пространстве, которое и делает его «относительным в одновременности». Поэтому уже физическое время «вырывается» из зависимости, будучи все же зависимо. Оно истекает в пространстве, хотя и не покидает его. В «черной дыре» уже нет ни времени, ни пространства.

Но при этом время физическое, это еще не то время, которое представляется в метафизике. Оно время «земное», к земле «привязанное», хотя и в межпланетной зависимости.

Приблизительно к скорости света время замедляется, чем быстрее туда, тем оно медленнее сюда. Т.е. в конце-концов время пропадает в свете, как свет во тьме. И это обычное дело здесь на земле. Но так же обстоит дело во вселенной, где свет (как время в пространстве) поглощается «черной дырой».

… Оттуда-сюда время встречается в замедлении с опережением его из отсюда-туда «на космическом аппарате, стремящемся к скорости света», но не достающим ее.

Но не есть ли это «путешествие во времени» упреждение душой вообще времени как неествования оттуда-сюда? Душа в духе сваливается оттуда-сюда во времени. Это и есть «временение». Душой и удостоверяется течение времени в ниспосланных и посещающих нас оттуда здесь в опустошенном состоянии психики принимаемых или отвергаемых духов.

Поэтому «путешествие во времени» — это и не путешествие во времени, а обнаружение человеком себя в душе не из мира сего. Это и «необычайное состояние», когда не душа в теле, а тело в душе. И душа при этом раскрывается светом, светлеет во всяком случае или по крайней мере. Говорит ли это о том, что настигается «скорость света в 300.000 км/с»? Нет, конечно, это и есть состояние души в ее изначальности. В ней мы и есть над собой, в преимуществе, в превышении и даже во всесветности. Но поэтому-то отсюда-туда нет, а оттуда-сюда всегда должно быть. Человек душой долженствует вселенной. Но отвечается ему оттуда-сюда не всегда, а то и вовсе не отвечается…

Свет и есть вечность, с которой душа сообщается во спасение человека из времени. Но свет (как вечность) не потусторонен из посюсторонности нашей в мире сем, он в самом междумирье…

Да, но тут преблема-то в том, что время замедляется к свету, как бы тем самым переставая быть им и отставляясь от него в себе в оставлении его позади себя? Становясь светом, время перестает быть светом? Да, но это так, если во времени уже был свет, т.е. если заведомо время есть свет? Но, стало быть, это не так? Время — противоположность света? Свет падает, время течет? Притом время в своем истечении пропускает через себя свет, воспринимает его. А в приближении к нему пропускает без изьянов или с меньшим сопротивлением? Т.е. не там, а здесь время и есть свет, коим оно перестает быть, приближаясь к нему?

Ну, это то же самое, становясь светом, время перестает быть светом?

Да, но это же физика. А дело в том, что по должному время есть воспринимаемый душой свет оттуда-сюда. И в метафизической интерпретации «путешествия во времени» приближение к скорости света и есть оборачивание души из времени самим светом, в котором оно до сего и воспринималось. В чем и наступает единство ее с духом. Так что, опережение времени есть упреждение его душой в свете или светом души.

Но что-то не то? Свет во времени воспринимаемый оказывается временем в свете? Или наоборот, время в свете — светом во времени?

(Между тем, сон-кошмар во встрече с однокурсниками по университету. Плутаем по знакомо-незнакомой «дороге», перегороженной, с провалами и подъемами. Я в кожанке, весь измазанный.

… Путано-перепутано до безысходности? Да, но при этом напутано, но не запутано! Все-таки, сам путь в проходах был?)

И в спросоньи вновь соображения о «времени как свете». То что оно замедляется с приближением к скорости света — это вполне естественно. Оно собственно перестает быть временем из света, превращаясь в него. И в этом состоянии находится душа как оттуда-сюда.

К тому же, неествование во времени встречается душой естественно (без сопротивления) как бытие в небытии с переступаниями порой (небытия) в творчестве. Тогда-то душа и предстает в духе.

А впрочем, «неествование» во времени физическом душа переводит и перенимает на неестествование времени в метафизическом смысле. Она тем самым и заглядывает по ту сторону событий происходящих непрерывно в мире сем и прерывно в видениях ею в вываливающихся событиях сна из оттуда-сюда в отсюда-туда.

Душе недостаточно перерасчета времени из неествования в секундах, минутах, часах и т.д. Душа и сама в них теряется, она находится эпохально (воздержанно), натурально-метафизически, во власти (душевно-духовной) над телесностью натянутой и подтянутой, т.е. вполне учтенной в пересчете.

Именно с неестествованием времени душа справляется естественно. Хотя, кажется это сверхестественным относительно неествования времени. Но это — для стороннего наблюдателя в мире сем, из него не выбирающегося «по гроб жизни». Просто обывателя как индивида среди индивидов как обособленных «двуногих существ», пусть даже с «круглой головой».

Именно в «пересчете времени» выступают против него, т.е. сверх-естестенно, искусственно. Но против времени не попрешь, хотя и «прется» в обыденности, ограниченной сиюминутности, когда ловится момент.

Само неестествование времени берется душой в метафизическом ухвате, т.е. с прицелом на дух. Неестествование и есть обратное к неествованию физическому душевное предрасположение к небесам, к освобождению в духе. Это «стрела времени» наоборот, (если она оттуда-сюда) в луке души с духом пробивающяя «пространство обыденности». И душа естественна в этом приеме времени из неестествования.

Неестествование и есть встреча времени в душе оттуда-сюда. Душа ему раскрывается из него же хроно-топически во про-странстве, душой-в-духе отсюда-туда. Метафизика времени встречается физикой пространства…

Естественность души обнаруживает как раз приход человека в ней оттуда-сюда. И метафизика души тем самым перестает быть лишь намеком. Из кажимости отсюда-туда она есть оттуда-сюда.

Но неестествование времени есть и предупреждение его оттуда-сюда из отсюда-туда? И происходит это во сне? Где физика души в пространстве уже отсылается (отстраняется) туда. Или сам (уже случившийся) приход оттуда-сюда (во времени) во сне дублируется (снимается) душой как временем очутившемся во пространстве ее же. Поэтому сон всегда видится как знакомо-незнакомый в лицах и повторимо-неповторимый событийно.

«Физика души во пространстве» и оправдывается как факт в ее предупреждении неестествования времени оттуда-сюда. Душа готова к приему времени оттуда-сюда в отсюда-туда. Время в ней уже перекрыто во пространстве. Хотя перекрыто временно, т.е. в духе времени, который отправляется душой к вечности в ответ на ее раз-решенность из времени.

Возможны и уровни души: это ничто как отсутствие души в присутствии телесном; затем бытие в небытии как промежуточное состояние; и наконец, душа вполне есть душа хроно-топически с отношением к вечности. Нижний уровень — в нестности из времени как телесная пустота. Следующий — приходится на неестность во времени в неестествовании. И высший уровень ее из неестествования времени в ее конечности под вечностью. А это уже эпохальность самой души, когда в ней (наконец-то) выдерживается само исполнившееся время, обратно от сиюминутности до вечности. И времена подтягиваются из прошлого и будущего со склонением их при стяжении в настоящем. И из вечности слышится голос в конечности души.

В этом исполнении времени душа доводит его до вечности в обратном порядке из его выпадения. И время начинает течь оттуда-сюда размерно, гармонически, органно…в самой же душе.

Но душа эпохальна в духе или в духовности. Так что жонглировать «душевно-духовно», к месту и не к месту, а тем более не своевременно, не стоит.

«Эпоха» может и «схватывается в мысли» (по определению философии у Гегеля). Но почему-то Георг Вильгельм Фридрих при этом забывает не только об излюбленном им «духе», но и о душе. Пусть будет по его мнению так с философией, но все же эпоха не схватывается, а есть душевно-духовно для человека. А впрочем, тут и не стоит «копья ломать». Пусть будет и так и этак. Хотя, конечно, чтобы «схватить эпоху в мысли» нужно обладать душой и быть в духе. Потому что от рациональности, тем более дотошной как раз «страдает время» вплоть до его аннигиляции.

… Душа эпохальна в духе. Поскольку только таким образом берется в (имманентно-трансцендентальные) скобки человеком отсюда-туда само время в его метафизичности. Время перестает течь сверхестественно в естественно-историческом душевно-духовном самостоянии человека как эпохе, но находится и пребывает в ней.

В естественности души время уже не (физически) сверхестественно. Над чем она до сего и мучилась. Т.е. оно сверхестественным как раз в естественности души признается как отвечающем существе человека по его предназначению.

7. Пространственность свободы

Но не наступает ли, вместе с этой метафизичностью времени и конечным установлением его в душе как оттуда-сюда, тот самый момент истины, когда начинает приоткрыватся с перспективой на раскрытие уже про-странство, до этого игнорируемое, во всяком разе подводимое под время? Осмысливаемое всего лишь из времени в нем?

Не освобождается ли с укрощением времени в душе (из его сверхестественности в ее естественности) само пространство? Независимость во времени, установленная душой, таким образом передается и возлагается ответственностью на пространство как свобода? Так что, конечная истина души из вечности во времени разворачивается и оборачивается со-держательно (и субстанциально-универсально-тотально) конкретной истиной души-духа от человека в отсюда-туда. А это и есть наконец-то свобода. И она пространственна как позитивное бытие в одновременности из ничто во всем вместо негативного, распыляющегося, продолжающегося против времени изничтожения в точечной ничтойности.

Ну, да ведь об этом уже и говорилось в «круговращении в истине», в «торнадо из хроно-топоса», в «отвращении к ничто в круговращении в истине и обращенности к вечности»?

Да, но не пространство освобождается в смысле опустошения от времени в нем, а время высвобождается из него в конечной истине души, что и может быть означено наступлением свобод вслед за временем поднимающемуся душой до вечности. Вслед и вместе со временем (а не вместо него однако).

И тогда свобода в пространстве наступает по мере освобождения времени из пространства.

И между прочим, это социальная реальность, где свобода все-таки определяется временем. А свободное время в конечном счете есть отпущенное, предоставленное на его усмотрение человеку время как личности, в коей и впечатлевается по возможности вечность.

8. Сон не от ума

То что помнится о том, что было — во сне и говорит, что оно есть и в мире сем. И нужна вообще воля к истине. Чтобы истина помнилась как со-воспоминание, будучи испытанной (пережитой) во сне (как из сна) и никак иначе. Там она была и вспоминается к тому, чтобы исполнится. Но и припоминается и забывается видимо потому, что не может исполнится? Кажется так! Во сне нечто происходит не во мне, а со мной. Сон снит-ся!

… И что же сон — неисполненная надежда, исполненная в неисполненности «состоятельность» себя? Потому что там осуществлялось то, что неосуществимо в этой жизни?!...Что-то раскручивалось в скручиваемости (нераскручиваемости)?? С обратным обращением оттуда-сюда между прочим! Ко мне!

Да, кажется, это-то и улавливается теперь уже по трезвости (бодрости) ума в себе! Который подсчитывает и высвечивает оттуда, но не может этого без того, что может быть вообще «не от ума»! Так что он извечно занимается не своим делом!

… И все это тянется (кажется) между прошлым и будущим, хотя конечно выставляется (проставляется) как бы настоящим. Но какого же черта!? Ну, для того чтобы быть и опять же по кажимости!? Эмпирически, без «впереди» будущего и без «сзади» в прошлом, а вот теперь и здесь, из сейчас?! Хотя возможно ли это?

… И опять (смутные) воспоминания о прошлом, где это состояние было в вопрошании? В чем дело, неужто дело так и не закончилось…? Но я не в варианте об этом состоянии, а впервые как бы вновь и вновь о нем же как нерешенном…?

…!?

… Писание-умирание. Перечитывая записи, удивляешься самому себе относительно тех «проблесков мысли», которые там были фиксированы в свое время, но потом позабыты.

Но тогда склероз (в старости) — это даже хорошо, он имеет место относительно повседневности и должен быть, чтобы через него возвращатся и подниматся во вдохновении времени оттуда-сюда в отсюда-туда как обрывках текущего времени здесь, в мире сем.

Это элементарное самозабвение, когда из «старости как не радости» испытываются состояния оттуда-сюда. Забываясь, вспоминать о том, откуда ты есть в мире сем!

Конечно есть — «во воспоминание» (см. выше), но не есть ли при том «во имя Вас, ребята!», с упоминанием или без упоминания тех, кто был с тобой в свое время и мерно по временам-поколениям и отвечается теперь по прошествии лет какими-то прозрениями относительно времени, отмечаясь (выписываясь) в том, что теперь живется (и как живется-не-живется)? Писание-умирание в жизни того что было, чтобы оно не вымирало…

Т.е. не вымирающее прошлое, которое с тобой приключилось. Не прямо, но в связи с тем, что было — воспроизведение теперь как будто бы в продолжении…?

Да — было, но что именно это было, удостоверяется теперь во сне?! Пишется как снится.

… По трезвости (наяву) и что это оттуда-сюда состояние? Или по линейности времени? Ну что за праздный вопрос, конечно все оттуда-сюда.

Но в прерыве из отсюда-туда?! Не изворачиваясь, но во возвращении оборачиваясь ясным светом из того, что есть.

9. Время из другого места

(Сон-кошмар на 07.04.2000. Оставил Б-на на санях с запряженной лошадью, чтобы ждал. Вернулся и обыскался, его нигде нет. Затем обнаружился в другом месте… Я его в отчаянии ругаю.)

Неужто это тщетные надежды на свое продление в индивидуальном порядке, проецировании? Т.е. ожидать чего-то толкового в линейности времени, повседневности не стоит. Во времени без пространства мы теряемся.

… И тут же другой сон. В автобусе полно народу, кого-то высаживают. Я умещаюсь и продолжаю дальше следовать, причем без билета.

Значит, в миру сем, совместно с другими надежды исполнимы.

(На 13.04.2020. Приснился Жамбыл С. Заглянул в машину, где мы сидели и прошел дальше.

Потом встретил, разговорились. Расстелил плащ под бусиком, на котором мы расположились. Автобус поехал, а мы с ним и другими тащились под автобусом. Мимо что-то мелькнуло, он спросил почему я не приветствовал. Я замешкался, потом сообразил, что от души надо воздавать должное, а не по привычке).

Что это? Нужда в признании достойным человеком? Призыв туда в горизонтальном перемещении…? Что я и исполнил завершая осмысление времени как «неестествования»…

10. Состояние свободной индивидуальности

(Сон на 14.04.2020. Люди, обсуждение проблемы. За столом в президиуме мое место заняла Гаухар… Амерханов Б. держит речь о «свободе бунта» и переложении ответственности для испытания его на менее достойных. Так как бунт теперь легализован. Он уместен, нормален и должен происходить).

Что это? Накануне размышления о «свободе в пространстве»? Неужто «определяясь из времени», свобода и сама по себе возможна в иррациональности, бессмыслицы из «ничто» (по А. Камю)? Она наступает вслед за освобождением времени в безмерности, немыслимости? К тому же там во сне просматривался порядок (цивилизационный) в пространстве, который в бунте пробовался, испытывался на прочность. Т.е. должен был испытыватся..?

Или «переложение ответственности» за свободу (после времени в душе) на пространсто чревато «бунтом» из ничто?

… Вероятно «бунт из ничто» и допустим во «вседозволенности», когда предусматриваются (?) отпущенные из времени возможности в пространстве для свободы в ее проблесках. Возможности для свободы выпадают из времени в пространстве, причем веяром. А бунт — из вседоз-воленности в тотальной посюсторонности мира сего, «а там хоть трава не расти».

Время позволяет, конечно, но дозволяет ли?

Да и до «свободной индивидуальности» доходит ли дело?

… Возможности для свободы выпадают при коренных исторических переменах россыпью во множестве лиц, но тем самым они не требовательны в ответственности за использование, а лишь представлены, потому и «во множестве свобод» свобода «реализуется» негативно и мелочно. А в целом это и есть «бунт» как массовая вседозволенность, вялый или латентный бунт как разветвляющееся «нетрадиционное поведение».

«Чтобы жить тебе в интересное время»! Это в китайском пожелании как осуждении как раз и таит в себе скрытный смысл того, что вседозволенность бессмысленна, т.е. так-то прерывается смысл жизни. Но в такие времена и возможна «свободная индивидуальность» как состояние перехода (переходное состояние), а не сам переход в посю-потусторонности. Свободная индивидуальность — это даже не избранность среди многих и не выдающаяся историческая личность, и не персонифицированный мессия, а человек душевно-духовно в хроно-топосе открытый отсюда-туда и касающийся, достающий в самостоянии междумирья в своей «идеальной тотальности».

Так что путей туда нет, но испытание перехода отсюда-туда в состоянии свободной индивидуальности возможно. Для нее-то оттуда-сюда и есть отсюда-туда. Но не формально, а имманентно-трансцендентально в содержании оттуда-сюда из отсюда-туда. Постигнутое время и оказывается реализуемой, осуществимой возможностью в действительности человека как (состоянии) свободной индивидуальности.

Но это и значит, что эмпирический хроно-топос стихийно втягивается в душевно-духовную ойкумену человека для осмысленного определения и установления в ней самостояния его в состоянии свободной индивидуальности. Это и есть конечный, совершившийся отзыв на оттуда-сюда в отсюда-туда. Что и требовалось доказать! Этим и измеряется степень совершенства, состоятельности «человеческого в человеке», как предел достигнутых свобод в мире.

Свободная индивидуальность касается междумирья в оттуда-сюда, но она и возможна из между-субъектности (в теснинах меж-индивидности) в отсюда-туда. Так что время выпадает и прорастает возможностями не в наличном пространстве обыденности (как растянутой повседневности), а в «под-про-странстве» или «почвенном» пространстве, в отложившихся культурных слоях из прошедших времен, собственно из прошлого как пространства. Так что и само время выпадая, не пропадает вовсе во тщете обыденности, а откладывается в про-странстве.

В итоге, отсюда-туда и есть свободная индивидуальность как высвобождающийся из сего мира человек, но посему это и не экземпляр, не особь человеческая, а по человечеству человек — возможный не по грустной сентенции «все, мол, там будем!», а состоятельный оттуда-сюда, т.е. невозможный здесь, но действительный только там, откуда он и произошел.

Время в духе взывает к пространству в человечестве и человек из человеческого пространства отвечает душой как свободная индивидуальность.

В ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
ПИШЕТСЯ НЕ ОТ МИРА СЕГО… К СВОБОДЕ ВОЛИ

Написанное (как записанное некстати) тоже что-то вроде сна наяву, в нем упреждается то, что потом будет установлено с аргументацией. Так что это как бы «левописание» в правописании. Ну, скажем, обнаружение «противоречия» между «эзотерией Мы», что было обозначено прежде последующего и стихийного «топоса Мы и хроноса Я» — это не противоречие. «Мы» гомогенно и рядоположенно предваряется так, что «постигнутое время выпадает возможностями в пространстве для свободы» из «Мы», еще рассеянного, разбросанного в обособленных индивидах (см. выше). Чтобы затем оно из латентного состояния обнаружилось в свободной индивидуальности, надвершием которой и предстает (дотогошнее) «Мы в эзотерии» как «идеальной тотальности» в междумирьи.

Так что, пишется от будущего, справа-налево, не раскручиваясь из повседневности, а закручиваясь как бы против «резьбы» ее. Это не совсем сон, а как бы «сон наяву», потому что писание происходит обратно к повседневности, но все же и это «сон», так как случается стихийно.

… (В ночь на 17.04.2020. Сон о кутерьме вокруг «диалектики» в отношении к эклектике и софистике. Такие выспренние, изощренно-тонкие споры и демонстрации «применения диалектики» на практике, вплоть до ветеринарии, улушения породы прирученных животных! Я пытался доказать, что «качания между проявлениями от сущности — это лишь кажимость, а не сама сущность, до которой по диалектике требуется достать». И все же было живое обсуждение того, как владеется диалектикой. Поехали с куратором мероприятия на какое-то предприятие, чтобы ознакомиться с делом на месте. Развесили верхнюю одежду в гардеробе, потом перевесили. Валера Ли, у входа предупредил меня, что наша одежда где-то там должна быть слева… Потом, кто-куда разьехались, обсуждение не продолжилось. Я остался на улице со своими раздумьями… Да, а до того, кто-то похожий на Абишева К. отозвался адекватно (созвучно) на мои соображения, в том числе о «зомбировании человечества» США, что вполне, дескать возможно.)

