Музыканты заиграли очередной польский^[1], и Фёдор незаметно выскользнул из бальной залы. Миновав комнату, где за ломберным столом сидели игроки в фараон, вышел на крыльцо. В лицо дохнуло влажным ветром. Прохладный воздух пряно и вкусно пах весной. После бальной духоты это было особенно приятно, и Фёдор даже зажмурился от удовольствия.

Раздражение на Андрея, невесть зачем притащившего его на сие увеселение, мгновенно улеглось. Осторожно ставя покалеченную ногу — лестницы она недолюбливала, — Фёдор спустился с крыльца и медленно побрёл кругом дома. Визг скрипок и виолончелей отдалился, словно отодвинулся, вытесненный целой капеллой ночных звуков, в которые вклинивался по временам далёкий многоголосый шум, нёсшийся с площади перед Грановитой палатой. Уже третий день московский люд праздновал вступление на престол Ея Императорского Величества самодержицы всероссийской Анны.

Обогнув дворец, богато иллюминированный с фасада, Фёдор очутился в тёмном и заросшем саду. Нос уловил нежный запах цветущих яблонь. Эх, бродить бы сейчас по лесу в компании любимой легавой собаки… Понесло же его куртизировать^[2]. А всё Андрейка…

Но снова прийти в раздражение Фёдор не успел. Странный звук, похожий на писк щенка, раздался совсем близко, и он с изумлением огляделся вокруг. Привыкшие к темноте глаза различили шагах в десяти под деревом бесформенное белое пятно. Непонятные звуки слышались именно оттуда. Неожиданно Фёдор осознал их смысл: под деревом кто-то горько плакал.

Неловко припадая на больную ногу, он двинулся на звук, и через несколько секунд светлое пятно приняло форму фигурки в белом платье, сидевшей на каменной тумбе. Она уткнулась лицом в колени и судорожно всхлипывала.

— Что с тобой приключилось, милая? — Фёдор присел рядом.

Она подняла голову и оказалась девушкой лет семнадцати с волосами, уложенными в затейливую причёску.

— Простите, сударыня. — Фёдор смутился и вскочил. Он ожидал увидеть девочку-служанку лет десяти, а не взрослую девицу, к тому же барышню. — Я могу вам помочь?

— Мне никто помочь не может! — Она судорожно всхлипнула и зарыдала с новой силой.

Как большинство мужчин, непривычных к женским слезам, Фёдор растерялся. Он осторожно погладил девицу по плечу и взял безвольно повисшую руку.

— Ну по́лно! Что стряслось-то? Вас кто-то обидел?

Новый взрыв рыданий, мощный, как канонада шведских пушек у Капеля, потряс худенькое тело.

Спустя десять минут Фёдор уже знал, что зовут её Маша Белова, что она приехала на бал с папенькой и братом и что была осмеяна за свой скромный наряд светскими модницами.

Неожиданно он обнаружил девушку всхлипывающей у себя на груди, а себя самого обнимающим её за плечи. Смутившись, Фёдор осторожно отстранился.

— Пойдёмте, я провожу вас к вашему папеньке. — Он встал и протянул ей руку.

Барышня поднялась, выступила из плотной тени огромной липы, и Фёдор невольно отступил. Ему сразу стало понятно, почему она оказалась предметом злых насмешек: одетая в поношенное простенькое гризетовое платьице, висевшее на ней бесформенным мешком, без украшений, если не считать, конечно, брошью приколотую к корсажу веточку сирени, даже заплаканная, с покрасневшими припухшими глазами, Мария Белова оказалась изумительной красавицей.

_______________________________________________

***

Музыка в зале, кажется, стала ещё громче. Фёдор замешкался на пороге, нерешительно озираясь вокруг и вновь чувствуя всю свою неуместность в этих сияющих зеркалами и хрусталём стенах. В душе опять шевельнулось раздражение.

Андрей стоял возле музыкантов в обществе троих молодых людей, наряженных модно и богато. Из сей компании Фёдору был знаком лишь князь Порецкий. Ну этот точно здесь на своём месте — первый красавец и сердцеяд.

