– Я не хотел, чтобы ты так узнала, – говорит, не глядя.
– А как хотел?
– Не знаю. Думал, само... закончится.
– Само? Беременность сама закончится?
Молчит. Ставит молоко в холодильник. Руки дрожат.
– Аня...
– Какая семья? – достаю из кармана обручальное кольцо. Кладу на стол. – Вот твоя семья.
Он смотрит на кольцо. Лицо серое.
– Ты... разводишься?
– А ты что думал? Что я прощу? Скажу – ладно, милый, бывает?
– Но мы же... девятнадцать лет...
– Были. Теперь нет.
******
РАНЕЕ ДО ПРОЛОГА - ГЛАВА 1
Утро матери последнее. А я ищу её тапочки под кроватью.
На коленях, задницей кверху. Пыль, старый носок, зарядка от телефона. Тапочек нет.
– Блядь, – говорю в пустую кухню.
Игорь вчера уехал в Сочи. Конференция по инновационным методам кардиохирургии. Взял чемодан побольше на четыре дня. Новый костюм, галстуки, даже запонки достал из коробки. Я пошутила: "Кого собрался покорять?" Он поцеловал в лоб: "Только науку, дорогая."
Дорогая. Когда он начал так говорить? Раньше – Анька, Анютка, Ань. А теперь – дорогая. Как будто забыл имя.
Алиса звонила вчера из Москвы. Второй курс, филфак, сессия на носу. "Мам, к бабушке съезжу на выходных, обещаю." Папина дочка – светлые волосы, карие глаза. От меня только упрямство.
Тапочки нахожу в прихожей. В клетку, с помпонами. Купила в "Ашане" за двести рублей. Она просила домашние, мягкие. В больничных ноги мёрзнут.
Еду по утреннему Васильевскому. Семь утра, среда. На Среднем проспекте светофоры мигают жёлтым. Включаю радио – там про погоду. Облачно, временами дождь. Октябрь.
****
В больнице знакомая вахтёрша.
– К Царёвой? – не спрашивает, утверждает. – Проходите.
Три года. Три года я езжу сюда. Сначала после первого инсульта – восстановление, надежда. Потом второй – уже хуже. А три дня назад...
Третий этаж. Неврология. Потом поворот к реанимации.
В палате тишина. Только мониторы пищат. Она под капельницей, в носу трубки. Глаза закрыты. Дыхание – редкое, с провалами.
Медсестра меняет катетер.
– Как она?
– Без изменений. Врач в десять будет.
Знаю, что скажет врач. Отёк мозга, кома третьей степени, прогноз неблагоприятный. Но это когда про чужих. А когда твоя мать...
Сажусь на стул у кровати. Беру её руку – холодная, сухая. Ногти надо подстричь. Всегда следила за руками, даже здесь просила маникюрные ножницы.
– Мам, – говорю тихо. – Я принесла тапочки. Твои любимые. Помнишь, ты выбирала между клеткой и цветочками? Долго стояла у полки, а потом сказала: "Клетка практичнее."
Она молчит.
На тумбочке её вещи. Расчёска, платок, помада – "Ланком", подарок на какую-то годовщину. Кольцо с тремя сапфирами – сняли, когда ставили катетер. Пальцы отекли.
Беру кольцо, кручу в руках. Папа дарил на тридцатилетие свадьбы. Помню тот день – мы ужинали втроём, я приехала из Москвы, где проходила ординатуру. Папа достал коробочку, она ахнула: "Зачем такое дорогое?" А он сказал: "Синие, как твои глаза в молодости."
Она тогда рассмеялась: "Да какие синие, Коля! У меня отродясь серые были!"
Но папа упрямо качал головой: "Синие. Когда в трамвае встретились – синие были. Как небо в мае."
Пятьдесят два года вместе. До самой папиной смерти.
Телефон вибрирует. Игорь. Не беру – пусть думает, что сплю.
Она вдруг дёргается. Хватаю её руку крепче.
– Мам? Мама!
Глаза приоткрываются. Мутные, но смотрят на меня.
– Вода... – еле слышно.
Смачиваю губку в стакане, подношу к губам. Она не может глотать, но я всё равно...
– Анечка... – шепчет она. – Иди... работай...
– Никуда я не пойду.
– Дети... спасай...
Она знает, что сегодня операция. Петрова Настя, восемь лет. Сложный случай.
– Потом, мам. Сначала ты поправишься.
Она качает головой. Совсем чуть-чуть.
– Иди...
В дверях появляется Дмитрий.
– Ань, Корнеев беситься начал. Операционная готова.
Смотрю на неё. Дыхание опять сбилось. Мониторы пищат тревожнее.
– Ань, ну что ты. Мы присмотрим. Если что – сразу позовём.
Встаю. Ноги не держат – три дня почти не спала.
– Я ненадолго, – говорю ей. Целую в лоб – горячий, влажный.
Кладу кольцо в её ладонь, сжимаю её пальцы своими.
– Подержи пока. Я вернусь.
********
В операционной всё привычно. Переодеваюсь, мою руки. Три раза. Потом ещё раз. Медсестра косится – что с Трофимовой?
А с Трофимовой то, что её мать умирает тремя этажами ниже.
Захожу. На столе – маленькая Настя. Родители подписали все согласия, понимают риски. Пятьдесят на пятьдесят.
– Начинаем, – говорю.
Скальпель в руке дрожит. Впервые за пятнадцать лет практики.
– Анна Сергеевна? – анестезиолог смотрит поверх маски.
– Всё в порядке.
Делаю первый разрез. Руки вспоминают. Это тело знает, даже когда голова отключается.
Вскрываю грудную клетку. Сердце Насти – маленькое, неправильное. Четыре порока в одном.