Что это? Неужто жива «диалектика» для обсуждения в спорах и реализуема на практике? Т.е. она-то и раз-деляема в душах как субъектах познания и демонстрируема в мире сем?

… Но тут и вперемешку с тем, о чем думалось в спросоньи (выше). В писании обосновывается, точнее умозаключается от будущего к прошлому, во сне самообосновывается в настоящем. Т.е. приснившаяся «диалектика» была вполне применима к со-временности и только в этом (видимо) ее необходимость в илюрализме истины. «Собрались, изысканно поспорили, поехали- посмотрели, разделились и разошлись…».

… Потому и пишет-ся от имени того, в чем ты духовно «оторвался», с чем сровнялся, как бы уже состоялся; оторвался, надрываясь.

Ну да, и в этом нет никакой тайны или проблемы? Пишется не почему-то, но вот о чем, как, куда?

Собственно, к чему? Вот, видимо, главное. Не сказать ведь, ни к чему, не попусту ведь? К тому, чтобы не быть в том, что ты уже есть, не еще, но именно уже? «Еще» — это обыденность, которая и заполняется «в уже».

Формула человека как «существа еще не есть…» расплывчата, если это вообще формула. Она обыденно линейна как в горизонтали, так и в вертикали бытия…

Пишется не почему-то, а не из мира сего и в этом проблема? Почему не в мире сем и не из мира сего? Потому что пишется о нем и ни о чем ином, кроме как о нем же. Из времени о пространстве, чтобы в нем установилось время, но иное, о котором из сего мира ведает (душой) свободная индивидуальность в сообщаемости с миром иным.

(Сон на 29.04.2020. В разных измерениях, ситуациях, разворотах калейдоскопически и динамически свобода из-, в- необходимости предстала — как необходимость в свободах).

Неужто от того, что свобода имманентно-трансцендентальна и она-то разворачивается, закладываясь из оттуда-сюда в отсюда-туда? Чего нет в повседневности или перебивается наяву?

Сон не калька с обыденности, он и есть освобождение, высвобождение, отпущение, отдых от обыденности. От здравого смысла, трезвого рассудка, центробежно-центростремительной средовой нейтрализованности в антропоцентризме. Все, что относится к повседневности, опровергается во сне, а точнее представляется вкруговую иначе: необычно, бессмысленно, безрассудно.

Да ведь, сон — раскрывающаяся тайна обыденности как круговертной повседневности в ее яви. Наяву явь не явна как круговертная повседневность обыденности в проявлениях (родовой) сущности человека, покрывающая его в антропоцентричной претенциозности с обволакиванием в чем-то уже привычном, достигнутом и уравненном во всетождественности индивидов. «Все как у людей»!

Сон — не иллюзия, он видится именно в том, что есть мы в мире сем как в не есть (на самом деле). Он (сон) реальнее чем иллюзорная самоцентричность, самоуверенность и своемерность в обыденности наяву. Из того, что дескать, « я вам всем покажу!»

Просто, сон — стихия пред-варения смерти, пред-упреждения истины и у-преждения творчества.

Круговертная повседневность в обыденности преломляется в видениях сна, открываясь свободой — в — необходимости субъект-субстанциально. Поэтому сон и есть предварение «в-себе — и для-себя» ухода в мир иной из мира сего.

Назад и вверх, отступ и возвышение: !

… Отслоившаяся от разума рассудочность во сне теперь и представляется вновь в видениях чувственности, из которой она и была абсорбирована в рациональности. Но странным образом разум не справляется с рассудком, отпущенным туда, откуда он взялся — с чувственным опытом? Собственно даже, рассудок в обратном отношении к чувственности становится негожим и отметается в безрассудном (от него) освобождении чувств во сне? Чувственность во сне бунтует против «рациональности»? До этого в бодрствовании, если не вполне, то все же как -то вбираясь в нее?

Сон поэтому не противоразумен, а он не рассудочен в ожидании встречи со временем оттуда-сюда в отсюда-туда. Рассудок и заслоняет собой время от разума. В нем не допускается возможность ничто для разума. И даже не как таковое, а еще только как эмпирическое небытие самим собой замещается. Поэтому и у Парменида еще: «есть только бытие, небытия нет»! И это эмпирическое суждение. Если это вообще суждение, а не тавтология. Потому что, наоборот: «бытия нет, а небытие есть», и именно для разума в его возможной и должной предуготовленности ко встрече со временем через чувственность. Но что и исторически и логически откладывалось рассудочным человеком, «жившим ото дня». Что значит, он не был на уровне собственной мысли как homo sapiens или был лишь изредка — поэтически.

… Сон не иллюзия, иллюзорна обыденность. Но и в кошмаре к вечности упираемся, а не проталкиваемся, хотя и пробуем. И сон учит тому, что не стоит учить. Он вечности нужно отправляться, ловить время, чтобы к ней устремляться.

(Кошмар на 8.05.2020. Куда-то поступаю учиться. Где требуется толковать что-то самое разное и уже известное, но не познанное как написанное, в том числе и Ф. Бэкона… Это распределяется как дефицитное, недоступное на короткое время. Я прошу Е., чтобы он мне передавал на скорое ознакомление доставшуюся литературу.

Два полузнакомых человека, один из них берется предсказать и претендует на то, что сможет доказать превосходство современного (простого) индуса над прежним (сложным) синкхом. Да и другой тоже бахвалится, что теперь человек превосходит прошлых людей как, например, «рабочий — капиталиста». Что знания теперь владеют миром. Первый, разглядывая меня со спины, отвергает, признавая чем-то зараженным. Было ощущение того, что я опущен и безнадежно отстал, в то время как все в мире кардинально изменилось. И надо заново учиться, без надежды на успех).

Что это? Может обыденность дает о себе знать в своей непреодоленности и даже в непреодолимости? Прошлое, оборачиваясь пространством, дает всходы свободной индивидуальности через обыденность сего мира как необходимую, хотя все же и среду. И эта среда составляется упрощенными индивидами, из которой и возможно обратное предсказание того, что было с человеком в прошлом. Потому-то и Ф. Бэкон неслучайно фигурирует в этом сне. Его «знание — сила» ведь требовало как раз освобождения от идолов, тогда еще довлеющих в умах людей. И это сложное состояние человека вполне преодолимо ныне в информированных современных индивидах. Поэтому и суть кошмара этого: в «предсказании» сложного прошлого из упрощенного нынешнего века. И таким-то образом обыденность цепко держит нас, отпуская на информационной цепи из настоящего на прошлое. Что и называется «простотой хуже воровства»!

Технически развитие идет не от простого к сложному, а от родового — единого ко сложенно-сочтенному. Собственно, от единого ко многому, от человека к индивидам.

… Да, но такое упрощение идет и от бога к тварям им создаваемым, и от времени оттуда-сюда в отсюда-туда, в распылении к пространству? Так что, обратно вполне укладывается как в представлении из многого в едином?

… Из предустановленной гармонии многообразие монад вывести можно, но оно в ней обратно уже не укладывается из прямой противоположности, потому что кроме пространства при этом есть и время, в котором монады рассеиваются (в деклинации). И не в прямом (порозненном) возвращении, а через обращение монад друг к другу они предстают в самодостаточности из того, что они произошли.

Отдельное представляется общим, будучи в памяти о своем происхождении. Сложное во времени упрощенно в пространстве. Но все же неравно. Время вообще пространно, но в том же оно в себе не укладывается. Это не тривиальная неповторимость, а пространственная необходимость времени, как бы даже его пространственная обреченность. Время в пространстве всемерно теряется, а пространство дольно входит во время.

В пространстве времени уже нет, а во времени пространство всегда есть. Потому что оно оконечено и повторимо (сравнимо, дублируемо, экземплярно) и даже трансцендентально, а потому и представительно.

Да, но (при этом) пространство и есть в конце-концов сфера свобод. Не тут же, а в конечном счете, в «моем» отношении ко времени из вечности пространство и есть свобода человека.

А потому свобода и непредставима как обретаемое в пространстве время. Она не представима, а испытываема как воля и улавливаема душой, в которой и внимается время.

… Исторически, межпоколенно прошлое (принимается) понимается, а последующее (от себя) отвращает эсхатологически вплоть до ничто. Прошлое не умещается в будущее, а вовсе не превышается в нем. Прошлое постигается субъект-субстанциально, а будущее разваливается субстанциально в субъектности. Вообще история понимается, оттого она и занимательна, а логика рассудочна, потому и легко рассыпается.

… (В ночь на 15.05.2020. Сон об «идеальном» по Э. Ильенкову. Пытаюсь его донести до других на обсуждении, в понимании своем, ссылаясь на свою статью. Накануне — мысль о том, что «самостояние человека» и вообще «время оттуда-сюда» должно сообщать определенность сему миру. Хотя обязательно ли, чтобы была определенность оттуда-сюда в отсюда-туда? Т.е. это была мысль с сомнением?

А Ильенков Э. с его «идеальным» был в свое время приведен как аргумент-ссылка в статье на то, что в мире для познающего субъекта (человека) должно уже наличествовать нечто его опосредующее. Это и есть идеальное в реальности. В котором человек упрежден и ожидаем… Так что, субъект выступает благодаря «идеальному» как субстанция.

Неужто этот сон — напоминание о том, что вообще возможно опосредование, но оно должно быть уже не в отношении субъекта к объекту в качестве предмета и его распредмечивания в дольно-горизонтном активизме, а в вертикали бытия.

… Сон этот и говорит о том, что «столп истины» ожидает своего часа, чтобы выговориться и утвердиться окончательно в преодолении эксцентричной и односторонней субъективности. Что истина посередине. До нее еще нужно добиратся, чтобы всецело от нее отправлятся, чего еще видимо не случилось.

Опосредованность человека миром должна и может обернутся опосредованностью мира человеком, т.е требуется «опосредование опосредованного», заявленное в «Третьем человеке»! Что и значит, «человек больше чем общество»!

К миру и нельзя, если по-человечески, вообще подходить сбоку, что и есть «объективность в субъективности». И сам мир требует и нуждается даже не в подходе, а в исходе из него самого человека. Вот где, возможно признание его в нем!

… Воспоминается доброе (?). Отметается, что противно. С чего это? От того, что не из зла в мире сем, а оттуда-сюда «произошлось, из добра опустилось ко злу». Не оттого ли запоминаются сны оттуда-сюда, но забываются (сны) — почему-то злые, претенциозные — отсюда-туда?!

Добро потому и опущено, что оно не от мира сего. Оно опущено из того, что отпущенно! На испытание, искупление того, что оно должно быть (из вечности), но в чем его нет! И это состояние во сне чего-то уже бывшего?!

… А поэтому-то в целом со «временем оттуда-сюда» дело обстоит так, что в добре оно теряется, в красоте притворяется, в истине используется. А полумерно (лицемерно, своемерно, паллиативно) теряется-тратится, притворяется-подменяется, используется-подчиняется.

Но ключевой (решающий) момент заключен в хронически (бесповоротном) превращении добра из блага в собственность зла. И о времени мы можем догадыватся и чувствовать по несостоятельности добра. И все предлагать очередные утопии и вновь чувственно дерзать. Рационально проваливаясь в ничто и обескураживаясь в образах, но не выбираясь из мира сего ко времени как благу и во благе. И Платон там у себя в нем все молчит!

… Но тут еще «просится» и нужда мира в человеке? Так чтобы он не мог и не должен бы обходится без «двуногого и круглой головой», но обходится и в этом вся проблема?

Бытие из ничто — это вроде и как бы есть «обратное» ко времени самостояние человека. И оно «естественно для души в неестествовании времени». В метафизике времени человек осмысливает и реализует свое предназначение. Но вот обратно ли «бытие из ничто» ко времени? Хотя как «творчество» оно так и трактуется обычно или просто подразумевается таким образом? Но является ли «бытие из ничто» человеческим «плюсом» к «минусу» времени? «Бытие из ничто» — это что же, небывшее, небывалое, не осуществленное бытие? Но возможно ли вообще такое бытие? И в руках ли человека оно находится и рождается? И дополнителен ли человек к миру? Или он наследник мира? И предназначение его в сохранении мира, а не в прибавлении к нему чего-то от себя, еще в нем не имеющего места?

И «бытие из ничто» есть как предназначение, мировое состояние человека. И только таким образом он ответствует времени, а не в обратном отношении к нему. В готовности провалиться со всем этим миром в «тартарары». В разделении своей судьбы со всем, что его окружает. В самоотдаче, самопожертвовании.

Ничто достается именно «в себе и для себя».

Другое дело, что жизнь должна быть положена в изыскании путей и средств, языка для сообщения об этом другим в мире сем. Времена меняются и от поколения к поколению, от века в век и от ареалов мира сего концы света упреждаются степенно и по разному. Но от того предназначение человека не отменяется, а актуализируется, теперь вон и homo sapiens для исполнения его оказывается недостаточным.

Требуется подъем от разума через гармонию междусубъектности к высотам блага. И это требование времени оттуда-сюда.

Быть признанным (в мире сем) и отвечать времени можно, если исходить из мира сего как пропадающего во времени и в этом есть некое оправдание «материализма».

… Да, человек — состояние мира и в исполнении (достижении) этого как предназначения он пространственен и в том же отвечает времени. Из времени ему делается и бросается вызов, на который он может, должен и вынужден быть пространством, т.е. «кривой тесиной» (по Канту). Он даже не отвечает времени, которое подразумеваемо или наоборот сверхрационально, а соответственно — телесно — молчаливо, в немоте, невыразимо — есть в пространстве. Во времени его всегда и актуально нет, в нем он, если даже и есть, то в заведомой обреченности на исчезновение. Впрочем, он в исчезновении и находится в повседневности.

Бытие из небытия — это пространство во времени. Абстрактное бытие показательно, доказательно и конкретно как пространство. И не в пространстве, а как само пространство есть человек. В пространстве он заменимый, представительный индивид, а как пространство есть род людской. «Мы — имярек человечества» пространственно.

И сами странности человека в том, что он есть из времени в пространстве как успокоенная беспокойность, временное затишье. Но он полностью не время, а полностью пространство, хотя это максима состоятельности, а так обычно, не полностью время, а полностью (степенно) пространство. Так сказать, «щепотка времени в растворе пространства». «Еще не…», но «уже и все же», есть в том, в чем не есть. И это-то и есть воля, которая опережает само воображение…

… Пространство человека поперек времени. Так что, в нем он поднимается к небу и опускается к долу. Взлетает на крыльях надежд и отпадает в суете повседневности, расплющивается и распадается до червя ползущего в темноте сего мира. А то и распинается в междумирье на кресте.

Но все, что представлено (ухвачено) в пространстве человека, символично относительно времени его превышающего. И все, что мы знаем о времени — это пространные намеки о нем. В пространстве говорит время. О нем самом мы можем лишь догадыватся, подозревать, прозревать, чувствовать и переживать из опыта пространственного обхождения с собой и другими. Кстати, фигура Другого изначальна, распространяясь затем (экстраполируясь) на весь окружающий мир для самосознания. И в просвете ее появляется Я в мире сем.

Постмодернистская вездесущая «текстуальность» и есть пространство во времени. Она доступна в оттуда-сюда, чему не требуется отчета, что не рефлексивно — «все есть текст и баста»! Почему — не спрашивается? Можно даже не упоминать о «текстуальности» как таковой, но все же полагать, что «все есть». Сказать, что «все есть» и этого будет достаточно.

… И все же, червь сомнения гложет человека в пространственной самодостаточности. Он живая недостаточность даже в совершенной любви (гармонии в мире сем)? А может даже зов оттуда-сюда и испытывается именно как его временная недостаточность во пространственной достаточности, обоснованности как во истину запутанности, сплетенности оттуда-сюда. Любовь — пространственный самообман человека. Победа пространства над временем, временное самозабвение. Недостаток в человеке торжествует. Он демонстрируется и ограниченность выступает достоинством, отдельное как общее.

… Да, человек конечно есть пространство из времени. Время в душе (заботой как работой души) представляется телесно, выставляется в пространстве, переводится внешним образом. Так что, тут между временем и пространством есть и душевно-духовное перепутье и по пространству гуляет дух человека, отпавший от души. И в этом несчастье, что человек есть тело. Несчастье для души, которая (бедная) сминается в нем и дрожит в потугах безудержного духа — успеть побывать повсюду в мире и в вещах, и в других душах. Вообще, если душа в теле, то и дух вне души как и тело в самостийности.

… И все же, человеком на вызов времени конечно отзывается свободой в пространстве, так что он не есть лишь отпадение, а померный отзыв на вызов и в этом-то его ответственность, смысл предназначения. А свобода как пространство есть все, что характеризует человека в субъект-субстанциальности, от малого до великого в культуре, вмещая и предпосылая здесь же и цивилизацию. Вся писаная и неписаная история демонстрирует свободу как пространство, сотворенное и установленное человеком в человечестве. И критерий истории есть как раз свобода по мере ее осуществления из миро-космической необходимости в мире сем.

Та самая определенность, которая выдает человека по человечеству и есть актуальное состояние в пространстве, т.е. свобода «здесь» по необходимости «оттуда». Именно в самом плену у времени человек находит свободу, что значит находит себя, должен и может находит-ся в себе и для себя, быть из небытия.

… Но пространство не исчерпывается свободой, лишь в воле оно достается (достигается и постигается) как бытие из ничто. Потому что свобода отвечает необходимости, а воля иррациональна, т.е. и доразумна и сверхразумна. Она саму свободу берет в хроно-топические клещи, но конечно в проспекте необходимости. И в воле же Я есть Мы, Я состоятельно как Мы.

… (Сон на 1.06.2020. Принимаются на конкурс работы. Идет обсуждение требований. Председатель комиссии — «работы будут оцениватся на мировоззренческом основании». Началась дискуссия о свободе мнений, плюрализме истины. Постепенно стали приходить к согласию друг с другом. Самые разные позиции, мол, допустимы. И председатель тоже пошел на уступки, признавая, что менторство, контроль, отбор по заранее принятым критериям он теперь не признает. Стали обмениватся оживленно исключительными подходами, трактовками с выдерживанием собственных концепций. Возникали знакомства. Я защищал и оправдывал позицию одной женщины, что она «душой болеет за свободу». Все, что ни предлагается в решении проблем в этом мире уместно).

Накануне соображения об «иррациональности воли». И в том «бытие из ничто» непосредственно в мире для человека возможно. Может быть, разум редуцируясь к ничто в познании мира и держит человека в самозаблуждении и только в воле он преодолевается как бытии из этого самого «ничто», к которому сводится человек, но не сам по себе, а по человечеству? И сумасшествие отдельного человека исключение, а человечества — правило?

… Может быть, концы времени своими хвостами откладываются в пространстве возможностями свободы (вбираясь человечеством межчеловечески)? И это постигнутое время показательно (достижительно) не в допустимой (ограниченной) свободе индивидов, а в свободе воли, в которой-то человек вырывается и перебивает человечество?!

Щель свободы в пространстве раскрывается всем пространством для свободы воли.

А потому сон этот и вещает о вседозволенности для человека по человечеству. И он не приходится к сему миру, а выбирается из него как круга человечества.

За плюрализмом «истины» таится: монадология предустановленной гармонии, свобода воли из времени в пространстве, бытие из ничто в мире сем.

Не иррационализм как учение, а иррациональность воли как единственная для человека возможность быть из мира сего, превышая его. К тому же, в ней мир и подвергается аннигиляции. Это не проба творчества, не опыт трансценденции, а как само воление, бытие из ничто! Из «собственного есть» не есть. Так что, бытие из ничто — это небытие в бытии как длящемся, повторимом существовании, выбор себя из отчуждения и в том же отвергающее преодоление в утверждении как предложении миру.

Воление — продолжающееся рождение наперекор длящемуся существованию.

То что не повторить не столько другим, а по существу в (душе) себе. Потому воление неописуемо, оно не подразумеваемо, а впрочем в этом все и дело, что оно именно под-разумеваемо, что было уже прикинуто как подсознательное вплоть до бессознательного (либидо и т.д.).

Разум всегда содержал, а ныне все в большей мере содержит и в том начинает страдать и болеть умом человек, трещать по швам ничто. В этом к нему были уже придирки в иррационализме, но ничто, так сказать, нормально и по правилам подразумеваемо. Оно из него не вышелушивается бытием, а если даже и выщелкивается таким образом, то вместе с этим становится сообразно померным с самим разумом. Это и есть мыльный пузырь субъекта как субстанции. А в действительности все учащающиеся и неожиданно случающиеся провалы в междусубъектности.