Завидев друга, Андрей приветливо замахал ему. Фёдор приблизился.

— Ты видел её? — Глаза Андрея возбуждённо горели.

— Кого?

— Венус^[3]!

— Девку каменную? — не понял Фёдор и оглянулся вокруг: и в залах, и на лестницах размещался целый пантеон мраморных античных богов обоего пола. Наверняка была и Венера.

Один из молодых людей рассмеялся, а Андрей всплеснул руками не то в изумлении, не то возмущённо.

— Хороша, господа! — заговорил князь Порецкий, и по губам его скользнула мечтательная улыбка. — И впрямь Венус — богиня любви… Кто-нибудь знает, кто такова? Кажется, я раньше её не встречал…

Один из щёголей, что был незнаком Фёдору, презрительно скривился:

— Ежели судить по наряду, сия небожительница — сестрица Митьки Белова.

— Эх, этакую бы красу да в шелка-бархаты обрядить! — мечтательно протянул второй, тоже незнакомый.

Он быстро облизнул пухлые, яркие, как у прелестницы, губы и, кажется, даже причмокнул.

— Так за чем же дело стало? — ухмыльнулся первый. — Женись, да и ряди во что пожелаешь.

— Да за ней, поди, веник да горшок печной в приданое дадут, — фыркнул второй. — Нет, господа, дева, конечно, чудо, как хороша, да только сие не про меня. Уж ежели жениться, так на деньгах. Вон, княжна Голицына, чем не невеста? И у родителей единственная дочь…

— А ночью не спужаешься?

— Ночью как раз нет. Темно. А очи и другое чего потешить — завсегда можно девок пригожих приискать. — И, развернувшись на каблуках, он отправился прямиком в сторону скучавшей неподалёку Софьи Голицыной.

Князь Порецкий хмурился, кажется, разговор был ему не по нраву.

Раскланявшись с приятелями, Андрей потянул Фёдора за собой.

— О чём речь? — тихо спросил Фёдор, когда собеседники уже не могли их слышать.

— Теперь вот не узнаешь… Где тебя носило-то?

— Гулял. Душно здесь.

— А я думал, сбежал, — усмехнулся Андрей.

— Право, зря ты меня сюда притащил. Чувствую себя ухватом в царской опочивальне…

— Чудак ты, Федька! — Андрей покровительственно улыбнулся и хлопнул друга по плечу. — Карьер на балах строится. На знакомствах нужных. Полезных. А ты глядишь, ровно семерых съел, осьмым поперхнулся… Тебя же барышни пужаются! А барышни тут хороши! Взять хоть ту, что головы всем вскружила… Венус, богиня грецкая! Глазищи — на лице не помещаются!

— Ну, барышням я без надобности. — Фёдор досадливо поморщился. — Не красив, не богат, вдов, да ещё и хром к тому же. Ни плясать, ни к ногам пасть — хорош кавалер!

— Жемчужина в невзрачной раковине! — Андрей озирался по сторонам, не слушая друга. — Афродита в рубище… Кто такова?.. И впрямь, что ли, Белова?

____________________________________

***

Маша лежала, глядя в темноту распахнутыми глазами. Дом спал. Сюда, в Замоскворечье, не долетал шум праздничного гулянья, и тишину нарушали лишь напев сверчка да тихий скрип половиц. «Бабай лытает», — говаривала в детстве нянька.

Давно улеглись домочадцы. Перестала возиться и пинаться Парашка, старавшаяся занять побольше места в их общей постели. Сопели и остальные сёстры. Угомонились сенные девки, не спала лишь Маша.

По брусяной стене бродили тени. «Душеньки неприкаянные скитаются», — вновь вспомнились нянькины слова.

Маша вздохнула. Возбуждение не давало уснуть. И события минувшего вечера вновь и вновь проносились в голове.

