Иногда мне казалось, что она больше не любит меня, моя мама. А может, просто не подает виду, что любит, ведь она не знает, что я исподтишка наблюдаю за ней. Наверное, ей теперь тяжело…
Я потерялся, когда мне было семь.
Стылый октябрьский вечер торопился на мимолетное свидание с грядущей ночью. За окошком пугающе завывал рассерженный ветер; в конце концов он добился своего – свет в доме погас. В тот момент я готовился к завтрашнему дню – корпел над уроками. Мама возилась у плиты, и уютный наш дом наполнялся загадочными запахами неведомых снадобий и приправ. Близился час ужина, после которого мама должна была почитать мне сказку. Она любит читать только страшные сказки. Ну, или очень страшные. А я не жалуюсь. Да и некому. После сказки, хочешь не хочешь, а нужно ложиться спать. Для лучшего сна мама дает мне выпить отвар из целебных трав, и я сплю как убитый. Так было всегда, сколько я помнил. Но не в этот раз.
Как я уже говорил, свет в доме погас. Мама поспешила зажечь керосиновую лампу; осенью и зимой мы ее далеко не убирали: в непогоду свет пропадал часто и надолго. Я, вдоволь налюбовавшись пляшущим на фитиле пламенем, продолжил заниматься, мечтая о скорейшем наступлении нового школьного дня. И все бы было хорошо, но я вдруг спохватился: велено же принести к первому уроку поделку из природных материалов. Из камней, листьев, веток, коры или шишек – все равно из чего. Та еще незадача. Я решил обойтись серым пластилином, так как за окошком стемнело и идти на улицу было, по моему мнению, бесполезно: фонарика у нас в доме отродясь не водилось.
Но мама думала иначе. Пластилин – это не природный материал, со знанием дела заявила она. Она очень умная, моя мамуля. И мы пошли. Нет, она не разозлилась – просто предупредила, что пока я не соберу «этого мусора», сколько требуется, домой мы не вернемся. Она ошиблась, моя мамочка. Домой не вернулся только я, хотя и набрал под старым дубом два кармана отборных желудей…
Из желудей можно мастерить забавные фигурки людей и животных. Нужны лишь спички – воткнуть вместо ног, рук и лап – да острый нож, чтобы разрезать желуди пополам. Из половинок получаются потешные башмаки, придающие устойчивость крошечным человечкам на спичечных ножках. А чашечка желудя заменяет шапочку. Мама говорит, что эта чашечка называется плюска. Смешно. Она знает немало чудных словечек, моя мамочка: приворот, ворожба…
Я искал желуди, впотьмах перебирая замерзшими руками отяжелевшие мокрые листья. За шиворот мне все чаще попадали холодные капли – начинался дождь. Штаны на коленях насквозь промокли, и я весь продрог. Мама сказала, что сходит за зонтом, – заодно посмотрит, не превратился ли наш ужин, чего доброго, в угольки, как бывало не единожды. Она заботливая, моя мама. И готовит вкусно-превкусно, жаль, что нечасто. Было бы обидно, если бы в угольки. И она ушла, а я ползал один-одинешенек в кромешной тьме, озябший и проголодавшийся.
Наконец оба кармана до отказа набиты желудями, но я, сколько ни силился, никак не мог сообразить, в какой же стороне притаился наш домишко: настолько было темно. Прислонился к дереву и стал ожидать маму. Но она все не шла и не шла. А потом послышался рык и раздался быстро приближающийся топот. Наверное, это пожаловали дикие свиньи, полакомиться желудями. И своего свирепые звери без боя не отдадут. Я представил желтые загнутые клыки, вспарывающие мой тощий беззащитный живот и вытягивающие наружу мои внутренности. Страшно перетрусив, я побежал куда глаза глядят. Бежал очень долго, сильно уморился и начал задыхаться. Конечно я заплутал и пребывал в отчаянии. Кабаны уже не казались мне такими опасными, но теперь я не находил ни того дуба, у которого расстался с мамой, ни дома. Огромных старых дубов в округе непомерно много, а затерянный среди них дом всего один – попробуй-ка найди. Кричать я не посмел, я никогда не кричу: не хочу расстраивать маму. Надумал маленько отдохнуть и дождаться утра, но так и не рассвело. И мне пришлось здесь остаться.
Ни ножа, ни спичек, ни пластилина тут днем с огнем не сыскать (да и день с огнем сюда тоже не наведываются), поэтому я не делаю фигурки, а просто собираю желуди, на ощупь, разумеется. Может, когда-нибудь пригодятся. А они все не кончаются и не кончаются…
Однажды, блуждая между бесчисленными дубами, я все же вышел к нашему дому. Но слишком поздно. Так поздно, что не отважился зайти – не хотел напугать маму, – а лишь заглянул в окошко. Комнатка освещалась знакомой керосинкой: опять сумасшедший ветер оборвал где-то провода. Мамочка суетилась у плиты. За моим столом худенький бледный мальчик что-то неумело лепил из цветного пластилина (у меня такого красивого и яркого никогда не было). Я смекнул, что скоро малышу наверняка понадобятся и желуди: пластилин не спасет. Но если мамочка поведет сыночка к дубу… В общем, я задумал с ним поделиться, благо дорогу теперь знал. И повадился приносить желуди, складывая их у двери. Таскал до тех пор, пока не выросла целая куча, мешающая проходу. Они там тихо гнили, в этой куче, но никто их так и не потревожил.
Тогда я сделал по-иному. Насобирал новых желудей, свежих. Пришел. Подкрался к родному окошку. На столе по-прежнему коптила керосинка. От пролившегося на раскаленную плиту кипящего варева разносился зловонный чад – вон и малюсенькая форточка по этому случаю распахнута. Я закинул в нее один за другим два крепких желудя. Гулко стукнув по подоконнику, они скатились на пол. Подросший мальчик не шелохнулся: не услышал, хотя и сидел совсем близко. А вот мама тотчас обернулась, чуть было не ошпарившись дурманящим зельем из выпавшего из рук половника. Ее прекрасное лицо исказилось от ужаса и брезгливости, и я догадался: наконец-то она меня увидела. Увидела таким, каков я есть, – готовым броситься прочь, в бесконечную темноту, на тонких спичечных ножках в неуклюжих башмаках из желудевых половинок и в шапочке-плюске на безволосой голове. И тут я понял, что мамочка меня больше не любит.