Да ведь, через ничто в разуме мы вхожи в мир как через дверь в тот самый «дом бытия», который есть «язык», но и выходим из него, приходится покидать его, а это и есть воля как распахнутое пространство из времени. Другое дело, что в этом есть и возвращаемость человека к себе. И это смущает «меня» как удел повторения? Шагнув от себя, попадаем как пропадаем в том же Я в Мы? Без разницы от того, что это состояние «в себе и для себя»?

Неужто «ничто в разуме» протягивается в «языке» и избавление от него не приходится ждать? Более того, «чудище обло, озорно, стозевно и лаяй»! Это про язык по старо — русски. Поди, выберись из него?! Но может приключения отсюда только и начинаются? И нужна не только воля, но свобода воли? Воля лишь пространство, которое манит, но человека в нем может еще нет. Человек, если он все еще держит в голове (как свое) ничто (стыд, совесть), долженствует в нем перед миром, а теперь уже и перед другими (в нем) свободой воли. Чтобы не дурака валять (что, впрочем тоже бывает вынужденно), а ответствовать субъект-субстанциально, индивидуально-тотально, уникально-универсально. Ответственность всегда только личная и в том наша реальность. За свободу нужно отвечать по воле отпущенных возможностей, по мере превышающих сил.

… Если в «свободе воли» речь должна идти об освобождении человека от общества, с превышением его из него, то ведь вообще проблемы человека возникают в нестыковках человеческого и общественного, как «в себе», так и «для себя» в «бытии» человека. В которых он не вмещается, потому что в них «нет порядка»!

А вообще человек «больше чем общество» в духовных отношениях. Представляя духовность, будучи ее носителем человек и превышает общество. Но все же не как индивид или особь, а как воплощение общности, хотя, конечно, как духовной в отличие от упорядоченной «общественной» общности, в которой присутствуют безличные, заемные функционеры.

Но поэтому же вопрос в том и заключается, что возможно ли неописуемое, неповторимое бытие из общественного круга как «небытия» для человека? Или в качестве «бытия» его ожидает удел духовного мучительства? Элементарно это предстает уже с анекдотов, с иронии, критического дистанцирования, с иносказания, с собственного словарного запаса и т.д. А проще, с точки зрения у точечного индивида. Потому человек, живя в обществе, всегда и как бы свободен по отношению к нему. Он есть в нем.

Поэтому в бытии из небытия речь должна идти именно о кардинально бесповоротном переходе в самом бытии к духу. Т.е. тут-то и должна быть трансформация бытия наличного к небытию в духе, бытия как такового к бытию не как таковому. А если исчерпывающим образом, то бытие из небытия есть (предварительное, виртуальное) небытие в бытии (как протянутом сущест-твовании), в коем свобода воли требует своего выдерживания, переживания, испытания и к нему сводится вдохновение как (сама) аккумуляция бытия иного в моем уделе, моем слове, моем долге, т.е. (в том) без чего я не могу иначе.

В свободе воли свобода как моя необходимость миру не обыгрывается и не аргументируется и не защищается, а реализуется и в этом-то дана (сама) воля. Она захватывает и распоряжается свободой по своему вкусу, предпочтению и усмотрению, так сказать, справа — налево, сверху — донизу, это и есть душевно-духовное торнадо в хроно-топосе человека.

Пространство из времени во вдохновении турбулентно взвихривается (самим) хроно-топосом в свободе воли.

… А если иметь ввиду неописуемость, неповторимость, то именно описуемая неописуемость, повторимая неповторимость и вообще выраженность человека прерывно-непрерывно дана уместно-неуместно повсюду уже в повседневности. Где человек — там его и выражение.

… Но вопрос о том, отвечается ли на вызов времени пространственно и насколько в пространстве — всегда открытый, потому что этот ответ и предстает актуально во пространстве как времени во временении. Это и есть со-временность от злобы дня до эпохи.

… В своей отдельности человек никогда не укладывается в общем, именно в отделенности он выразителен. И в этом и «заключается» смысл того, что «человек больше чем общество». Он бросает вызов всему общему, даже не догадываясь, не осознавая до конца, насколько оно простирается внешне и в нем самом, проникая извне. Повод для вызова всегда дан извне, но в самосознании человек «противен» и самому себе, в чем он есть в мире сем.

Потому человек из неестествования времени всегда в бессознательном вызове перед тем, что он уже есть в готовности к небытию для бытия. Он ловит вдохновение и пребывает в ритме сменяемых выражений и их аритмии в потерях смысла жизни.

В слове и ловится различие частного и общего. И спасает оно, когда общее переступается, проходится, преодолевается. Это и есть собственно выражение, если общее оказывается обладаемо частным образом. Элементарно, это «крепкое слово»!

Стало быть, «ничто» в разуме не «протягивается в языке». А демонстрируется, манифестируется, реализуется (в демонтировании, придерживании, умалчивании) из свободы воли (в свободе слова) вплоть до обратной деконструкции с использованием «мата» и вообще грубых слов, неприличных выражений. Вероятно, это и имеет в виду скрытно или открыто в «деконструкции» Ж. Деррида? Но она имеет место и так и сяк, и в многословии и в крепком слове!

То что разум стесняется в себе, сплошь и рядом предстает эмпирически.

Но «ничто» в разуме может быть не только проявлено эмпирически, что конечно обычное дело и это не свобода воли, а свобода зла (может «прозрачность зла» как у Бодрийара). Скорее, так обстоит дело с самовыражением отдельного человека. Но подлинно, воистину его выражением как родового существа является душевная самоотдача и она, конечно, возможна тоже в мире, но уже из мира и ради мира как мировое со-бытие из ничто. И осуществляет ее свободная индивидуальность в достижении свободы воли через постижение свободы слова в сем мире как его духовной прострации до мира превышающего в оттуда-сюда из отсюда-туда. И таким образом, в «заключение» находится оправдание миру сему, чему до этого не находилось места в «почитании» времени. Что и называется «обозначением к концу начала»!

ПОСЛЕСЛОВИЕ  О РАЗУМЕЮЩЕМСЯ САМО СОБОЙ

-1-

… Требуемое обращение к современности — это обращение к прошлому из (нынешнего) будущего. Оно поколенчески свернуто обратно к тем, с кем ты общался, но увы «иных уж нет, а те далече». Обращения подлинного и искреннего к последующему поколению не бывает (при всем тщании). Но лишь назидания. менторство. И это не прихоть, а так обстоит на самом деле, поневоле. Об этом и нужно честно признаватся. Время никогда не выпускает из себя, отпуская в пространстве, оно лишь иронизирует над тобой.

И наоборот, прошлое со-хра-няется как современность сродни с пространством опыта одновременности нашей жизни в мире сем. И я всегда в своей современности.

-2-

… И вновь мелькнуло. «Больше человек чем общество» во сне. По крайней мере, в индивидах и общественных отношениях. Поэтому в нем и нет порядка. Точнее, все беспорядочное в нем и превышает общественное в мире сем. Оно непонятно себе самому как индивиду. Впрочем, тут может быть как не индивид, а индивидуальность «просыпается» (во сне) и в свободах и в случайности. Это она делится в отличие от неделимого индивида. И делится с собой, отправляясь от индивида личностно из опыта, из того, что было с тобой уже. Но в нем (сне) видится и то что, чего никогда не было и в этом-то пробуется вечность. Да собственно, снится самому себе случайная индивидуальность как уже случившаяся личность, а пробуется в вечности свободная индивидуальность. Точнее, в пробе вечности испытывается свободная индивидуальность. Она-то и просыпается во сне в безличном индивиде.

… Так что вообще проблема человека всегда предстает разрешенной в решениях как сно-видениях. Видеть сон — воспринимать решения человеческие и упиратся в не-решенность, тупиковость происходящую в них же из наяву, коя и есть круговое заблуждение в мире сем.

-3-

… Признатся, «дергающийся стиль» у тебя (меня) из того, что мысли в уловках времени выпадают и фиксируются. Но, при этом они и не развиваются последовательно, а лишь находятся в ожидании как состоянии проблематичности, которая саморазрешается в подвопросах, т.е. решения подвопросительны из выдерживаемой про-блемы. Так-то и выходит, что решать проблему значит ее выдерживать. И с ней заранее неизвестно, когда можно закончить, поставить точку над i. Так нельзя, субъективно это будет. Проблему нельзя решать, она сама должна разрешится.

Это что-то вроде, опять-таки сюрреализма, но и нечто большее как продолжающееся переживание во впечатлениях. Впечатывание, отпечатывание, расписывание беспорядочное того, что приходит в ответ на отзыв тому, что случилось, приснилось с тобой и теперь будится. Это и есть пространство во времени, стол письменный по жизни.

А держать проблему — это значит нечто длится, тянется из своего отличия в том что оно есть (и вне тебя и в других и в тебе самом). Но разумеется, притом известного, ведомого для тебя и тобой. Это нечто не из него самого.

-4-

Относительно «предустановленной гармонии» (см. выше)… общее рассыпается в частном. И частное сообща укладывается в нем потом. Порознь же оно превышает его. В этом-то и заключается вообще проблема свободы. В пространстве как сообщничестве укладывается, во времени вырывается. В этом и смысл неповторимости, что частное больше общего. Свобода всегда из необходимости, но она не сводится к необходимости. «Из», но не «в»?

Это и есть механизм, точнее машина истории, ее «движущая сила». Распад, негоэнтропия, второе начало термодинамики. Но в этом-то и проблема человека, по человечеству решаемая, чтобы отдельное превышало общее.

Общее рассыпается, рассеивается в единичном внешне расширяясь, увеличиваясь, прибавляясь. Но это видимость истории, ее ареальность в глобализации, преформация истории во всемирную историю.

... И все же, время не само по себе, а как свобода всегда из пространства возможна. Всевозможность свободы во времени заложена в пространстве. И в этом же «превышение» (отставленность, упорность) пространства из времени, его преимуществование. Можно сказать, что возможности пространства опережают, упреждают, предполагают действительность времени.

Проще, пространство есть возможность времени, не вообще, но для человека в свободе.

Более того, «во про-странстве» реализуется свобода из времени. Самим пространством время оказывается свободой. И в этом его актуальность как состоятельность человека. Пространство позволяет человеку быть во времени как свободе, раскрыватся в чем он закрывается (оконечивается). Да, не всегда, а порой в том в чем он всегда скрывается (в душе таится), он раскрывается, смещаясь от себя. В сериальности индивидов как себе подобных, сдвигаясь (обращаясь) к Другому в понимании (в себе и для себя) человек внимает (впускает в себя) иное время и в том раскрывается.

А в целом, конечно, это предстает самоосвобождением человека, реализуясь на самом деле в механизме хроно-топического обращения пространства на время, но представая для него образно как рождение свободы, т.е. как превращение пространства во время — обретенное, освоенное, уловленное.

Поэтому и в свободе есть нечто иллюзорное как и во сне? Да, но тогда эта иллюзорность свободы и (не) есть ее определенность пространством на самом деле? И никакого превышения общего в частном нет? Если общее, конечно пространственно? Но ведь даже если так, то пространство, взрываясь внутри себя во времени и допуская свободу, предстает в самопревышении человека. Стало быть все-таки, в конечном счете свобода не сводится к иллюзии, хотя и как таковая встречается в мире сем.

… Мыслить нужно по-человечеству (иначе и мысли пропадают в никчемности). Это и есть Homo sapiens, который не представителен в индивидах, а всечеловечен. У него нет точки зрения, а всесветная провальность. И мировой провал (ungrund) для него естественен, нормален. В состоянии коем в нем и обитает душа. И в котором и из которой свобода волит. Свободой воли (как пространством во времени) располагает человек по-человечеству, что для индивида остаточно, осадочно-преломленно дано лишь в прихотях, капризах, вкусах, мнениях как «лица необщее выражение».

Человечество с ума не сходит, оно в нем находится, сходит (временно) с ума отдельное существо на полпути или концентрическими кругами подбирающееся к себе в homo sapiens. А с-ума-шествие уже человека и есть реализация свободы воли по человечеству, что само собой разумеется. И разум здесь смиренно «поджимает хвост» (времени в ничто) в индивидах. А потому и болезни человечества в том, что человек еще не пришел в себя. Оно (человечество) еще не у себя, а он (человек) даже еще не с ума сходит, а в страданиях телесности пребывает, заглушая в ней душу. Как возможную свободу во времени из (обретаемого) пространственного «ума вещей» в мире сем, сводя его к ничтойной собственности.

-5-

(В больнице, после кошмара, 09.07.2020). В спросоньи. Свобода реальна и субстанциальна в освобождении от ирреальности и субъективности кошмара… Она и изначально онтогенетична. Мы рождаемся свободными и филогенез (хоть и с опозданием) сковывает опытом, хотя и пробивается через него к свету, покуда жив человек на этой земле.

Может быть в том и оправдание того, что вместе с человеком в мир приходит «ничто»? Свобода — позитивно-контрапунктное выражение этого самого ничто.

Но как реальность свобода рождается, пробуждается вновь из времени. Во времени ничего удивительного и нет как казалось бы по нему самому — в неожиданности, стихийности. Впрочем, даже при этом время может очаровывать, будучи обретено пространственным, явным образом. «Ага, попалось все-таки!» Но стало быть, это не пойманное мгновение, а протянутое в пространстве время, надежда, смысло-значение, в общем душевно-духовное состояние, в котором превозмогается рациоцентризм.

Свободный человек переступает в себе homo sapiens. Не потому ли и свобода отрывается умом по необходимости? И так, на всякий случай, чтобы не дай бог, чего не приключилось, и чтобы было неповадно другим, да и вообще чтобы не совалось в мир людской.

-6-

… Выпавши из материнского лона (чего мы не знаем), оказываемся среди других (и об этом знаем оттуда-сюда — в мечтах, надеждах, воображении, т.е. из того, что должны быть) — в ничто.

Знания (в среде других) опосредуют возвращение в мир иной из ничто в мире сем для ухода из него в душе-духе.

Но до этого же, кошмар — испытание одиночества и в принципе — вненаходимости. Конечное из вечности недостаточно как встречающееся ситуативно в мире сем. Да и сам (видящий сон) неуместен как конечное существо в мире сем. Он из него выталкивается, пускается в расход до мелочей или он в самой конечности разменивается бессмысленно, суетливо…

Правда, все это компенсируется, сублимируется любовными свиданиями. Любовь соприсутствует как бы во спасение, но чего так и не происходит.

Видение себя в этом мире невозможно иначе как только в россыпь, т.е. как в ненахождении себя, в том что он не есть. Из потерянности (растерянности) в конечном перед вечным в еще пущей растерянности для себя.

Это и есть неестествование, но уже как иллюзия «естествования» в видении себя в этом мире. В отличие от которого неестествование наяву вполне естественно (?), хотя оно и подсознательно вплоть до бессознательного, интуитивно и испытывается в озарениях и прозрениях бытия из времени в пространстве.

И все же время владеет нами во сне. Собственно, оно даже при этом не время как таковое (текущее), а сама вечность. Поэтому «сон и есть действительность души», что предстает вечность в конечной разметанности души, в ее муках, заблуждениях. А потому и востребован столп истины, чтобы в конечном подниматся к вечному. Тут уже непременно имеет место пространство. Вообще оттуда-сюда вечность в конечном как таковая, отсюда же туда «появляется» пространство в (волевом) опосредовании конечным вечного.

Сон снится невольно из вечности и чтобы добратся до вечности нужно сжать его (про-странство) в кулак воли.

… Возможно, что и пространство испытывается во сне в намеках на интимную близость, конечное уже предуготовлено ко встрече с вечным в предварении этого в проникновении в бесконечное (как мужское в женском). Но если это случается, то и истина не откроется (на что и намекал Ф. Ницше).

Видеть можно только то, что не есть … (исчезающее конечное в окоеме вечности). Смотреть на то, что есть, только конечное усматривается. По другому, видится преходящее как конечное из вечности (=∞). Все это требует уточнения, а пока: пространство во сне и есть намек на бесконечность в предварении вечности. В смысле возможности интима, в котором вечность будет достигнута как бесконечность в обмерении женского мужским началом. Но и это скорее упование на совпадение вечного с бесконечным, т.е. установка на постижение вечного через бесконечное с приравниванием, отождествлением невольным, вынужденным с его достижением. Самообман в любви.

И без этой иллюзии во сне не бывает (?). Т.е. кошмары и есть тупики постижимого как недостижимого. Вечное постигается во сне как недостижимое.

И возможно, что именно любовь несостоятельна во сне. Сон демонстрирует, что любовь неразумна в отождествлении постижения с достижением.

А впрочем, может быть в этом все и дело, что любовь не «неразумна», а «внеразумна», «сверхразумна»? Иначе любовь — это секс. Когда в ней постижение есть достижение, простой расчет и ухват-охват конечного в конечном же. И в этом смысле неразумие есть как расчет.

Как любовь есть готовность (прелюдия) к творчеству, так и пространство в бесконечности есть непременное условие (обстояние) для встречи души с вечностью. И то и другое в отсюда-туда, чтобы наконец-то открылось оттуда-сюда.

… Наяву мы видим то что есть, во сне — не есть. Наяву мы есть во времени, в его владении над нами и обходимся с пространством, протягиваясь рассудочно, во сне же мы и есть уже само пространство, которое предстает душевно, т.е. видится в том, что не есть — во времени.

Возможно, что наяву и души-то нет как таковой, а есть со-знание в доле рассудка, т.е. мыслимая доминанта в бидоминантности его, а душа подсознательна (бессознательна). Во сне уже нет рассудка, но душа в нем просыпается, доминирует из со-знания.

Поэтому-то во сне человек видит себя в том, что он не есть, т.е. во времени, наяву в том, что он есть, т.е. в пространстве. Там — во времени из пространства — души, здесь в пространстве из времени. Или там — из времени в пространстве, здесь — из пространства во времени?

Но важно то, что видим «не есть» и не видим «есть». Видение наяву — поспешное (несвоевременное) уравнивание вечного с конечным в «разумеющемся» переступании бесконечного как повторяющегося, сосчитанного, измеренного конечного.

Притом, что во сне даже не время текущее оттуда-сюда, а сама вечность в нем выпадает в россыпь, так что и конечная душа по-дробно видит себя в ней из того, что уже случилось в этой жизни в несостоятельности, не отвечающей ей. Так что, сон не длится, а протягивается как негативная, неуместная одновременность. Потому он и видится как вообще все в этом мире видится взаимно: оттуда-сюда и отсюда-туда. Видящее и видимое меняются местами. Времени нет, одно сплошное пространство. Парадокс, однако! Но тут вечное посещает конечное, а конечное в нем не состоятельно и готово исчезнуть. Хотя и не исчезает, а просыпается, пред-упреждается. Вечность как бы говорит: «смотри, мол, у меня!»

-7-

(Опять сны на 13.08.2020. Первый сон с Рамазаном Н. и его и мне знакомым. Размышляем о том, что есть теперь 40-летние, которые талантливы? Знакомый помнит о таковых. Это юристы. До этого сон о Байжоле на юрфаке с лекцией в философском
уклоне?

Другой сон. Собираются люди в университете на какое-то обсуждение. Будет выступать новый проректор. Я обнаружил, что хожу без обуви, оставил где-то у входа, а надо подниматся вверх на обсуждение. Поднялся разутый. До этого встретился Онгар, но это оказался не он. Проректор был усатый и говорил громко, невпопад. Чувствуя себя неудобно, я покинул мероприятие. Спускаясь по лестнице встречал многих ожидавших мероприятие, в том числе и К.)

Что это? Один сон нормальный, обычный. Со встречей знакомых и друзей, с воспоминаниями и оценками нынешнего образования и достойными выпускниками. А другой — присутствие среди других в разутом виде? Все в обуви и собираются что- то обсуждать, а Я — единственный без обуви? И мне среди них не находится места?!

Первый сон — формально нормальный (обычный). Но он самообман, так как система образования в кризисе. Второй сон — в разутом состоянии опираешься на землю и чувствуешь, испытываешь, что ты в этом мире и всего лишь. Для других — в обуви — это может быть неизвестно. Они не знают, точнее не чувствуют, что есть оттуда-сюда, пребывая в нем бессознательно.