…Приглашение на бал, который устраивал граф Михайло Гаврилович Головкин, достать было трудно. Маменька третью седмицу пороги у графини оббивала, жалилась да плакала: «Девки засиживаются, помоги, матушка, любезная Катерина Ивановна! Не оставь меня, убогую, твоими милостями по старой памяти! А уж я тебе услужу, как прежде — только прикажи!» И когда обе старшие сестры, Парашка с Дунькой, за час до отъезда животами занемогли, с маменькой истерика сделалась. Но деваться было некуда, в «парадное» платье быстренько обрядили Машу, нянька кое-как уложила и обсыпала мукой её светлые кудри, и вместе с батюшкой и братом Маша отправилась на бал к графу Головкину.

Парадное платье было не слишком парадным. По бедности шилось оно на Парашку — самую справную из сестёр Беловых, и на тоненькой Маше висело, будто на ярмарочном шесте. Кружевца были бедными и жиденькими и в нескольких местах искусно подштопанными умелыми маменькиными руками. Но, несмотря ни на что, Маша так и светилась от счастья. Ещё бы! Ведь это был её первый настоящий бал!

Падение на грешную землю оказалось ужасным… Митя подвёл её к группе оживлённо щебетавших барышень, поклонился, представил им Машу и пригласил на менуэт княжну Трубецкую. Проводив Митю заинтересованными взглядами — отчего-то в его присутствии все прелестницы от княжон до сенных девок вели себя одинаково, — девицы как одна уставились на Машу. Взгляды их искрились неподдельным исследовательским интересом, словно та была диковинной зверюшкой. Княжна Софья Голицына бесцеремонно оглядела её с головы до ног и сладко улыбнулась:

— Прелестное платье. Правда, вашей сестре оно идёт больше, чем вам, — проговорила она весело. — Ей удалось отстирать то ужасное пятно, что она посадила на Рождество?

Стоящие вокруг дружно засмеялись.

— Право, было бы жаль испортить такую вещь, ведь его, должно быть, носила ещё ваша бабушка? — продолжала Голицына с милой улыбкой.

Словно по команде егермейстера^[4], остальные девицы сворой гончих набросились на Машу:

— Как называется ваша куафюра^[5], дорогая?

— А кто вас причёсывал? Ваш конюх?

— Нынче многие отдают холопов в ученики к куафёрам^[6]… Право, это удобно — быстро и платить не надо. Но вашему ещё рано доверять человеческие головы — пусть покуда потренируется на лошадях.

Глаза наполнились слезами, и Маша бросилась вон, из последних сил сдерживая рыдания…

Странно, но сейчас вместо ужасной, горькой несправедливой обиды она чувствовала лишь лёгкую досаду.

_______________________________

… Вынырнув из омута своего горя и ужасного, разъедающего душу стыда, она увидела незнакомца. Присев рядом на каменной тумбе под липой, он гладил её по плечу, а она, — о ужас! — рыдала у него на груди. Зачем-то Маша рассказала этому совершенно чужому человеку обо всём, что случилось.

— По́лно, сударыня! Не убивайтесь, — проговорил тот серьёзно. — Зависть заставляет людей совершать и бо́льшие злодеяния.

— Зависть? — Маша с недоумением уставилась на собеседника. — Причём тут зависть?

— Княжна Голицына богатая невеста, но она некрасива. Как бы княжна ни разоделась, вы даже в крестьянском сарафане будете краше во сто крат. Софья Михайловна поняла это и постаралась унизить вас. Только и всего.

Маша воззрилась на него в таком изумлении, что слёзы мгновенно высохли.

— Цветок чертополоха, даже сделанный из золота, не станет краше обычного розана.

Он говорил просто, глядел дружелюбно, и Маша вдруг поняла, что слова его — искренность, а не комплимент.

— Пойдёмте, я провожу вас к вашему папеньке. Не стоит вам задерживаться здесь.

Обеспокоенный Митя встретился им возле самого крыльца.

— Куда ты подевалась? — Он сурово сдвинул брови, но по лицу скользнуло облегчение.

— Я… мне стало дурно от духоты, — пробормотала Маша, краснея. — Вышла подышать и заблудилась, а этот господин проводил меня.

— Фёдор Романович Ладыженский, — представился неожиданный знакомец и приветливо улыбнулся, подавая Мите руку.

Некрасивое, грубоватое лицо вдруг преобразилось, став милым и по-мальчишески бесшабашным.