… В обуви на земле человечество пребывает, а без оной из иного мира. Но при этом в обуви отсюда-туда поднимается, а потерявши ее оттуда-сюда унижается, выпадает. Скопом человечество возвышается, а в одиночку человек в нем отпадает.

Так что, отсюда-туда субстанциально, оттуда-сюда субъектно. Соответственно отсюда-туда бессознательно возвышенно, оттуда-сюда сознательно унижено. В роде человек пуст, самодоволен, себетождественен, в себе рефлексивен, вопросителен, надломлен. Так-то он и есть «кривая тесина» (Кант).

Странная ситуация вырисовывается таким образом? На ложных основаниях человечество возвышенно и вслед за ним человек в пустых мечтаниях, с опорой на разделяемые знания. При том, что человечество не знает, что знает, а человек в нем зная знает и выдает тем самым заблуждение за истину. Потому что результатом рефлексии оказывается ответ на вопрос. Свой ответ на вопросы других. Во сне этом как о «безобувном сне» ложные основания и предстали обутостью в знаниях. Что и ожидалось и предлагалось обсудить и рекомендовать к разделению (соглашению).

… Человечество спасается от ничто, обуваясь в ложные основания. И отсюда-туда было запрограммировано в распространении безличных знаний, а теперь и вовсе в информации как степени упорядоченности системы. И кстати, в мудрости человек был больше чем общество, в знаниях стал равен обществу (просвещаясь, обезличиваясь, разделяясь), в информации становится эфемерным (посредственным), превращаясь в исчезающе малую величину; в нем самом приоткрывается и надо полагать разверзнется ничто из между-субъектности в пустом субъекте, подлежащем как надлежащем.

… Возможно, что бессознательное и есть знания, которыми мы владеем или которые нами владеют? Нет, это и то и другое. А вот подсознательное — это то, отчего мы отправляемся, опираясь как на знание в себе и для себя.

При том, что бессознательное это знание как таковое, чистое знание, где человек равен самому себе, Я = Я. Не знания есть человек, а человек есть знания с закрытием или раскрытием себя в них. Так что, в бессознательном-то он в них замкнут на себя, не как единичность, а в роде. Поэтому бессознательное –это и есть знания вроде, несомненные, само собой разумеющиеся, разделяемые всеми без исключения в homo sapiens.

Подсознательное же — это полузнания, то ли чувственно-рациональное, то ли рацио-чувственное, экстравертное или интровертное. И в нем же, то ли я в роде, то ли род во мне предстает, сводится — разводится, смыкается — размыкается и т.д. и т.п.

Таким образом, если на ложных основаниях, знаниях как бессознательном и подсознательном покоится человечество, и в том же пропадает человек, то в антропоцентризме уже пропадает человечество как многообразие в единичности — единственности, когда человек отправляется от себя и для себя.

Притом в антропоцентризме человек сознательно теряет себя, распространяясь на мир окружающий его, включая ближних и дальних, принимая то в чем он не есть за себя, в чем он кажется есть.

В ложных основаниях он частично опирается на бессознательное и подсознательное, от себя же отправляется в антропоцентризме полностью, без какого-либо исключения, одновременно во всех ипостасях. Так что, антропоцентризм подверстан в нем наряду с другими дериватами — атрибутами.

… Некстати. Дискурс — это и есть безличная нарративность. Что-то вокруг да около, с претензиями на истину, но ко мне не относящееся, об «он — человеке».

Нельзя даже подразумевать, что написанное, излагаемое в конечном счете относится и к тебе самому. Это отношение наряду с другими и не есть собственно отношение. Это не истина и не правда, а заблуждение и правдоподобие. Можно сказать, дискурс — апология самоотчуждения, если он в самом деле претендует на откровение.

-8-

(Сон на 16.08.2020. Сидим в аудитории, слушаем лекцию. В конце я задаю вопрос: согласны ли Вы и не так ли обстоит дело, что проблема человека по мне заключается в том, что будучи живым человек как может знать, что он такое есть? И может во встрече смерти он уносит с собой решение проблемы? Лектор, некто приезжий профессор, признал, что возможно так оно и есть. Потому проблема человека нерешима, в смысле «хрен его знает». Присутствующие девушки в аудитории мягко его «поправили», все же как бы соглашаясь.)

И в шутку и всерьез, но может быть и в самом деле нерешимые, проклятые («философские») проблемы требуют «крепкого слова» как «деконструкции», подумал я в спросоньи потом, вспомнив при этом про себя в записи недавней?

Впрочем, далее возможна и некая логическая разрядка этого сна и вопроса в нем. «Быть или не быть?» — решается как не быть. Но небытие радикальное, безвозвратное, равное смерти? Творческое, упреждающее решение — как «бытие из небытия» — всего лишь промежуточное, хотя и необходимое, вынужденное для человека. Это все на что он способен, но может быть в этом он и долженствует, отвечая на свое предназначение в вызове перед судьбой за то, что он есть в мире сем.

Не за то что он явился и был, а оттого что он есть на самом деле, в самой сущности, которой он постиг и достиг, ответиться небытием как неестествованием в естестве души, что и значит отдать душу?

… (Другой сон — кошмар, в эту же ночь. Какие-то чужие люди в моей квартире — целая толпа — снуют, шастают. Пришли, оказывается, для ремонта. Но их слишком много, мешают. Я выясняю, что должны быть только некоторые, вчетвером. Во главе с девушкой, по виду мужского рода. Я убеждаю, что мне нужно как профессору писать книгу и что я есть таковой ввиду моей библиотеки. Обращая их внимание. Неубедительно!)

Что это? В пространстве встречаются нежеланные, чужие, другие, вторгшиеся в него и ущемляющие твою свободу. Свобода пространственна, но пространство может быть и занято другими, отпавшими от времени как твоего (?), свободного времени. Без которого, стало быть, и пространство заполнено чужими другими. Так что, в занятом пространстве или нужно найти свое место или оттеснить других как свое же отчуждение, уже случившееся в этом мире. Как например, «домашние — враги человека» (библ.).

Свобода как пространство во времени заведомо упреждена отчуждением, ей предшествует самоотчуждение как сонм других в себе и для себя. Свобода пространственна, но она и замещена другими в себе и для себя в самоотчуждении. И этот внутренний мир требуется преодолеть как необходимость для свободы. Я в растворе, мешанине других в себе и для себя, а не в окружающей среде, должен всегда просыпатся из сна, потому что они и встречаются во сне. Во сне-то они как раз во мне присутствуют, являются, видятся как мои другие.

Да, но ведь не только незнакомые, но и знакомые там встречаются?

Но как бы то ни было — найти ли свое место, оттеснить ли других — но если «постигнутое время открывает возможность для свободы в пространстве» (см. выше), то это нужно принимать и как дар свыше и как невольное вдохновение, в котором душа просыпается для рождения. Из сна она должна проснутся как из времени в пространстве.

Опять И. Гете: «… каждый день за бой!» Из времени в пространстве, во пространстве для времени (?). Из топо-хроноса в хроно-топосе. Из «видений не есть в яси есть». Это и является озарением.

Рождение души возможно вопреки отчуждению и самоотчуждению — среди других как самопорождение из среды общечеловеческой в средостении самостояния в душевно-духовном состоянии открытости небесам. Душа содрогается (ух-ты!), покидая тело в духе, это и есть ее вновь рождение поневоле. Она ведь рождается из неволи времени в пространстве обретенной свободы.

… Для свободной индивидуальности наяву возможны лишь намеки из мира сего. Но ее же (свободу) негативно можно видеть во сне в отчуждении как присутствующих в тебе самом других в отпадении от свободного (твоего) времени в абстрактных возможностях (как невозможностях) в пространстве. Таким образом, отчужденные другие (в их кругу) — это (перелицованные) другие из будущего в твоем эмпирическом внутреннем мире ныне. Они всплывают во сне и копошатся там, отнимая время и препятствуя воле. Собственно ведь, пространство-то как сцена во сне и есть твой внутренний мир, в который они бесцеремонно (подсознательно-бессознательно) вторгаются и пред-упреждают тебя.

А в конечном счете, кошмар — это встреча в кругу других с собственной несвободой (в них же). Это время пропадающее в пространстве, время взыскуемое — в теперь и здесь (обрываемое). Свобода во времени предстает как пространственная невозможность. Так что, и здесь своего рода «лязгают ножницы» между пространством и временем как явью и сном.

… Субъект-субстанция выворачивается субъективным мельтешением в кошмарных кругах, видениях. Свободная индивидуальность как идеальная тотальность сворачивается до индивидов в роде и т.д.

… Мы снимся сами себе в других как своих несвободах из времени в пространстве.

Так что же, путь к идеальной тотальности для свободной индивидуальности лежит через сон? Нет, вопрос в другом, почему мое поколение снится мне из со-временности в отчужденном виде? Ведь снится в других именно оно? Да, но в отчужденном виде? А не в знакомстве, что тоже бывает? Но не как кошмар, а в озарении?

-9-

… Сон и есть самопознание. И в том же его иллюзорность, что мы видим себя, не видя себя как наяву в зеркале. Вот почему «отвращение от встречи с собой» доподлинным, который имеет место во сне, а не наяву, где мы в воображениях о себе. Там — в растерянности, здесь — в самоуверенном обретении. Но и правда там, а здесь самообман.

Конечное перед вечным (во сне) видится мелочно, в россыпь (см. выше). И ты себя пред-упреждаешь в этом, что ты не есть то что есть, будучи (потом) в себе наяву. Так что, смотри без вызова, а на себя оттуда-сюда в возможностях, из времени в пространстве, определяясь что ты есть на самом деле.

И кстати, «сон в руку», озарение во сне не относится ко сну как психо-физиологическому процессу (наверное). Это значит, что мы во сне не всегда спим. Мы в нем бываем порой подлинными собой как конечное перед вечным, выдерживаясь в истине как провидении, как откровении в конечном из вечного, не рассыпаясь, не измельчаясь и не размениваясь в штучности других в себе же.

Относится ли это к «вечному возвращению», в коем имеет место «причастность мгновения к вечности»? Или же из мгновения конечное предстает в вечном? Причастным к вечному делает мгновение конечное, а не оно само делается как таковое. И собственно причащение к вечности это и есть возвращение во времени человека к себе. А мгновение — сон наяву, когда видится то что не есть во всем встречаемом, а не сон во сне, когда встречаешься лишь с самим собой в теперь и здесь.

Кошмар во сне — это встреча во времени (как мгновением) конечного с бесконечным, так что оно таким образом разлетается, рассыпается, разменивается в блужданиях покинувший тело души. Она не отлетает, а разметается, не собирается тучно, выбираясь из точечного я, а разметывается штучно. Так что, в своей конечности сникает перед вечностью в сериальности индивидов.

Поэтому человек (практически) имеет дело по всей видимости, преимущественно в своей конечности (неделимого) индивида с бесконечностью, что и демонстрируется в его рассудочном поведении (в привычках, по характеру, из судьбы). И в редкие мгновения душа конечна в вечности из рядовой единичности человека в бесконечности, в коей-то он и есть пропадающая душа, законченное существо вплоть до подлости, низменных инстинктов. Собственно, это тоже возвращение, но не вечное, а обыденное, расхожее как вторящееся неестествование (абстрактное время) без естественности души.

Душа конечно есть и в том человек у себя в вечности находится. Возвращение к тому же самому, что он есть — это не возвращение как таковое, а обретение себя из пропадания. Единственно, что относится к возвращению — это время опосредуемое во мгновении, т.е. хронос переступаемый в топосе. Это не значит, что время сжимается в этом возвращении, оно как раз-то растягивается (протягивается — вытягивается), оказываясь свободой (воли) в пространстве. Длительность бесконечно протягивается и душа в своей конечности достает вечность, потому что она при этом и тут и не тут, она повсюду, во мне и вне меня, а главное, вовне как во мне.

В общем, время во мгновении возвращения оказывается всем пространством, так что оно дышит, а не осваивается лишь. В душе человек не перестает пропадать, но он и падает и взлетает. Потому-то в этом «вечном возвращении», которое случается иногда, дух и обнаруживается в самой душе как хронос в топосе.

… Все это даже не что-то выспренное, эзотерическое, мистическое и т.д., а само собой разумеющееся! И доказывать это не приходится и не требуется.

Переступать время в пространстве — это и есть озарение, в котором разум «покидается» человеком в душе как само собой разумеющееся в поступи — отступи.

… В неразумности души во сне и сверхразумности ее вообще и должно (нужно) полагать (подозревать) ее очевидность как само собой разумеющуюся естественность. Она не противоразумна, а сверхразумна. И Ницше испытал ее в посещении себя как таковую, обозначив «вечным возвращением». Вечность нашлась в Ницше душой мгновением как «сверхчеловеческое... в слишком человеческом».

Время не как мгновение не есть время, а есть бремя тяготное, но оно-то и преходяще, хотя попадает в силки разума как голая необходимость, усыпляя, а не пробуждая человека в душе. Поэтому и кажется, что все есть в разуме. На самом деле это рассудок, а подлинный разум — в душе, но не — во всем. Мимо души время течет и пропадает. Мгновение же есть отозвавшееся в душе время. А отзывается она в конечности — не в бесконечности, а через бесконечность — перед вечностью. И в том человек у себя находится, и выпадая как водится в преходящем, все же в мгновении возвращается. Что и есть само собой разумеющееся душевно-духовное состояние.

И у души нет имени, потому что нет место-имения. Конечное не может быть обозначено (определено) в вечности и Ницше не мог заявить, что он открыл «вечное возвращение», так как не он, а сама вечность открылась ему в конечности душой. Потому и «все ложно, все дозволено», все поименовано как преходящее для закрепощения, все имеет место для позыва, но не все и не всегда зовется оттуда-сюда, а лишь в здешнем кругу других.

Время для души есть мгновение, где она сама конечна — бесконечна в вечности. Поди, попробуй ее позвать! Она не называется, а отзывается в позыве из конечного в вечном. И в том загадка или феномен чело-века, что он себя не знает в том что есть в мире сем, но в том что он не есть в нем находится в позыве души как духа мгновения в вечности, к вечности, из вечности.

И это конечно не понятно, но внятно! Это с нами бывает! Не со мной в роде, а из рода во мне. Поэтому и взошедши на гору Ницше нашелся душой, опираясь на общечеловеческое плато, которое оказалось слишком человеческим во мгновении сверхчеловеческого, вечного возвращения.

… Истина души в (нескончаемых) заблуждениях как конечной в бесконечности (мироздания), но она единственная истина перед вечностью, так что высказывается в ней несказанность человека. Подлинное имя обретается только так. То что осталось от него как вошедшее в мгновение причащения к вечности. Местоимение находится по тому как ты отдал душу. Или, точнее лишь тому кто отдал душу при жизни, оседлав сам разум и сойдя с него. Что и есть феномен Ф. Ницше.

Причастное к вечности мгновение — это время обращенное вспять, но все же оно не сворачивается обратно, а возрождается в той мере, в какой пропадает в ничто разума. И только различая бесконечность в разуме и вечность в душе можно «уразуметь» как конечная душа человека, отправляясь от разума, спасает его возвращением в вечность.

Пространство во времени и есть, конечно, душа с подразумеваемым в ней разумом и само собой разумеющейся ее беспредельностью (бесконечностью) во мгновении причастности к вечному. Это дано и имеет место для великой души, опять-таки, в само собой разумеющемся мгновении вечного возвращения отвечающей вселенскому предназначению чело-века. Вечное возвращение может и должно означать конечную открытость человека в душе из (сосчитываемой) разумом «бесконечности» на вечность. И собственно, мгновение вечного возвращения испытывается душой в «самостоянии человека» как «залога величия» его (А.С. Пушкин).

Потому что, если под «мгновением» имеется в виду (безотчетно) момент линейного времени в мире сем, то никакого причащения к вечности быть не может. «Причастность мгновения к вечности» возможна, если душа испытывает время оттуда-сюда, т.е. вечное возвращение — это вообще избавление от времени, в нем время отсутствует и является сама вечность, в которой человек возвращается к себе, воистину оправдываясь в том что он есть из того, что не есть, но быть должен!

ПРИЛОЖЕНИЕ. РЕМИНИСЦЕНТНОЕ ЧТЕНИЕ О ВСЕЛЕННОСТИ ЧЕЛОВЕКА

Так случилось, что тогда еще в далеком 1988 году в декабре, в должности старшего научного сотрудника для написания докторской диссертации присутствовал в Ленинградском государственном университете на теоретическом семинаре «Философия и педагогика» к проблеме перестройки». Доклады делали М.С. Каган, М.К. Мамардашвили и Г.С. Батищев. Шло неравнодушное обсуждение темы семинара. М.К. Мамардашвили заявил, что «проблемы человека не существует». Что было корректно встречено Г.С. Батищевым со своих философских позиций.

В перерыве я подошел к нему, представился и сказал, что написал рецензию на его депонированную работу для журнала «Философские науки», которая не опубликована. Он поблагодарил и сказал, что отыщет рецензию. Но лишь через два года в декабре 1990 я получил от него письмо, которое прикладывается здесь.

Данное «вступление» я пишу теперь о том впечатлении, которое было вызвано чтением Г.С. Батищева в его «Диалектике творчества» М., 1984, в свое время — проблески воспоминания рождаются в чтении рукописи набросков рецензии и в них же актуализируются и переосмысливаются мои нынешние поиски «вселенского человека»

Это «Реминисцентное чтение» я предлагаю в качестве необходимого «приложения» ко всему вышеизложенному. Прошло 30 лет с тех пор, как это было написано, а что изменилось? Кажется, «времена меняются». Но это не так, время не меняется, меняемся мы в повседневности. Но чело-век есть в пространстве из времени. И его открытие как вселенского существа невозможно без поклонения перед временем.

Батищев Г.С. был известен как автор блестящих по мастерству изложения, оригинальных по замыслу, глубоких по содержанию работ и в данной «вещи» неизменен и даже превосходит самого себя, исполняя призыв: «отказаться быть мерилом всех вещей», чтобы быть человеком! Для аутентичного чтения приводить цитаты — это останавливать авторский поток сознания с бездной оттенков, вырывать отдельные мысли. С книгой нужно знакомиться в целом (443 с.). И это будет благодатная работа для всякого, кто находится в поиске решений смысло-жизненных проблем человека, кто хочет учиться мыслить не вообще, а мыслить время. А потому и чтение должно быть реминисцентным как Платоновское «воспоминание души».

Возможны и уровни понимания по первому и второму и т.д. чтению. Мне оказалось достаточно трех прочтений. В первом — продвигаешься от недоумения к продуктивному сомнению в изложенных автором мыслях. Во втором чтении возникают соавторские размышления. А в третьем, уже самодостаточном, ухватываешь концепцию в целом и приходишь к собственным рефлексиям.

Нужно научиться не столько ловить мысли, в которых мы отсутствуем как субъекты и действуем как протоколисты (а впрочем, это годится в художественном стиле мышления), а вырабатывать свободу мышления, способности к сознательному, продуманному наперед или целенаправленному мышлению. Иначе не будет и философской рефлексии. Не мы должны принадлежать мышлению, а мышление нам. Даже при всей опасности: «кто глубоко мыслит, тот и глубоко ошибается» (Хайдеггер о Ницше). Но и М.Ганди прав: «непроизвольные мысли — болезнь ума». Правда, ею нужно переболеть, нужно ввергнуть себя под власть духа, чтобы изведать его мыслимые глубины, дойти до границ его сферы, чтобы вернуться и начать все заново. К этому я и тащусь в данном опусе! Вновь повторяясь!

Первое чтение: недоумение — сомнение

У Батищева Г.С. неустанные апелляции к «беспредельной объективной диалектике», внутри которой уникальный горизонт — небосвод человека, и в этом ареале незавершимое «творчество — становление человека».

Но не скрывается ли (поставил вопрос ребром тут же) под субъектностью здесь абстрактная единичность в отношении ко всеобщему? Хотя он и говорит, что внутренний мир обусловлен этой беспредельной объективной диалектикой, а потому и принципиально разомкнут. Но что тогда остается от человека?

Потому он и напрягает (к с. 184) «межсубъектные отношения» до предела разрыва их, до перехода к «атомистическим отношениям». Но не разрывает, а соединяет субъектов в высшем синтезе, в котором они предстают как таковые, как «судьбические субъектности», но опасность разрыва сохраняется, и автор это чувствует.

То самое запредельное, надситуативное, некая «аура» или потустороннее, или третье в отношении к миру и другим людям и есть вектор творчества вероятно?

Поэтому Батищев Г.С. и говорит: «вперед, вверх!»

Он общение понимает (к стр.297) «спекулятивно» как трансцендирование, причем незавершимое, как «обще-ние». Или как приобщение, причащение, в котором не нарушается, не портится то, к чему происходит причащение. Все вокруг одни ценности, самоценности, то есть это относится не только к другим, но и к предметам. Тем самым открывается возможность «проехаться» по всей Вселенной, не страгиваясь в действительности с места? Некое «неопросвещенство» проповедуется? Мир ни в коем случае изменить нельзя? От практики, собственно предметной деятельности, ничего не остается? Собственно, это чистая духовная активность, что называется «серым по серому?» И это называется «творчеством?» Но творение здесь без преобразования. Во всяком случае до сих пор от преобразований он отвлекается, как бы переоценивая свой до-тогошний марксизм.

Или творчество, трактуемое как приобщение, фактически представляется как созерцание или безостановочное умозрение «беспредельной объективной диалектики!»

Периодически (к стр. 359) намеки на то, что в человеке не все еще испорчено, например, «атавизмом», «социал-организмом», «активизмом» и т.д. Изначально, внеисторически человек в своем виртуальном бытии остается (частично) человеком — творцом. На это и возлагается надежда. Но эти виртуальные возможности у Батищева Г.С. исторически не изменяются, а даны от века, точнее от «беспредельной объективной диалектики» и вспоминает он о них, когда некуда уж больше деться человеку, когда на его долю ничего не остается человеческого по суждениям автора. И тогда вытаскиваются на свет скрытые «неангажированные виртуальные возможности». Но где они и в чем они могут скрываться?

Дескать, человека нельзя испортить полностью или как он говорит: « … человеку длительное время все еще есть, что портить в самом себе…» (стр. 234, 252, 301, 359). А значит и «пятачок» человека допускается, исходная в нем точка. Не прячется ли под человеком здесь биологический индивид?

Почему у него ни слова нет про превращение идеального в реальное, сознания в бытие? Разве — это не суть творчества? Не потому ли, что идеальное для него не присутствует в действительности (как у его современника Э.В. Ильенкова)? Или в виде ценностей к нему человек только приобщается? Идеальное будет для него нивелировкой действительности или ценностей в ней? Это будет «субстанциализм» на другой манер?

Важнейший вопрос в теме «человеческого фактора (теперь) — это скрытые возможности человека, дремлющие потенции или как Батищев Г.С. говорит, «виртуальные возможности».

То, что находится за скобками задействованного, функционирующего в институциализированных отношениях. Но не абстрактные возможности, а ближайшие к действительности!

Где их искать? — в мироотношении, между субъектом и субстанцией.

Конечно Батищев Г.С. прав во многом, хотя и передергивает частенько, например, насчет «прометеизма» (а Маркс?!) Да и созерцательность есть. Он сильно заворожен экологическим кризисом, хотя ни слова про международную обстановку, но все это простительно.

Но правомерно ли отождествлять креативность с общительностью или брать творчество как лишь междубъектный процесс? Ведь в творчестве человек должен пойти дальше, снять само общение, синтезировать его с деятельностью?

Падает ли творчество только по сю сторону или оно надситуативно, гетерономно? Всемирно, может быть как раз в творчестве человек и преодолевает свой коллективный антропоцентризм и прорывается к «беспредельной объективной диалектике» и впервые за ойкумену выходит? (Для справки, об этом он скажет потом).

Внутренний мир субъекта это и есть… беспредельная объективная диалектика. На этот парадокс и дерзает Батищев Г.С. Никаких ограничений, никаких центров, преимуществ и т.д. со стороны человека. Некий «космосизм». Собственно отрицается и общественная сущность человека. Это — «коллективный антропоцентризм», «субстанциализм», дескать.

Но все-таки точка отсчета сохраняется, только вместо одной точки — равноценное многоточие, бесконечное множество равноправных точек, координирующихся общением.

В том, что (стр. 209) перед лицом «беспредельной объективной диалектики» все остальное (субъект — объект, деятельность — субстанция и т.д.) оказывается частностями — в этом он прав. Прав и в том, что любая философская категория может работать лишь в этой перспективе, причем лишь на уровне частного опять-таки, поэтому и никакого центризма, субъективизма или субстанциализма быть не должно.

И это в перспективе «беспредельной объективной диалектики», но тем самым здесь получается и «предустановленная гармония» (Лейбница) наоборот. Субъекты ею не заданы, но к ней направлены, преодолевая органические, атомистические отношения вперед и ввысь.

Поэтому, действительно творчество представлено не линейно, а как процесс — отношение, как движение внутри единства к многообразию , через установление богатства связей с другими самоцельными субъектами, через гармонию отношений («признающее самосознание», сказал бы Гегель) к незавершимому становлению.

Но беспредельная объективная диалектика при этом не надсубъектна, не над головами индивидов зависает. Она именно безмерна, беспредельна вширь, вглубь, ввысь. Хотя фактически он и ограничивает ее двумя измерениями: вширь-ввысь, подключая сюда в качестве ценностей и самоцелей, и природные и общественные явления, и других индивидов. Настроившись против субстанциализма он отвергает третье измерение: вглубь (= вниз).

Да, но при этом к чему все-таки приходит человек в творчестве? Не ограничивает ли автор последнее лишь его формой, его руслом, его возможностями?

Не подменяет ли он творчество (под именем «общения») научным познанием, процессом открытия явлений в сущности, приобщением к тайнам Вселенной, не более того?

Или сводя творчество к «вырабатыванию внутреннего человека», представляет его как обнаружение «Я» в окружении вселенной, наполненной сонмом других «Я». А, следовательно, протаскивает задним числом уже непомерный субъективизм, эгоцентризм, от которых как будто бы отказывается?

Правда, творчество у него пред лицом вселенной есть незавершимое становление, а это должно спасать от субъективизма и питать субъектность.

Но не слишком ли легким представляется тем не менее творчество? Хотя оно пока дьявольски трудно, «а трудностям надо радоваться»; «любить их», (как сам Батищев Г.С. выражается!), потому что существуют еще и исторические путы, органические, атомистические отношения, ввергающие меня в деперсонализированное, бессубъектное состояние. Но это только практика, а теоретически в будущем, гармонически организованном обществе достаточно будет признавать других субъектами, чтобы в их тесном кругу, локоть к локтю, без всякого отчуждения и овещнения самому быть субъектом, а следовательно творцом.

Но условие творчества (общение) еще не есть все-таки само творчество?

Снизу и сверху индивиды в своих отношениях ничем не прикрыты, а следовательно, возможны ли тогда «гармонические отношения», можно ли преодолеть акцидентальность, да и атомистичность человека и почему (к стр. 275) собственно вещи, объекты должны разобщать, а предметы соединять, да и найдется ли в мире что-нибудь «третье», которое будет связывать, а не разделять? Конечно, связь всегда предметна, то есть опосредствованна так или иначе. Но почему он ополчается именно против объекта-вещи? Потому что вещь безразлична к человеку. А предмет несет на себе смысловую нагрузку.

Так и есть (к стр. 279): к беспредельной диалектике человек приобщается через другого как уникального субъекта. Как это понимать? А так, что в уникальности другого все и дело. Через отношение к другому как к уникальному обозначается перспектива беспредельной диалектики. И наоборот, только через отношение к беспредельной объективной диалектике можно быть уникальным субъектом и относиться к другому уникальному субъекту.

Встреча уникального и уникального — это уже беспредельность. Или проще: встреча уникальных субъектов может быть только в лоне беспредельной объективной диалектики, она освящена этой диалектикой, она возможна лишь под сенью этой диалектики, да и субъекты лишь в своей устремленности к беспредельной объективной диалектике, в своем незавершимом становлении по направлению к ней, хотя и актуально ограниченные, могут встречаться как субъекты, как уникальности. Каждая из этих уникальностей выдерживает себя в качестве субъекта лишь в пределах единой беспредельной объективной диалектики. Так сказать, все мы под ней!

Но возможны ли здесь вообще какие-либо встречи уникальностей, если общим между ними является лишь беспредельная объективная диалектика? Не получаем ли мы рецидив «монадологии», отношения между монадами, которые «без окон, без дверей» (в иронии над Лейбницем)?!

Если в субъективизме или субстанциализме мы имели дело с версией «единственного» субъекта (индивидуального или коллективного центризма), то теперь допускается множество равноправных версий многоразличных субъектов.

Если точка зрения центризма опиралась на выхолощенного одного единичного индивида (со всеми его иллюзиями о себе, об окружающем мире, элиминаций других существований или их снисхождения до уровня экземпляров или на дезиндивидуализированную субстанцию-субъект, тоже в своем роде единственный), то здесь опора заменяется штангой или подвеской, или перекладиной, под именем которой названа «беспредельная объективная диалектика». А висеть на ней могут только многообразно уникальные субъекты. И никакого центризма! Земная основа перекрывается небесной диалектикой. В этой расщепе или зажиме работает человек как космическое существо.

Но он противоречив, стало быть, разрывается между принижающей, нивелирующей с другими земной основой (органицизм, атомизм) и небесным зовом, устремленностью к беспредельной объективной диалектике. Земной необходимостью и космической свободой. Но это противоречие Батищев Г.С. считает временным, связанным только с преходящими общественными отношениями, которые пока сдерживают человека, но со сменой их гармоническими отношениями непременно осуществится предустановленная (долгожданная) гармония.

Однако вертикальная половинчатость (доходящая до полного опустошения) человека должна быть не внешне преодолена, а переведена на противоречие с природой (всей бесконечной) и здесь конечно постоянно будет наличествовать уже другая, горизонтальная половинчатость (неисполненность) человека, модификатами которых предстают тело и душа, необходимость и свобода, репродуктивность и креативность и т.д. и т.п.

Во всяком случае, какое угодно «святое семейство» фундируется земной основой. Следовательно, речь должна идти не об отбрасывании всякого центризма (все- таки ведь не уйдешь от того, что не анонимный субъект а именно Генрих Степанович Батищев, пишет как существо земное нам о «беспредельной объективной диалектике»!), а о развитии полицентрических отношений. Антропоцентризм представляет лишь один из вариантов центризма вообще наряду с рацио-, лого-, фалло-, евро-центризмами. В существующих и досконально разобранных Батищевым Г.С. антропоцентристских концепциях имеет место абстрактный (деиндивидуализованный, десубъективный) центризм. Но выходы нужно искать внутри его, что собственно и делает он.

Пафос книги в том, чтобы вместо одного, антропологического центра теоретически утвердить множество центров, то есть полифонию неслиянных субъектов. Правда, речь идет и о том, чтобы такими центрами были не только субъекты — самоцели, но и предметы — ценности в природе. А, следовательно, напрашивается некая иерархия центров: большие центры- малые центры- периферия, вплоть до ничто, которая на недоступном краю вселенной.

Он говорит не о межсубъектности, а о между-субъектности. А это такие отношения, которые ведут вверх, а не нивелируют индивидов. Подозревается вопрос: можно ли, находясь в организмических, атомистических отношениях, догадываться о других гармонических отношениях? Вот здесь-то он и «подсовывает» скрытые возможности, неиспорченные стороны человека, существующие от века.

К тому же у него (к стр. 331), пожалуй, сама беспредельная объективная диалектика выступает абсолютным субъектом, которого надо признавать, уважать и с которым нужно быть сопричастным непрерывно, а значит и самому быть субъектом.

«Нас унижает наш успех» (Рильке). А посему творчество-это преодоление себя. Даже если это и есть преодоление ограниченного, не поднявшегося на уровень эпохи человека — все равно это творчество. Творчество требовательно именно по отношению к себе. Пишется, например, когда преодолеваешь себя, а не утверждаешь прежнего себя.

Не цепляться за себя. Нет (к стр. 356), он отгораживается от плюрализма, критикуя М. Бахтина. Не ограничивается и полицентризмом.

В гармонических отношениях (стр. 375) «страна детства» — в предпосылке, беспредельная объективная диалектика — в перспективе. В этом пространстве и разыгрывается творчество — становление.

Развенчивает ставшие тривиальными, но претендующие на роль абсолютных истин положения: «человек — сам творец своего счастья» и т.п. (стр. 404) как антропотеистские.

Он все время (стр. 435) подчеркивает: «вся полнота и вся конкретность собственно субъектного бытия выткана междусубъектными отношениями». Остается ли тогда на долю субъекта какая-то точка, вокруг которой он бы вращался? Нет, он вертится не вокруг мертвой точки, а в кругу «векторов устремленности» становления (?). Он говорит, что в субъектности нет ни грана самозамкнутности бытия, безотносительного к другим.

Но что это значит? Это все-таки и не «предустановленная гармония», потому что субъекты не в третьем сходятся, не сняты в мировом порядке, они свободны и в то же время сопричастны?

Может вся вселенная, беспредельная объективная диалектика между ними, а не над ними, поэтому он и разоблачает всякий редукционизм (субъективный и субстанциальный).Тем более, что у него есть выходы на время. Дело здесь не в пространстве, не в стремлении в междусубъектности объять необъятное. Или в интенсивности, а не в экстенсивности.

Но что-то все-таки ведь встречается друг с другом? Какая-то определенность за субъектами должна быть? Даже и в том случае, когда они отказываются быть чем-то раз и навсегда определенными? Или это уже целые миры встречаются друг с другом, а это равно тому, что мир находится в отношениях к самому себе? Субъекты не сняты, а находятся на уровне беспредельной объективной диалектики. Разомкнутые субъекты сопричастные беспредельной объективной диалектике могут быть таковыми лишь в отношениях к другим субъектам, приобщенным также к беспредельной объективной диалектике.

Но это странная ситуация, потому что субъекты получаются формальными, искусственными или случайными — не более? Однако «другой» концептуально ему нужен, для того, чтобы первый мог убедиться в своем наличии, неединственности через сравнение, уподобление с ним.

Но если за субъектом ничего своего нет, он насквозь прозрачен для взаимности и сопричастности (к стр. 435), то что же может быть между субъектами? Тогда это какой-то амебообразный субъект или субъект-ничто. Разомкнутость равносильна состоянию ничто субъекта и тогда между «субъектами-ничто» конечно же будет протекать беспредельная объективная диалектика.

Встреча одного с другим ничего во вселенной не меняет, наоборот она сохраняется в своей беспредельности, чего и хочет Генрих Степанович?! А допусти только со стороны субъекта нечто определенное, как вселенной придется потесниться или подчиниться, да и встреча с другим неким образом, определённым (со своей правдой) субъектом не состоится? Если они хоть минимально определены как субъекты, то возникнет катастрофическое непонимание, их будет связывать абсурд (А. Камю)?

А если эти «субъекты-ничто» взаимопроникают друг в друга за счет беспредельной объективной диалектики, а тем самым прорываются во внутренний круг пустоты себя, заполняются содержанием…? Следовательно, эти ничтожества определены как-то?

Нет, точнее момент ничто за субъектом сохраняется, иначе не будет прозрачности, разомкнутости. То есть вместо точки нужно подставить пустой круг или точнее под субъектом вообще нужно понимать единичную душу или духовную единичность, а не материальную точку. Потому что душа-то и несет в себе «провал», сжимает точечность индивида и открыта со всех сторон. Субъект начинается, другими словами, не с точки, а с круга (по Гегелю, «индивидуальность есть круг действования»). И на этом кругу светится, вращается душа. Но тем самым здесь в двойном смысле открытость: внутренняя, сходящаяся в точке, в ничто, и внешняя, ориентированная на объективную диалектику и сопоставимая с другими душами.

Значит все-таки точечность субъекта можно допустить, но как ничто она отграничена со всех сторон душой и какого-то значения для определения субъекта не имеет, хотя вероятно эта точечность может и прорываться вовне со всеми из этого вытекающими последствиями: субъективистская активность, эгоцентризм, нарушение атмосферы общительности и т.д. Душа человека тогда «выворачивается» наизнанку и выхлестываются темные начала — инстинкты?

Нет, точнее это не душа буквально выворачивается, а точечность как эго становится экстенсивной по отношению к несущей и таким образом замутненной душе.

Может быть речь идет о множестве субстанций? У Канта есть намек на это: отношение между субстанциями есть общение. Но это не разнородные субстанции и в этом вся соль. Субъекты как субстанции взаимопроникнуты, т.е. по существу не являются субстанциями, а сняты в единой субстанции, но они выделяются как субстанции, т.е. на уровне единства многообразного. Не как субъекты выделывают себя, но только как субстанции. Из многообразия в рамках единства субъекты выделяются в творчестве — становлении как новое единство многообразия. Или из многообразия в единстве — в единстве многообразия.

Или держа себя на вселенских пределах субъекты являются открытыми и проникают друг друга, проходят друг друга…

Но в чем необходимость тогда субъекта и субъектов для вселенной? Тем более, что преобразовывать ее нельзя?

Субъект как открытая закрытость или закрытая открытость, существо, несущее в себе ничто. Сартр не напрасно утверждает, что «вместе с человеком в мир приходит ничто». И возможность понимать это нам позволяет точка зрения свободы во Вселенной. Или попросту ничто в человеке обнаруживается только во вселенских масштабах. Или через отношение к «беспредельной объективной диалектике» человек может быть субъектом лишь в качестве «ничто». Точечное бытие его превращается, выворачивается в бесконечный провал (это без становления).

Это уже схватывается в идее незавершимого становления. Всякий шаг вперед-вверх даже во всей его сиюминутной актуальности есть не приобретение, не о-пределение себя; границы субъекта-круга-ничто расширяются или, наоборот, он со всех сторон сжимается до ничто, даже от точечности ничего не остается. А поэтому и всякий акт творчества есть про-падание (как поется у В. Высоцкого). Недаром приводится Рильке: «нас унижает наш успех!»

Но главное в том, что только как ничто можно быть абсолютно сопричастным к другому субъекту, а тем самым выходить на беспредельную объективную диалектику, олицетворением которой каждый раз предстает другой уникальный субъект. С этим, пожалуй, можно согласиться.

Но при этом получается, что нет одновременного множества равноправных, равноцельных субъектов. Да это так, но есть и разномерность субъектов…

В состояние ничто ввергает себя некий преимущественный субъект и тем самым относится к другому во всей его полноте, так сказать, со всех сторон облепливает, обжимает, описывает его или наоборот, изнутри его через особенное выходит на перспективу объективной диалектики.

А может и вовсе сами в себе мы ничто обнаружить не можем. Это мы делаем по отношению к другому или другой по отношению ко мне. Ничто не относится к ничто, а лишь к нечто, к бытию, причем не к бытию вообще, а к субъектному бытию (Гегелевская, идеалистическая развертка этого, в итоге которой абсолютный дух пожирает всякое бытие).

Впрочем, это ничто может проходить и под наименованием «точки», против которой настроен Батищев Г.С. Только точку надо понимать как круг ничто, а не центр(?). Точка зрения другого — это уже выход на вселенную. Это уже особенное, конкретное.

Отвергая точечность, Батищев Г.С. выкидывает и ничто, которое индивид несет в себе, за счет которого и является уникальным и открытым существом.

Таким образом, все-таки нужно допустить в рамках сопричастности субъектов и их неравновесность, моменты преимущества, инициативы, активности и т.д. Они не преодолеваются в творчестве, а стимулируют и присутствуют в нем. Без перепадов не обойтись, хотя, разумеется, они резонируют в гармонических отношениях. Последние не снимают перепады, деклинации в общении, а в своем напряжении наводятся на них и в этих «пространствах» и прерывается творчество в его результативности, продуктивности. Иначе мы сводим творчество к общению, а, следовательно, лишь к созерцанию междусубъектного мира и всей вселенной.

А впрочем, созерцательность у Г.С. Батищева в трактовке творчества именно из невыговоренного понимания субъекта как ничто, распространяющего себя в этом качестве на всю вселенную. И наоборот, на всю вселенную можно распространяться лишь в качестве ничто.

Однако, здесь речь не идет каких-то ошибках со стороны автора, а об «идее человека», которая еще не вполне утряслась, рефлектировалась, развернулась.

Если в математике применяют понятия «мнимого» числа, если у Гегеля, у Сартра анализируются «бытие и ничто», «ничто и свобода», то говоря с марксистских позиций, мы не вменяем в вину Батищеву Г.С. какие-то грехи, а пытаемся выявить суть предположенной им вселенской идеи человека.

Второе чтение: размышление

Субъектное бытие строится не вокруг точки, а вокруг центральных «векторов устремленностей», говорит Батищев Г.С. Именно потому, что становление идет от ничто к беспредельной объективной диалектике, субъекты в своей устремленности к ней раскрыты по отношению друг к другу. То есть и изначально и в перспективе взаимопроникают друг друга. Ничто в субъектах соответствует беспредельной объективной диалектике и одновременно за счет незавершимого становления они со-причастны, раскрыты друг другу.

Или: беспредельная объективная диалектика — это позитивная, ничто же негативная, а в целом они стороны — аспекты человеческого бытия. В своем становлении субъекты и приходятся на эти уровни. И наоборот пределы субъекта это ничто и беспредельная объективная диалектика, тем более если субъекта нужно брать в становлении. Но значит, тогда субъекты лишь потенциально взаимораскрыты, актуально, в своей определенности, отталкиваются? Да, но это так, если на одной плоскости, в одном измерении существуют — присутствуют. Но благодаря многомерности и конкретике их бытия субъекты не сталкиваются, а гармонируют друг с другом в беспредельной объективной диалектике. И наоборот, беспредельно, бесконечно многомерная объективная диалектика через отношение к себе, становление человека освящает гармонические отношения.

Ни много, ни мало — предпосылка, исток творчества — ничто, перспектива — беспредельная объективная диалектика; вектор — незавершимое становление; сфера, предметная область, ареал или условие, или содержание — общение. Хотя может быть и по-другому несколько: так как субъектность вся складывается из междусубъектных отношений, то ничто должно быть в общении. Оно должно не разделять, а соединять, и не за счет самих индивидов как таковых. Их различия не сняты в чем-то третьем, их деятельность есть единство опредмечивания и распредмечивания. Перед беспредельной объективной диалектикой всякий результат деятельности есть только преходящая частность.

Да, но он говорит, что именно через общение раскрывается беспредельная объективная диалектика. Это правильно, тем более с точки зрения гармонических отношений, многомерности субъектного бытия. А общение социально-онтологическая, а не социально- психологическая категория. И общение к частностям сводить нельзя. Может быть даже в нем, на его уровне и дана актуально беспредельная объективная диалектика. То есть не только в виде каких-то явлений частных, не в виде намеков на себя, а в виде абсолютной истины как суммы относительных истин, на уровне философских категорий. Ухватывается в междусубъектности не «хвост вселенский», а сама вселенная, со всеми, разумеется, ее человеческими ограничениями, абстрактными на нее накладками становящихся в своей взаимности, раскрытости друг другу субъектов. Это так. Это-то как раз и нужно называть субстанцией, в ее диалектическом понимании. Но без всякой редукции к низшему, а только в перспективе бесконечности ее брать. Как человеческую категорию, как антропоморфизированную по форме и объективную по содержанию субстанцию.

И может быть даже, всякая редукция высшего к низшему есть редукция в конечном счете к ничто. И это происходит, как только мы отвлекается от становления.

Но где же это ничто находится, осталось ли оно далеко, позади становящегося человека?

Если человек «измеряется» ничто и беспредельной объективной диалектикой, то это не внешние пределы его, с одной стороны оставляемые нами позади, с другой как недосягаемые, простирающиеся далеко впереди для линейного прогрессирования, метаморфозов в одном измерении — а пространство–время (топо-хронос и хроно-топос) многомерного становления.

По существу, перед нами душевно-духовное становление человека и многомерное становление-творчество, которое возможно лишь как духовное приобщение к беспредельной объективной диалектике. Одновременная активность или устремлённость во все стороны вкруг себя — во всевозможные измерения возможны только в духе или фиксируются в духе. И может быть с формальной стороны субстанция «исторически определенная» и есть дух (по Гегелю). То есть мы находимся в своих исканиях в надвещном духовном мире (пространстве общения), сохраняя в том же отношении свою душу, свою неисполненность, невоплощенность, неутвержденность, свое ничто (время становления)

В этом смысле беспредельная объективная диалектика и ничто ухватываются человеком через (пространство–время) общение–становление в качестве его собственного духовно-душевного бытия или в виде его духовно-душевного единства или духовно-душевной его многомерности.

Но так ли при всем при этом обязательна категория «ничто»? (По существу ты уже подставил под нее «душу»!) Да и корректно ли будет беспредельную объективную диалектику соотносить, коррелировать с ничто? Оно обратно должно соотносится с Бытием? — Нет, оно соотносится не с бытием, а с нечто. Беспредельная объективная диалектика и есть нечто, т.е. абстрактное бытие. Точнее, ничто соотносительно и не с нечто, объединяемое затем с бытием (а Гегель, который под бытие подсунет дух как законченную, завершенную в себе субстанцию, а ничто достанется на долю бесплодной действительности), а непосредственно с бытием. Под ничто и бытием находятся абстрактная свобода и конкретная беспредельная объективная диалектика.

Душа ухватывает ничто в человеке, но не сводится к нему…

Просто ничто — это абсолютная негативность человека по отношению к беспредельной объективной диалектике, это доведенный до «понятия» субъект творчества. Преодоленная единственность человека. Преодоленная обратно активность его. Договоренный до конца, а не отброшенный извне антропоцентризм. Архимедова «точка» применительно к человеку, оборачивающаяся бесконечным миром человека. Но это не точка тем самым, а именно ничто (математически ноль)…

Может быть ничто это и есть «выворачивание точки» и «натягивание» ее на беспредельную объективную диалектику? Это не оставленная позади себя субъектом исходная, стартовая точка, а сама душа субъекта, «индивидуальность как круг действования» (Гегель), оболочка человека, непрерывно изменяющаяся; то, в чем последовательно нейтрализуются предпосылки и приобретения, выявляются перспективы творчества, дух как сфера общения, ухватываемая беспредельная объективная диалектика.

Выворачивание точки возможно. Превращение ее в субстанцию в активизме. Ограничение внешним миром. Все люди скопом предстают.

Или это душевная пустыня, оставляемая после себя субъектом творчества по направлению к духу — субстанции в беспредельной объективной диалектике. То в чем сжигает себя творец. Без аннигиляции субъектом себя беспредельная объективная диалектика не дается никоим образом. Преодоление себя и есть не что иное как душевное опустошение и духовное приобщение к беспредельной объективной диалектике. Последнее строго детерминировано междусубъектностью в ее исторически определенной многомерности. Экзотерически междусубъектность наличествует в технике как «поставе» (Хайдеггер). Эзотерически же это сфера духовности, на ее уровне человек и существует как «ансамбль общественных отношений», как открытое навстречу беспредельной объективной диалектике, как становящееся, но никогда не ставшее существо («кто это?» — «человек, еще не ставшее существо»!).

Следовательно, именно то, что человек сжег в себе, ради творчества или стихийно в бессознательном творчестве («детство» — у Батищева Г.С.) и составляет его душу. То, что в нем пропало, исчезло и есть его субъективность. Растраченные силы, потерянное здоровье, время, которое уже не вернешь, поступки, которые я совершил по отношению к другим, вся жизнедеятельность, отбрасываемая как будто бы в прошлое — все это непрерывно откладывается в человеческой душе, точнее поставляет саму душу. И душа живет в этом опустошении. Но душа не опыт. Душа не составляется просто негативно всем тем, что остается позади, это и не память, а актуально совершающийся процесс исчезновения точечного субъекта и становления духовного человека. Но если только в качестве абсолютного ничто мы можем наконец «прикоснуться» к беспредельной объективной диалектике, то не получается ли, что такое прикосновение возможно только вместе с полной кончиной субъекта становления? Но тогда не предположить ли, что в творчестве — исчезновении человека мы непрерывно касаемся этой беспредельной объективной диалектики? Или во всяком случае, как-то прикасаемся к ней на уровне духовных субстанций, в (совместном) междусубъектном мире. Дух человека поддерживается непрерывной работой человеческой души в ее сопричастности к другим душам. Но видимо одного общения для человеческого духа мало, хотя автор подчеркивает всячески роль междусубъектности. Это конечно сфера духа и духовного творчества, но для работы души и выхода на общение (а также выходов в реальность) нужна активность, деятельность, труд, то есть то в чем мы отдаем и должны отдавать свои души: непрерывно длящийся отказ от себя осуществляется не только для других (это в конечном счете), а непосредственно в самодеятельности; отказ от себя естественен для человека- творца, а поэтому это даже не столько момент нравственности, насилия над собой, а сама объективная логика творчества. Для того чтобы общаться надо обладать тем, при помощи чего мы общаемся (Станиславский). Этого нельзя заимствовать, это вырабатывается, как говорит сам автор, в качестве «внутреннего человека». Это так. Но если в исчезновении — творчестве мы приобщаемся к беспредельной объективной диалектике, то не происходит ли это приобщение уже на уровне души, а, следовательно, в чем тогда необходимость духа для человека?

Однако, человек все-таки душевно-духовное существо, несмотря на то, что понятие души и духа как философские категории у нас находятся в загоне и употребляются лишь в переносном смысле и разорваны друг от друга (см. М.С. Кагана). И вероятно разрыв этого сущностного единства человека и приводит ко всяким центризмам (субъективным и субстанциальным) или психологизмам, с одной стороны, социологизмам, с другой стороны, в исследовании мира человека.

Если дух поддерживается работой души, то и душа человека портится без духовной освященности, без «общественных» идеалов. Человек в работе над собой (как червь-шелкопряд) не исходит непосредственно из самого себя, перемещаясь из одного состояния души в другое состояние. (Смена настроений отражает смену общественных ценностей, к которым субъект приобщен). Это было бы равносильно «толочь воду в ступе», из ничего создавать ничто! В ничто обращается ставшая обусловленность, определенность субъекта, а она обуславливается междусубъектными отношениями, которые в свою очередь проникают в душу человека в виде нравственных, психологических и т.д. ценностей, установок, мотивов, одним словом в виде подвижек общего духа (общности, к которой принадлежит индивид или негативных к данной общности духовных явлений)

Но что же тогда получается, между душой и духом определённость субъекта, которая последовательно исчезает, но, следовательно, отсекается и дух, который обусловил эту определенность? Или эта определённость субъекта по отношению к духу чисто негативная? Душа учит человека все время каким не надо быть, а дух призывает все время к поиску. Но значит тогда и душа, и дух по отношению к реальному индивиду негативны? Или определение себя индивидом через работу души последовательно сменяет негативность его к духу на положение в духе, дает обретение своего духовного мира, точечное бытие сменяется приобщением к другим субъектам, одни лишь высоты духа — много-мерным общением, открытием себя в мире людей и ценностей. Возможно, но что-то…?

Точнее видимо, будет сказать, что в ничто обращается сам дух через работу души. Не определенность индивида негативна к духу, а дух негативен к определенности его. Иначе ради чего же мы отдаем души (не дьяволу, не смерти, а родине, людям, работе). Не ради подчинения наличному духу социальных, правовых, нравственных и т.п. порядков, во всяком случае не ради консервации их в виде господствующего духа-субстанции, а ради многомерного развития человека во всех действительных и возможных отношениях, ради самого духовного прогресса, без которого человека попросту нет. Поэтому тождество человека и духа — это всегда пройденный этап. Без «святотатства» в творчестве не обойтись, без замаха на духовный уровень эпохи продвинуться человек не может.

(Как попадает человек в состояние душевности, духовности? Этот вопрос нам решать не здесь. Это обнаруживается post factum. Это психология, а не философия).

Допустим это так. Значит, душа — это аннигиляция, самосожжение субъекта. Выделывание себя, вырабатывание внутреннего человека в актуальном состоянии и предстает душой. Но работа души совершается не ради духа, а ради возможности его опрокинуть как накопленную консервативность общественных порядков, усиливающуюся негативность статус-кво, по отношению к прогрессу в свободах, отсекающего все больше возможностей для общественного развития, когда многомерность превращается в одномерность и т.д.

Но чем сама душа питается, если не духом? А откуда ему взяться, если он уже поражён, закоснен? Или это тоже «пища» и тоже годится? Или она перерабатывается, переваривается, другой-то пищи нет?

Все здесь возможно, однако творчество не только перерабатывает, но и вырабатывает ценности, они возможны не как запредельные по отношению к наличному духу, оторванные от действительности утопические прожекты, неосуществимые идеалы, а как становящаяся определенность сжигающего себя человека, то есть по сю сторону слишком оторванного от действительности «наличного» духа (в чем, кстати, его и консервативная роль, что он разрозниваем или сливаем в неопределенное месиво ставших избитыми лозунгов-ценностей и отсутствует в действительности, присутствуя в ней извне, из заоблачных высот в качестве «высоких материй», до которых никому нет дела).

Человек противопоставляет себя в конечном счете духу порядков, в которых он существует частично, в разрозненном виде (несчастное сознание у Гегеля). Сама душа в начале (эпохально как в творчестве отдельного индивида, так и в целом этноса) направлена против сложившегося наличного или начинающего складываться духа застоя, консервации, реакции и т.п. и предлагать себя в качестве духа прогресса. В виде индивидуального творчества и т.п.

Но закономерность здесь в том, что дух вырастает из работы души человека, душа может уравняться с духом. И тогда человек предстает во всей своей исторической определенности как практически творческое или духовно-практическое существо, перед которым ясны горизонты его мира, на черте которых он и приобщается к беспредельной объективной диалектике.

Негативная же роль оторванного от действительности духа в том, что он позволяет — заставляет, вынуждает — человеку становится изнутри своего мира. В развалинах старого мира всегда найдутся камни для строительства мира нового, были бы только на то руки человека-творца.

Но не забывать! В духе всегда есть что-то подозрительное. Тем более в субстанциализированном духе (как у Гегеля). Это и есть закосневшие общественные порядки, из которых дух ушел в сверхчувственный мир, консолидировав в себе синкретично, туманно разрозненные, застывшие, овеществленные общественные отношения. Но дух и в таком виде может служить прибежищем для разбросанного человека (увлечение религией и всякой другой мистикой в современности). Подобно тому как все отношения редуцируются к объекту-вещи, так и (одновременно с этим) духовность их (междусубъектность) улетучивается в надвещный, разреженный, пустой мир абстракций. И дух теперь только в одном измерении, на уровне «отзвуков», «отблесков». Многомерная духовность человека отчуждается от него в самосущее «царство идей», в духовную субстанцию, со всех сторон закрывающую человеку доступ к беспредельной объективной диалектике. Временное в духе становится вечным, относительное — абсолютным, результат — началом и т.д. Тем более, если это «святой дух»… Отсюда идоло-поклонство.

Следовательно, материальной субстанции соответствует субстанция духовная, точечности субъектного бытия его шаровидная замкнутость. И хотя этот шар вполне прозрачен, но он не пробиваем извне. И в то же время перед нами укороченный к бесконечно малым величинам, редуцированный к застывшим историческим частностям на меже общественных отношений (над-вещность идей и вещность отношений) мир человека, исторический уровень приобщения к беспредельной объективной диалектике, перед которой вновь открывается вся наша неисполненность, неутвержденность, что вызывает уныние, тоску от своего ничтожества, но что можно преодолеть лишь отбросив всякий центризм и ориентируясь на незавершимое становление — творчество.

(Где-то здесь наступает логически тот момент, когда нужно переходить к диалектике идеального и реального, что отсутствует у Генриха Степановича).

Но дело в том, что человек не является изначально ничто, а он аннигилирует в причащении к беспредельной объективной диалектике. (И «бить» надо на это!). Если речь идет о прикосновении к беспредельной объективной диалектике, то это невозможно без самоаннигиляции субъекта. Биологическая смерть это только предельный (крайний) случай прижизненного умирания в творчестве, сознательного принесения себя в жертву всем другим людям. Причем именно другим людям мы приносим себя в жертву в творчестве, а не ради покорения беспредельной объективной диалектики. Последняя сама укладывается в статусе междусубъектного мира, а не как безразличная к человеку вселенная, хотя в этом качестве она непрерывна, реальна для человека, запредельна, что и питает неравнодушие к себе со стороны человека.

Но аннигиляция в творчестве ради открытия себя как субъекта в мире других людей всегда перекрывает субстанцию междусубъектного, казалось бы, непомерно многоразличного в себе, но всегда исторически определенного мира человека. Ориентация на высокие идеалы возможна лишь через их превозможение и приращение в ценностях междусубъектности за счет выхода на беспредельную объективную диалектику (момент экстенсивности, результативности творчества) и одновременно через уничтожение творцом в себе всего того, что препятствует общению, всего того, что дает нам только внешняя среда, уничтожение своей обусловленности в наличной ойкумене — субстанции.

Именно обусловленность обстоятельствами делает человека непрозрачным для других, несамостоятельность становления делает его точкой, перетягивающей на себя остальной мир (эгоцентризм). Даже если в воспитании приложены все усилия на то, чтобы сделать из индивида свободное существо даже в гармонических отношениях в целом ему не обойтись в общении — творчестве без самоаннигиляции. Не только светится, но и греть других человек может лишь отдаваясь им всем своим существом. Это предуготовляет творчество, хотя и не есть еще творчество, как не торопится отождествить его с общением Генрих Степанович!

Может быть человек приходится на сферу общения как раз в процессе аннигиляции себя. Но полная отдача себя междусубъектному миру ценностей это пик творчества, собственно это и есть определение себя в духе (Звезда все-таки догорает?!)

Превращение же этой исходной точки в ничто (раскрытие души в духе), то есть сброс с себя всего наносного, чуждого, третьего в междусубъектных отношениях и есть начало человека как вселенского существа, находящегося на уровне своей эпохи.

Но таким образом, человек не себя сжигает, а точечность свою превращает в ничто. Следовательно, человек-то не превращается в ничто, а очищается. В чем? От вещности, эгоцентризма в духовности. От центробежного активизма.

(Пожалуй так, но тогда и насчет воспитания нужны поправки. Человек должен быть способен при правильном воспитании извне на то, чтобы довести его до себя, перехватить инициативу воспитателей на ограничение и преодоление всяких своих центробежных стремлений. Но это не тривиальность ли: воспитать способность к самовоспитанию? Нет, так мы обычно и в педагогике, и в семье коротим, но тут есть контекст вплоть до подтекста: воспитать невоспитуемость — к самовоспитанию! По-другому, но то же самое: учиться у ребенка!)

Но человек, следовательно, как звезда не ракетообразен, не за счет шлейфа сожженных и оставленных позади себя негативных качеств он определяет себя в мире других и приобщается через него ко вселенной. Это было бы пресуществлением. Ничего кроме духовного дыма и вони от человека тогда не оставалось бы ожидать. Предназначение в том, чтобы, сгорая светить!

Точечность бытия, как ни верти, это ядро личности. Хотя эта точечность и негативна к ней самой. Но ничего не поделаешь, от мира индивиду, готовому пуститься в странствия по нему, ничего кроме этой точечной определенности не достается. Здесь свои усилия прикладывает весь мир (люди, вещи, отношения и т.д.) Но не «беспредельная объективная диалектика» (по терминологии Батищева Г.С.), а именно субстанция междусубъектного мира или субстанциализированный междусубъектный мир (общество), окружая со всех сторон плотной (пусть даже и прозрачной) средой ребенка, делают из него точку приложения внешних сил. И хотя в эту точку могут быть впрессованы и неравноценные отношения других и ценностей, и эта точка может сохранить их в себе виртуально, а следовательно развернуться обратно в векторах становления субъекта и т.д., то есть в песчинку, в мертвую точку индивид все- таки не превращается, но важно не это. Важно то, что затем эта точечность субъектом должна быть уничтожена. Если она утверждается субъектом в центробежной активности, то тут мы имеем дело как раз с простой обратной разверткой блокированного со всех сторон внутреннего мира (в данном случае это внутренний мир эгоцентриста, равный точечному бытию, а не междусубъектным отношениям, прикасающимся ко вселенной… смежным или трамплинным к ней — вопрос открытый?!).

Без аннигиляции точечности своего бытия субъект в творчестве обойтись не может. Ответственность всегда ложится на человека, а не на воспитание, не на происхождение и т.д. Даже при всей коверкающей роли «системы воспитания» человек в своих поступках ответственен сам. Впрочем, это тривиально. Это и санкционируется правовыми нормами. Однако в творчестве ответственность берется человеком добровольно. «Любить трудности», говорит Батищев Г.С. Это оборачивается благодарной работой души, становлением — творчеством.

Человек сжигает свое животное нутро (правда, это иногда делается при помощи спиртных напитков и других средств одурения!), свое непроницаемое, стиснутое со всех сторон ядро, плавающее в полумраке — полусвете далеких отзвуков, отблесков духовной жизни общества и — ближе — в хаосе самочувствий, «фантомов сознания» (Батищев Г.С.), т.е. намёков или симптомов души. Вот это-то (ядро) и подвергается аннигиляции и заменяется душой. Но наружу его не выбросить, отходов здесь не бывает. Это «абсолютно закрытый тип производства».

И как же человек выбирается из этой ситуации?

Но так ли уж непроницаемо, плотно, бесструктурно это ядро? И ядро ли здесь, не точка ли это? А разница есть. С ядром, пожалуй, ничего уже не сделаешь. Это уже обросшая точка или запущенное, безнадежное эго.

И вероятно точку эту может пронзить человек только как человек ультразвуком или инфракрасными лучами, волнами общения — как раковая опухоль убивается лазерными лучами.

Пожалуй, тут совершается прыжок открытия себя в духе. Душа обретается после определения себя в духе, по приобретению духовного мира.

Дело в том, что эта точечность бытия достается индивиду от окружающего мира. Она релевантна миру и поддерживается за счет согласия с ним, подобно тому как в микрокосме отражается макрокосм. Отсюда и нужно танцевать. Эта точечность не есть что-то чуждое миру человека, а эквивалентна ему. Хотя нужно учитывать и капризы индивида, случайности и т.д. Но это другая тема и другой уровень анализа. Именно в точечности бытия индивида его можно соотносить с окружающим миром (хотя Ильенков Э.В. говорит, что нужно вообще отвлечься от нее). Но точечность индивида работает лишь в согласии с миром. Это тот же мир в целом или частичный мир. (Варианты Батищевым Г.С. разрабатываются: «органицизм», «атомизм». А точнее здесь подходит именно «атомистичность индивида».) И, следовательно, преодолеть свою точечность индивид может только за счет неравнодушия, за счет проникновения в сферу междусубъектности, распредмечивания возможностей, одним словом, за счет несогласия с миром. Бой за внутреннюю свободу начинается на дальних подступах к человеку, с обретения духовных отдушин, через развенчивание кумиров, опрокидывание идолов, уничтожение фетишей. И лишь вместе с духовным освобождением человек обретает душу, выдавливает из себя раба обстоятельств, сбрасывает с себя старого мира мерзости. По овладению духа разумом и чувствами кончаются иллюзии, калейдоскоп самоощущений, и на месте обстоятельств среды воцаряется, вочеловечивается душа в ее открытости другим душам.

Значит уничтожение точечности бытия есть практический процесс преобразования обстоятельств. Несогласие с миром, неподчинение ему, само преобразование его рождает человеческие души.

Но это только в виде акта исторического действа. В процессе же неугасаемого творчества человека такая смена доминант происходит непрерывно. Обусловленность обстоятельствами уничтожается полностью, точечности в творчестве уже нет, душа работает неустанно, духовность всегда в перспективе. Правда, душа может и облениться и тогда она обратно сковывается инертностью, привычками и прихотями.

Но здесь нельзя оставлять в тени междусубъектность, на что напирает Батищев Г.С. Видимо непрестанная работа души невозможна вне общения (прямого или косвенного все равно), чтобы выходить на результаты творчества.

Третье чтение: саморефлексия

«Вырабатывание внутреннего человека» (к с. 54) как приобщение к беспредельной объективной диалектике. Человек не центр, так как он изнутри себя в многомерном становлении приобщается непрерывно к беспредельной объективной диалектике.

А как точка, центр он «субъект — ничто». Но не следует ли отсюда, что фатальное уничтожение точечности бытия, которое может иметь место исторически, уже и делает его «субъектом — ничто»? Иначе путаница получается? Другое дело, что вне становления, т.е. во всякого рода состояниях точечности, центральности, а отсюда и внешнего активизма человек и предстает как ничто, как провал и на уровне субъективности, и на уровне субстанциальности.

В том все и дело. А не в том, что как космическое существо человек заведомо есть «субъект-ничто». Что к беспредельной объективной диалектике он может притрагиваться как «ничто». Это, во-первых, софистика. Во-вторых, субстанциализм натуралистического толка. В-третьих, непонимание негативности ничто по отношению к человеку как характерологически отрицательного в человеке, возведенное в норму его жизнедеятельности, творчества; это точка зрения одинокого человечества во вселенной, проведенная по всем бесконечным направлениям, но не обращенная на себя. Точка зрения «слепой» активности, которая не только превращает вселенную в ничто перед собой, но которая последовательно распространяет вместе с собой гибельное начало на вселенную, подобно раковой опухоли в организме. Это самоумершвление человечества.

Так что, превращение в «субъект-ничто» — это реальность. Но ухватывать это можно не с позиций точечного бытия, а с точки зрения человека (или умо-зрения) во вселенной, обращенной на себя. Но тут встает проблема: чем заменить антропоцентризм? Или в чем преимущество несвоецентристского подхода к человеку, если все-таки при этом мы не забываем о человеке? Или как проводить последовательно несвоецентристский подход к человеку, оставаясь при этом человеком?

Вероятно, это не столько теоретический, а сколько практический вопрос. Если человек пока продуцируется как точка приложения внешних сил, как атомистическое существо, то антропоцентризм будет питаться этими практическими истоками.

Но не в этом ли пафос «коммунистических идей», что только при коммунизме будет практически разрешен вековечный вопрос о природе и обществе, существовании и сущности, где осуществится «незавершимое становление человека», где откроется начало подлинной человеческой (неквази-общественной) истории, где, самое главное, всякие пределы, масштабы (которые-то и замыкают) человека будут относительны, и он раскроется как вселенское существо?!

В этом ракурсе самое трудное для понимания у Батищева Г.С. это «гармонические отношения»? В которых сущность и существование совпадают, субстанциальность и субъектность тождественны, где человек — вселенское существо. Но эти «гармонические отношения» в своей абстрактности, зависающие в пустоте междусубъектности не могут ли быть конкретизированы как отношения коммунистические — солидарности, сотрудничества, соревнования, одним словом товарищества — вместо господства и подчинения в разброде, раздрае, разврате современной цивилизации?! Эксперимент с коммунизмом в отдельно взятой стране заведомо был обречен на неудачу и драматически закончился. Но увы, коммунизм видимо может быть и должен установиться одновременно для всего человечества, чтобы человек обрел себя как вселенское существо. Не в утопических проектах и не в художественном воображении, которые продолжают выдвигаться и вырисовываться, а в реальном хроно-топосе. Но не отсюда — туда, что уже обычное дело в космонавтике, а оттуда — сюда. Коммунизм дело всемирное, но под небесами! В самостоянии человека как вселенского существа! Романтическая тоска по прародине осуществится для человечества в коммунизме. И я в это верю! (Но об этом я говорю в другом изложении).

Несвоецентричность человека положительно можно выразить вселенской идеей человека, преимущество которого перед природой, ни много, ни мало лишь в том, что он абсолютно раскрытое существо, незамкнутый субъект. Хотя этого преимущества еще нет (не хватает), оно только схватывается в идее, а есть иллюзия «преимущества перед природой» (как внешней, так и внутренней) или, что то же самое, «преимущество природы перед человеком», «позволяющей» себя уничтожать за счет самоуничтожения человека, потому что, случись ядерная катастрофа, это будет уже финал, а в действительности самоуничтожение, процесс превращения человека в субъект- ничто начат уже давно вместе с возникновением человека.

И понятно, что вселенским существом человек может быть лишь как общественно свободный человек, человек как таковой, по существу. И всякой мистификации с «богами», «святыми семействами» только тогда приходит конец.

Но (с. 130) творчество несводимо к продуктивности. Можно ли с этим согласиться? А то, что предмет искусства порождает публику? А то, что продукт творчества выше самого творчества?

Конечно в нем «жив» сам творец и процесс созидания, но если быть последовательным и преодолевать антропоцентризм, то логичнее признать преимущество продукта перед творцом как вехи, хотя и относительной, в его становлении. Причем именно продукт творчества вбирает в себя процесс становления, иначе это не творческое произведение. Пожалуй, здесь перед нами как раз тот случай, когда низшее порождает высшее, как это ни парадоксально. Смертный человек запечатлевается в высоком, бессмертном искусстве. Это разумеется не должно вести к авторским редукциям, а браться как предметно осуществлённые свободы, новые несвоецентрические начала человека. Одним словом, как предметное превозможение себя, своей точечности.

Ели же говорить, что процесс — отношение живет не только в предметности, а в самой субъектности творца, то видимо речь должна идти уже о Другом — как возможном в субъекте и творческом преемстве. Иначе мы вновь приходим к антропоцентризму, даже к солипсизму.

Что же касается исходного субъекта-творца, то ему приходится начинать все с начала, не уповая на наличные результаты. В этом и ритмика творчества, что за созиданием следует отказ от него. То есть, если говорить и о «творческом настроении, живущем в человеке» (Выготский Л.С.), наряду с внешними результатами творчества, то оно имеет лишь негативную связь с последними. Но результат творчества не есть нечто по себе низкое, эфемерное, преходящее перед конкретикой процесса–отношения. Сам процесс–отношение распадается на «соперничающие» друг с другом произведения автора и автора произведения. Не может автор перехватывать инициативу у собственного произведения и быть выше него, наоборот он вновь обнаруживает свою ничтожность, а произведение начинает жить собственной, самостоятельной жизнью, упрочиваясь в своих преимуществах (ценностях) все сильнее со временем. Вот так «дорастается» до небес! Поэтому и «гори, гори моя звезда»!

Это не значит, что автор вовсе умер в своих вещах. Но всякий раз уже исчерпывает себя в определенном измерении (в мире сем среди других) и «соваться» туда ему уже не стоит. Творчество пробивается всегда в новых измерениях душевно — духовной жизни общественного (родового) человека. (Хотя Батищев Г.С. говорит и о моде и рынке).

Одним словом, автор не продолжает жить своей «вещью» внутренне, жизнь меняется в своих направлениях, находя новые начала в «виртуальном бытии». (А впрочем о высоте предмета, произведения он говорит в связи с «распредмечиванием» — с. 293 и далее).

(К с. 297) Творчество само по себе, оторванное от общения вырождается, превращается в гибельное начало.

Да, но если это самая высокая категория, то она должна быть и синтетичной, т.е. иметь и запредельное для общения собственное содержание? А, следовательно, не слишком ли отождествляет Батищев Г.С. креативность с коммуникативностью?

Да и беспредельная объективная диалектика больно легко открывается, как будто мы в ней в общении — творчестве уже актуально даны для себя, пребываем. Но так ли это? Ведь междусубъектные узы это одно, а беспредельная объективная диалектика это другое?

Во всяком случае, он торопится все это отождествить (субъектность с междусубъектностью, а креативность с космическим предназначением человека), хотя перспективы открываются «блестящие».

Подо всем этим скрывается «виртуальная глубина человека», которая вулканообразно в творческой магме выливается вверх.

Но существует ли сама эта «виртуальность» — вот в чем вопрос?

С точки зрения вселенской идеи человека должна существовать. Но, пожалуй, тут больше интуитивной догадки или логического допущения, чем доказательства. Тем более, что Генрих Степанович виртуальность, латентность и т.п. человека постулирует как внеисторический остаток, существующий не в силу исторических обстоятельств, а вопреки им, несмотря на отчуждение, овещнение и т.д. В этом аспекте идея нуждается в дальнейшей проработке, обосновании. А это вполне возможно, как нам представляется.

Если человек вообще способен приобщаться к беспредельной объективной диалектике, то его виртуальная глубина не менее беспредельна чем беспредельна объективная диалектика. Не значит ли это, что нужно говорить и о «беспредельной субъектной (не субъективной) диалектике»? Не точнее ли будет это, чем «виртуальная глубина»? Но тогда отпадает вообще необходимость ссылаться на скрытые возможности. Не случайно они просто постулируются. Но «субъектная диалектика» — это нечто уже другое. Это исторически реальная (или реализованная) диалектика становления субъекта–субстанции (не путать с «субстанцией–субъектом» как завершенной в себе, разворачивающейся только в пространстве, но не во времени — у Спинозы, Гегеля). Кстати, этот марксистский подход в книге не учитывается в явной экспликации.

Но тогда виртуальная глубина человека скрывается не где-то во внеисторическом, внесоциальном измерении, а есть сама действительность общественного человека, т.е. совокупность реальных (а не абстрактных) возможностей. Это не бытийственность вообще, а именно действительность человека во всей ее исторической разумности, что мы не можем не учитывать, не выявлять за всеми антропоцентричными наслоениями, а тем более сознательно закрывать на нее глаза, махнуть в бессилии рукой, будучи заворожены «забульдозированием» природы в центробежном активизме, и апеллировать к какой-то непритронутой «виртуальной глубине» человека, по существу обозначающую не глубину, а архетипический пятачок всего доброго, прекрасного, истинного, оставшегося еще в «испорченном» тысячелетиями истории человеке. Тем более, что фактически такой подход присутствует в контексте книги: субъектность складывается из междусубъектности и т.д. Но он не эксплицирован, наоборот авторские акценты падают на нечто латентное, виртуальное, дремлющее… Но тут или — или: нужно признать, что эти силы все-таки актуально есть и тогда они нелатентны, или их вовсе нет, даже за порогом сознания.

Другое дело, что в творчестве человек (каждая личность) не варьирует возможности других, а открывает в себе (чрез себя) новые возможности. Но полнейшая обездоленность всего человечества разом в реальных возможностях — это искажение общественной (=человеческой) реальности. Увлечение индивидуализированным человеком приводит автора к тому, что общественный субъект обладает только скрытыми возможностями, т.е. — понимай — нереализованными еще другими, т.е. несуществующими возможностями…

Но тут, кажется, и мне самому нужно объясниться? Возможно именно в «общественном человеке» скрываются виртуальные глубины: от «адамова рая» до теперешней цивилизации — как естественность человека, зажатая в тисках цивилизации как общественности или обобществлённой реальности? И человеческое даже не в платоновской пещере, а в подвале отчуждения? И тогда путь к звёздам начинается из внутренней темноты человека?! Дай Бог!

Но даже учитывая это обстоятельство или именно поэтому мы должны были бы приходить не к упоению от приобщения к беспредельной объективной диалектике (в противовес вещно-объектному активизму, против которого беспощадно борется автор на самом высоком пафосе), так как тут есть опасность пассивизма, созерцательности, а к определению того как реальные возможности очищаются в их разумности и превращаются в действительность человека в его космической перспективе, т.е. как идеальное становится реальным. А это не неожиданное выстреливание виртуальности по беспредельной объективной диалектике или обстреливание беспредельной объективной диалектикой самой виртуальности, а трудный, противоречивый, реальный процесс становления человека.

Значит нужно указать, где и в чем эти реальные возможности (идеальное в совокупности) человека, если исходить из того, что он вселенское существо, а не выносить их за скобки, пусть «общественной», но действительности, переносить в какие-то недра человека, туда путь не заказан (см. выше об «обстоятельстве отчуждения»), но ссылки на эти «глубины» ни методологически, ни онтологически (без рефлексии) не оправданы. В них каждый индивид отправляется сам на свой страх и риск под свою ответственность. «Вор должен сидеть в тюрьме»! Тем более, что скрытое не всегда бывает достойно человека, а в особенности в творчестве. Социально-онтологический подход к творчеству в этом пункте рассуждений автора независимо от него самого подменяется психологическим или даже психо-физиологическим. И используется как бы прогрессивно-регрессирующий метод анализа и субъект творчества находится как бы не на передовой творчества, не на уровне субстанции (во всей ее исторической определенности), а сплавляется с беспредельной объективной диалектикой самостийно и неожиданно. Стоит ему только пожелать быть не только субъектом, но и в междусубъектности, стоит ему только согласится на признающие отношения к другим и вселенной, как развязываются дремлющие потенции, разыгрывается творчество.

Общение конечно же непременное условие творчества, однако сущностью последнего является не оно. Сущность творчества в превращении идеального в реальное как исторически, так и логически.

Идеальное как сумма ценностей, целей, фиксирующих в себе исторические, а, следовательно, строго определенные реальные возможности становятся действительностью человека. Отчуждение, овещнение человека, разрыв его связей конечно суживают эту действительность, однако человек никогда не вытесняется за ее пределы и именно в своей действительности, как бы не была ограничена она, человек есть социально-космическое существо. И действительность эта конечно же наличествует в виде глубинного общения, анализ которого последовательно проводит автор. Идеальное (как категория) описывает сферу общения, ею «питается» в содержании, но как совокупность возможностей (в общественных отношениях) оно и «обгоняет» процессы общения, глубина которого измеряется пределами идеального. А превращение идеального в реальное это и есть освобождение свобод человека, его возможностей в сфере общения. Но тогда не общение идет впереди общественных отношений, а общественные отношения впереди общения в упреждении форм. Но, следовательно, сущность творчества не в созерцании беспредельной объективной диалектики непосредственно через общение, а есть преобразование общественных отношений, самопреобразование человека, становление субъектного как субстанциального или представление идеального как реального, или возможностного (но не скрытого виртуального на уровне индивида) как действительного.

Опять (с. 303) «дремлющие человеческие потенции», равно с гармоническими отношениями.

Вообще не проще ли сказать, что все эти тайны индивида объединяются категорией «ничто». Так сказать позитивное «ничто» в отличие от негативного «субъекта — ничто», в которого человек сознательно превращает себя в точечном бытии, в активизме.

Беспредельное вселенское существо содержит в себе бездонное ничто (ungrund Meistera Ekharta). Хотя в актуализированном ничто — субъекте человек отделяется, противопоставляется природе. Это не внутреннее преодоление ничто, его одушевление, одухотворение, а внешнее центробежное проецирование, представление. Не эзотерическое приобщение из ничто в душевно-духовном бытии к беспредельной объективной диалектике, а его экзотерическое стеснение (закавычивание) в объектно-вешной активности, то есть не освобождение ничто во вселенских масштабах, а превращение в точку отсчета, в центр.

Одним словом, здесь двойное ничто получается. Человек не есть ничто, но всегда нечто, но без приобщения к беспредельной объективной диалектике в отсечении между-субъектных уз и творчества он превращается в точечное существо, субъект — ничто, в котором перекрывается вселенная. Скрытые (или складывающиеся) возможности в человеке при этом не дремлют, а вовсе уничтожаются втуне, еще не будучи пущенными в ход, не увидя еще света. Но это делается извне. Человек уничтожает в себе не ничто, а нечто, за которым-то и скрывается вся глубина ничто.

Беспредельной объективной диалектике соответствует страшная глубина (бездна) внутреннего мира человека и как субстанции и как субъекта (ср. выше). Дно этой глубины не в виртуальных возможностях, а в ничто, в которое они и сбрасываются в «забульдозировании» природы.

Это ничто нужно допустить, если мы только признаем человека за вселенское существо. В этом континууме и происходит творчество — становление его.

Абсолютное движение становления не имеет исходных предпосылок в абсолютном смысле. Значит тем более нужно признать ничто в человеке. Это и душевно-духовное измерение человека. «Куда бы ты ни пошел, границ психеи не найдёшь, так глубок ее логос» (Гераклит). Мистификации с духом в идеализме. Это и свобода человека. Но здесь нужно подумать — не тождественно ли ничто самой свободе человека? Нет, все-таки свобода не абсолютна, а ничто именно абсолютно (?).

Да, но это ничто есть точечность бытия человека. Следовательно, точечность никогда не может быть преодолена, так как за ней страшная глубина ничто. Но и кроме того, точечность позитивна или ценностна, так как получается — от нее мы приобщаемся к беспредельной объективной диалектике. Но тогда оправдывается и антропоцентризм и т.п.?

Ну хорошо, в эгоцентрическом поведении человека в активизме в ничто превращается природа, а тем самым и человек. Это не преодоление ничто, а его утверждение. Следовательно, ничто нужно признать только в негативном плане, то есть как того атрибута, который должен преодолеваться в перспективе беспредельной объективной диалектики и это касается в первую очередь наличного бытия — ничто, то есть редуцированной к объектно-вещному состоянию социальной субстанции, а затем и внутренне-субъектного виртуального состояния человека. В обоих мирах нет человека, он жив только становлением: из ничто через нечто в беспредельной объективной диалектике.

Можно, конечно, человека поставить и в центре (?) беспредельной объективной диалектики, но и тогда за ним нужно признать ничто.

Само становление, в его незавершимости, абсолютности говорит о ретроспективе ничто в перспективе беспредельной объективной диалектики. Борьба с ничто (спасение из него) и приобщение к беспредельной объективной диалектике это и есть назначение человека. Но это борьба нескончаема, так как человек несет в себе ничто (?) как вселенское существо.

Ничто преодолевается лишь в творчестве, порождаясь непрерывно точечным бытием человека, всей его конечной жизнью, а не только преходящим активизмом, отчуждением и овещнением. В общем перед нами мотив самодвижения человека, его внутреннее противоречие, многократно и многообразно воспроизведенное в различных областях культуры. Божественное и сатанинское, доброе и злое, истинное и ложное, светлое и темное и т.д. в человеке. По существу все это сводится к человеческому и не человеческому в человеке.

Механизм разрешения этого противоречия в социально-историческом плане заключается в том, что конкретные возможности общественного развития реализуются через осуществление синкретичных свобод индивидов, то есть через преодоление ничто в их виртуальных возможностях или уничтожение ничтожности человека в массовом порядке. Или идеальное осуществляется в реальности через преодоление человеком своей ничтожности (и разумеется от идеального тянутся связи, проекции на беспредельную объективную диалектику) и утверждение себя как душевно-духовного существа.

Не непосредственно виртуальные возможности осуществляются, а преодолевается то, во что они проваливаются (и внешне и внутренне для человека), само точечное бытие, сам субъект-ничто. И только через преодоление ничто, разумеется, можно приобщаться к беспредельной объективной диалектике.

Единство многообразия разрешается как многообразие единства, субстанция-субъект как субъект-субстанция. На уровне единства субстанциального разрешается в своем творчестве общественный человек. А виртуальность его что при этом?

Но общественный человек (к с. 332) преодолевает ничто и за счет жертвовании ему себя в качестве субъекта. Начиная с одиночества психологического, ценностного и кончая одиноким провалом в смерть-подвиг ради других.

Надо платить ничто собою за творчество-становление.

Превосходно (с. 364) на счет «совести» и о вселенности в человеке.

Но он имеет в виду (с. 336) не столько «ничто», а сколько универсальную преемственность в культуре, чтобы приобщаться к беспредельной объективной диалектике (см. выше). Но это ведь одно и то же, поскольку через преемственность снимается (отставляется) ничто, и человек как реальное существо сплавляется с беспредельной объективной диалектикой.

Надо пойти дальше по этому пути. Иного выхода нет. Дальше и глубже…

«Диалектика творчества» — взаимопроникновение творческого наследования и наследующего творчества.

«Страна детства» — междусубъектность (гармонические отношения) — беспредельная объективная диалектика. Вот векторы творчества. В точечном бытии человек или вселенную превращает в ничто, или себя — в ничто. Причем одновременно это происходит.

(К с. 382) Так и есть … субстанциалистически ориентированная объектно-вещная активность есть самоаннигиляция человека.

Свобода у Бердяева Н.А. (с. 415) равна небытию. «Творчество из ничего, то есть из свободы».

Однако необходимо уничтожить уничтоженное, а не выламываться из ничего.

Но (к своему) ни о каком взаимопроникновении субъектов не может быть и речи, если эти субъекты являются ничтожными. Они тогда сливаются в монотонное, абстрактное, одинокое «Я» во вселенной и навсегда будут отдалены от нее или наоборот исчезать в ней? Но речь идет именно о взаимности, а не об абсолютном слиянии субъектов. Беспредпосылочность субъектов в общении и творчестве не в том смысле, что у них «за душой ничего нет», а в приобщении к беспредельной объективной диалектике на уровне неограниченного наследования культурно-исторического мира. «Творческое наследование» и «наследующее творчество» — говорит автор. Собственно, перед нами особенный культуро-исторический субъект творчества во всей своей особенности признающий междусубъектные узы.

(К своему) в ничто ввергается человек, если его непосредственно сталкивать с беспредельной объективной диалектикой. Или статичное состояние человека во вселенной равно субъекту — ничто. В промежутке между ничто и вселенной человек сам есть ничтожество. Становлением жив человек, от него отвращается ничто до пустой абстракции и открывается вселенная. Но и ничто реально перед вселенной, хотя оно отбрасывается далеко назад, в необозримую ретроспективу, неживую интенцию. Приход из ничто в мир совершился. Это и есть вселенная, из которой человек вышел, но к которой кажется нет возврата в беспредельной объективной диалектике. Но тогда человек несет с собой беспредельную объективную диалектику, отвергая ничто? Или убегая от него? Держась от него всегда на дистанции? Приобщаясь к беспредельной объективной диалектике, он держит ничто на расстоянии и во времени от себя. Или приобщаясь к беспредельной объективной диалектике во времени, он держит на расстоянии от себя небытие.

Хотя небытие и достает нас в качестве точечных, смертных существ. Да и в прижизненном, неблагодарном природе активизме догоняет в виде духовной самоаннигиляции. Так что ничто (небытие) и ирреально далеко в становлении и реально близко в самоуверенном, антропотеистском бытии.

Но не за счет него мы приобщаемся к беспредельной объективной диалектике. За счет него мы можем только проваливаться в бездну вселенной.

Но (к своему) ничто будет сопровождать нас постоянно, если мы все-таки не избавимся от центризма. А возможно ли это, вот в чем вопрос?

Человек ни совмещает в себе ничто и вселенную, ни держит их в равном отдалении от себя. Он или превращается в точечном бытии в субъект — ничто или живет в приобщении к беспредельной объективной диалектике в творчестве. Точнее, совмещая ничто и вселенную в точечном бытии, проваливается в ничто. «Нельзя объять необъятное», нельзя покорить вселенную, завоевать ее в одностороннем активизме. Приобщение к беспредельной объективной диалектике есть в то же время покорение именно ничто, овладение небытием, борьба с ограниченностью себя человека.

Но не за счет покорения природы, неудержимой экспансии во вселенную, как вширь так и ввысь и вглубь ее, а за счет взаимности, сопричастности с ней, универсального наследования в субстанции культуры беспредельной объективной диалектики, за счет утверждения гармонических отношений, абсолютного движения становления. Уравновешивать вселенную с ничто в человеке — это вычеркивать историю, отвергать междусубъектный мир, вообще отвернуться от реальности человека…

Ну, а если все-таки человек сам «еще не ставшее существо»?

Да, отодвигать или преодолевать ничто точечного бытия можно не в непосредственном приобщении к беспредельной объективной диалектике, а в установлении гармонических междусубъектных связей, отношений со-причастия многообразия индивидов и становление — творчество в этих условиях общительности, а, следовательно, в приобщении к беспредельной объективной диалектике, которая освящает эту междусубъектность. Представление о непосредственной совместности беспредельной объективной диалектики и ничто в человеке возникает из того, что у автора гармонические, междусубъектные общительные связи еще не развернуты до действительности человека (см. выше о «коммунистических идеях»). Хотя он подчеркивает незавершимость, абсолютность становления человека в этом промежутке. Но без определения реальных, конкретно-исторических возможностей дальнейшего прогресса само это становление превращается в неуловимый текущий момент актуальности человека. Гармонические отношения (повторяюсь) лишь намечены негативно к органическим, атомистическим отношениям. Без их дальнейшей конкретизации вселенская идея человека может повиснуть в воздухе. Тем не менее автор уже расчистил путь для этой идеи.

Нынешним же политикам и в голову не приходит, что управлять общественными делами нужно из космоса. Возможно они держатся Аристотеля, избегая Платона?! Возможно в творчестве мы пропускаем через себя ничто; самозабвение, самоотвержение, реализация через себя «третьего» или диктат над собой третьего существа, субъекта единства — во всем этом проявляется (психологически ничто) или в творчестве мы впадаем в небытие (см. Гулыгу «о сне» …)

Но разве возможно преодоление самого ничто? Ведь в душевно-духовном бытии не ничто преодолевается, а нечто превращается в ничто, превозмогая ограниченность, тупик ничто предупреждается. В творчестве тоже есть хитрость! Да и само нечто не превращается в ничто, а отвращается от него: во времени, в пространстве. Но это не реальное время и пространство, а возможное время и пространство. Поэтому в духе человек уже находится в соприкосновении с ничто, дух во всех своих измерениях негативно описывает ничто, то есть то, куда ходить уже нельзя, откуда нет возврата.

Поэтому нельзя говорить ни о продолжении ничто, ни об определении его, ни о превращении нечто в ничто. Хотя и говорится! Точнее, последнее происходит с человеком, но только с человеком как душевно-духовным субъектом. Это факт отчуждения, овещнения человека, это и физическая смерть.

Но даже и в этой ситуации нельзя душевно-духовно возродить человека превращением его как точечного субъекта в ничто. Лозунг «смерть убийцам природы» или «смерть самоубийцам» не годится.

Иначе все было бы слишком просто: стоит человеку обнаружить всю ничтожность точечного, своецентричного перед беспредельной объективной диалектикой бытия, как она будет преодолена в многомерном душевно-духовном бытии? Своецентричность тут же уничтожится и на месте ее установится человек как вселенское существо!

Видимо не через уничтожение ничто или преодоление ничто непосредственно возможно творчество. Да и глупо это — непосредственно бороться с ничто, или преодолевать ничто, или творить из ничто! Да и жертвы здесь недопустимы, тем более нельзя жертвовать другими, даже во всей их ограниченности даже если преформируют в субъекта-ничто. Это будет значить — «подтолкни падающего!», на что соблазнялся Ф. Ницше.

То есть по существу логически получается: последовать всему за человеком в его самоаннигиляции, чтобы утвердить его в качестве душевно-духовного существа. Логически повторить грехопадение, чтобы спасти человека. Вряд ли такой подход годится? Ничего иного «аннигиляция самоаннигилизирующего существа» означать не может? Но иначе как можно преодолеть своецентричность человека, активизм его и т.д.? Какой иной способ есть для преодоления точечного бытия кроме того, чтобы оно само превращалось в небытие?

Но ведь это духовное небытие своецентричного существа? Точечный субъект как таковой не ввергает себя в небытие, а утверждает в активизме. Речь идет о преодолении именно духовного небытия. То есть как вселенское существо человек должен не впадать в субстанциальный провал во вселенной, а обладать своим миром в незавершимом становлении. Субъект должен быть на уровне субстанции, а не заглатываться ею в овешнении, отчуждении. Человек должен не вывернуться из мира, а вернуть себе мир, а это возможно только в душевно-духовном бытии и приобщении к беспредельной объективной диалектике.

Тут есть какая-то недоговоренность у нас (меня)? Почему именно душевно-духовное бытие есть возвращение человека из небытия? Или почему в центробежном активизме человек впадает в духовное небытие? И почему в душевно-духовном бытии человек есть космическое существо? Может быть незавершимое становление и есть актуально душевно-духовное бытие человека? И именно на этот уровень нужно поднимать человека. Быть открытым в общении и не замкнутым на уровне субстанции, а, следовательно, и творить из виртуальности, и приобщаться к беспредельной объективной диалектике человек может только как душевно-духовный субъект. Это, пожалуй, так.

Как виртуально и потенциально вселенское существо человек устремлен и актуально есть душевно-духовный субъект. Допустимо. Духовное небытие его — это односторонность, центричность в воздействии на природу. Многомерность он обретает в общении и в нем же субъектно-субстанциален, то есть душевно-духовен, если иметь в виду его космическое назначение, незавершимость, абсолютность становления.

Значит не «подтолкни падающего», а сообщи ему душевно-духовную, внутренне-внешнюю устремленность, выведи его из тупика внутренней безысходности и возможного всеобщего апокалипсиса. Это возможно не в жертвовании точечным субъектом (будь он неладен) или бегстве от действительности, не в подчинении миру внешнему или в уходе во внутренний мир. Не в квиетистском субстанциализме или эскапистском субъективизме нужно искать выходы. Тем более эти крайности исключают, а, следовательно, предполагают друг друга. В разрозненном виде они наличествуют в действительности и пока уравновешивают друг друга. Человек впадает, то в одну, то в другую из этих крайностей, балансирует… Но в душевно-духовном бытии человек не в разное время и в не разных отношениях, а в одно и то же время, в одних и тех же отношениях открыт и внутренне, и внешне. Это и есть ойкумена творчества.

В одномерном бытии он может быть открыт внешне, но закрыт внутренне, открыт внутренне, но закрыт внешне; может «обладать» духом, но терять душу, и иметь душу, но не быть в духе. Интеллигентность и образованность, культурность и специализированность, нравственность и научность и т.д.

Причем, все дело в единстве душевно-духовного бытия. В одномерности душа и дух человека распадаются. Только в их соединении человек выбирается из небытия. Разорванность душевно-духовного бытия равна душевно-духовному небытию, независимо от того, что душа и дух порознь наличествуют. Человек здесь не только вселенское существо, а замуровывает себя в субстанциальном миропорядке или проваливается в голую субъективность, возникают непреодолимые внешние барьеры и внутренние препоны…

Значит, ничто — в разломе душевно-духовного бытия человека? Или в возможном додушевном и внедуховном тупиковом и одностороннем бытии? О котором душевно-духовный человек всегда знает в творчестве? Но и догадывается в обыденности?

Но это одно и тоже видимо. Человек мечется: бежит из тупика субъективности в одностороннем активизме во — вне себя, или «спасается» от односторонности, несамостоятельности в тупиках субъективности, в уголках души.

Ничто таким образом обращается, то в духовную несамостоятельность, то в душевный тупик. Человек впадает, то в духовную растерянность, то в душевные муки. Если есть душа, то нет духа, если есть дух, то нет души.

В этих коллизиях человек как вселенское существо ирреален. Как вселенское существо ввергает себя в аннигиляцию, но непосредственного преодоления ничто нет. Есть душевно-духовное восстановление человека из небытия односторонности (субъективной или субстанциалистской), душевно-духовной потерянности и растерянности. Не ничто преодолевается непосредственно и не нечто превращается в ничто (точечный субъект и объективно-вешная субстанция), а абстрактное, одностороннее бытие, равное душевно-духовному небытию, эксцентрируется многомерно субстанциально, и что, то же самое, многосторонне развертывается внутреннее виртуальное бытие в междусубъектном мире. Человек открывает себя как вселенское существо в душевно-духовном бытии, отбрасывая внешние барьеры и преодолевая внутренние препоны. Как бы в них — номадически — распинается и распутывается!

А точнее, поскольку внешние барьеры не являются запредельными для человечества, а наполовину уже есть как бы внутренние пределы, то они и превращаются полностью во внутренние, а, следовательно, относительные «пределы» в абсолютном становлении. Мир уже означает не границы внешние человечество, а внутреннее состояние его. И, следовательно, возникает действительное многообразие человеческих миров, живущих в единстве, во взаимопроникновении. Разум поднимается над дольним, историческим миром, в его линейной однонаправленности, человек поднимается над разорванным миром, делая его внутренне посюсторонним, гармоничным, многообразным и в то же время раскрытым настежь ко встрече с беспредельной объективной диалектикой человеческим миром. (Невольная пока вставка: между экологическим кризисом и опасной международной обстановкой просматривается связь: отпадение от природы есть приближение мировой катастрофы, которая может произойти случайно, потому что сам мир в своей располовиненности и распластанности все более ввергается под власть случайностей. Само субстанциальное становится междусубъектным, в нем оно сходится с субъектным. Так что тут и нет собственно ничего такого внешнего и внутреннего, которые были бы безразличны друг для друга. Или исключали друг друга. А есть открытое, становящееся в беспредельной диалектике вселенское существо.)

В этом все дело. Открытость человека не есть его открытость, с одной стороны, во внешнем мире, с другой стороны в мире внутреннем. Если так, то вселенского существа все еще нет, а есть субстанциально-субъектный гибрид, не соответствующий человеку. В становлении нет внешнего и внутреннего, а есть их процессирующее или прогрессирующее тождество. Поэтому: душевно-духовное бытие как «механизм» разрешения вселенского противоречия — в человеке (из своего).

Да и творчество есть нормальное состояние для вселенского существа. Хотя для случайного субъекта в современном, сложном мире оно мучительный процесс; нужно уловить и направить в определенное русло неожиданный фонтан виртуальных возможностей, втиснуть их в узкие междусубъектные отношения в рамках объектно-вещных отношений или вовсе отрываться от бытия в страшной их приземляющей тяжести в надвещный духовный мир. Человек в антропоцентризме перетягивает на себя мир, а вслед за ним и вселенную, но при этом выворачивается и сворачивается в своей замкнутости в ничто.

А, впрочем, антропоцентризм может быть согласен с тем, что во вселенной человек есть ничто. Но ему «достаточно» того, что человек есть «центр мира», к которому редуцируется вселенная…

На этом можно завершить наше «чтение», хотя и не хочется, потому что это был труд вдохновенного поиска без упования на окончательную истину, ради очищения процесса — истины в надежде хоть приоткрыть завесу над ней, отбросив все лишнее, наносное на человеке.

Заканчивая всю работу… Опять… Сон на 1.03.19. В Америке принимаю участие в подготовке к выборам в сенаторы. Оказывается, вполне доступно… Мешают, заглядывая в дверь. Встал и одного из любопытных выгнал… Зал, где будет выступать Е. Евтушенко, ему мешают, и он вынужден избавиться от неких особей, выгнав за дверь. Исполняет с гитарой песни на свои стихи. Я подвигаюсь к нему ближе, чтобы лучше слышать и разобраться в мелодии и словах. Встречаемся глазами, и он подмигивает! И все это происходит в Америке. К чему все это? Никогда не был в Америке. Не хочу в сенаторы. Но на что намекает поэт?! Там, в Америке?! Время не меняется. Его только не хватает. На все остальное нас хватает, а время улавливается только в поклонении ему.

Письмо Г.С. Батищева

Здравствуйте, многоуважаемый и дорогой

Бисембай Е……ич! Я перед Вами премного виноват. И прежде всего очень прошу Вас простить меня. Виноват в том, что Ваш текст рецензии, хотя и был получен мною, но оставался не прочтенным и попал в такое место, где он был не доступен мне… Вот теперь я взял его в свои руки и внимательно изучил.

Конечно, Вы «зацепили» за существенные моменты в моей работе. Однако то, как и каким стилем Вы написали рецензию, обрекало ее на невозможность быть опубликованной в обычной печати: Вы излагаете идеи столь же эзотерично, как и сама рукопись. А между тем рецензия призвана быть компромиссным мостом между текстом и читателем. Кроме того надо было видеть работу в более широком контексте. Понятно, что тогда у Вас рецензию не взяли и отклонили под какими-то предлогами…

Теперь ситуация переменилась существенно. Однако просто и ясно сказать о сложном — это остаётся по-прежнему трудной задачей. Есть ряд отзывов, фигурировавших на защите в декабре 1989, — они могли бы Вам показать пример прочерчивания тех дорожек, идя по которым можно было бы что-то сделать теперь. Вместе с тем и некоторые завуалированные ходы мысли можно было бы чуть-чуть приоткрыть, чего Вы не сделали. Меру приоткрытости определить трудно, конечно. Скорее всего это удалось бы в жанре не рецензии, а статьи — размышления…

Дорогой Бисембай Е……ич! Если Вы простили мне мое молчание, отчасти невольное, то примите мое нынешнее искреннее приглашение ближе познакомиться. Буду рад всякой весточке, а также приезду Вашему. При случае визита в Москву — командировки и т.п., — пожалуйста заходите ко мне в гости. Побеседуем и во всем постараемся разобраться неспешно и гораздо более основательно, чем это сейчас возможно даже намеком и очертить… Только не пишите от руки — почерк я разбираю с трудом: едва-едва; лучше — на машинке!

Прошу Вас, извините мне мое неоткликание, забудьте и простите мою вину перед Вами и напишите мне о себе.

Всего Вам доброго и светлого.

Батищев Г.С.

P.S. В марте я две трети месяца буду на отдыхе и подлечивании.

Потом звоните по телефону: 286–78–29, время звонильное с 11.30 до 23.00

P.S. Сообщите пожалуйста Ваше отчество.