Работаю. Сшиваю дефект перегородки. Расширяю лёгочную артерию. Руки делают своё дело, а в голове – она. Дождалась меня или...
– Давление падает! – кричит анестезиолог.
Фокусируюсь. Только Настя. Только её сердце.
Два часа. Самые долгие два часа в жизни.
– Закрываем, – наконец говорю.
Сердце бьётся ровно. Настя будет жить.
Срываю перчатки. Бегу.
*****
Палата 312.
У двери медсестра. Та самая, молодая.
Ноги останавливаются сами. Правая рука хватается за дверной косяк – пальцы белые. В горле что-то застревает.
Медсестра поднимает глаза. Опускает. Качает головой – еле заметно.
– Когда? – голос чужой, хриплый.
– Пятнадцать минут назад.
Захожу. Или тело заходит – я где-то сбоку. Линолеум под ногами липкий. Каждый шаг – как через воду.
Она лежит спокойно. Рот приоткрыт. Подбородок запрокинут. Простыня натянута до груди – аккуратно, по-больничному.
Сажусь. Стул холодный через халат. Беру её руку – уже не тёплая, но ещё не совсем чужая. В ладони кольцо. Пальцы не разжимаются – приходится разгибать по одному.
– Прости, – шепчу. – Я не успела. Ты сказала идти, и я пошла. Дура. Надо было остаться.
Глажу по волосам – седые, тонкие. Когда она так постарела?
15:47. Среда. Октябрь. Запомню.
Сижу. Минуту. Десять. Час.
За окном темнеет – осенние дни короткие. Скоро придут санитары. Заберут. Отвезут в морг.
Встаю. Надеваю кольцо на безымянный палец правой руки. На левой – обручальное. Белое золото, бриллиант-солитер. "Только лучшее для моей Ани."
Целую её в лоб. Холодный.
– Я разберусь, – говорю. – Со всем разберусь. Обещаю.
Выхожу. В коридоре душно. Снимаю халат. Под ним футболка мокрая от пота.
Медсестра подходит:
– Анна Сергеевна, нужно документы...
– Позже.
Иду к выходу. Лестницей – в лифте тошнит.
На парковке моя машина. Сажусь. Не завожу.
Достаю телефон. Двадцать пропущенных от Игоря. СМС: "Где ты?", "Почему не берёшь трубку?", "Всё нормально?"
Набираю. Гудки. Весёлый голос:
– Ань! Наконец-то! Я уж думал...
Фоном музыка. Голоса. Смех.
– Мама умерла.
Музыка стихает. Слышу, как он отходит куда-то.
– Что? Когда? Господи, Анечка...
– Час назад.
– Я сейчас же вылечу. Первым рейсом. Ты где?
– В больнице.
– Жди меня. Никуда не уходи. Я сейчас билеты...
– Игорь.
– Что?
– Поздравляю с будущим отцовством.
Молчание. Долгое. Слышно его дыхание – частое, сбившееся.
– Аня, я не понимаю...
– Светлана написала. Она беременна. От тебя.
– Аня... послушай... давай не...
– Приятного вечера.
Отключаю.
Завожу машину. Еду домой. Светофоры, пробки, обычный вечерний Питер.
Дома темно. Тишина.
Включаю свет. На кухонном столе записка: "В Сочи до воскресенья. Целую. И."
Смеюсь. Или плачу. Без разницы.
Иду в ванную. Горячая вода по плечам, по спине. Стою, пока не кончается.
Вылезаю. Вытираюсь. В зеркале – чужая женщина. Худая, с кругами под глазами. Сорок три года.
На кухне наливаю коньяк. Из его запасов – французский, двести евро бутылка. Пью за упокой. За неё. За нас. За всё, что было и не будет.
Телефон надрывается. Игорь. Не беру.
Ложусь на диван в гостиной. Не в спальню – там пахнет им.
Закрываю глаза.
Завтра морг. Документы. ЗАГС. Похоронное бюро. Алисе звонить. Марине. Всем.
А сегодня – только я, пустая квартира и кольцо с сапфирами на пальце.
Три камня. Тридцать лет любви. Синие глаза, которых не было.
Засыпаю.
************
Просыпаюсь в три ночи. Во рту сухо. Телефон мигает – сообщения.
Открываю. Первое от Алисы: "Мам, почему не берёшь? Всё нормально?"
Второе от Марины: "Подруга, ты где пропала?"
Третье – от неизвестного номера.
"Анна Сергеевна, простите, что пишу ночью. Я Светлана, работаю с Игорем Владимировичем. Я беременна от него. Он обещал развестись, но я узнала про вашу маму. Простите. Вы должны были узнать не так."
Читаю.
"Я беременна от него."
Кулак сжимается сам. Ногти врезаются в ладонь. В животе – лёд. В груди – спазм, будто сердце пропустило удар.
Телефон выскальзывает. Падает на пол. Экран трескается – паутина через слово "беременна".
Сползаю с дивана. Сижу на полу. Спиной к дивану. Халат задрался, голая кожа к холодному паркету.
Сколько сижу – не знаю. Час. Два.
Встаю. Или тело встаёт. Иду на кухню. Наливаю воду. Пью. Горло не чувствует.
Набираю Марину.
– Ань? Господи, три часа ночи! Что случилось?
– Мама умерла.
– Что? Когда?
– Вчера. То есть уже позавчера. В среду.
– Я сейчас приеду.
– И Игорь изменяет. Она беременна.
Молчание.
– Жди. Пятнадцать минут.
Марина приезжает с пакетом. Коньяк, сигареты, шоколад.
– Рассказывай.
Рассказываю. Про операцию. Про пятнадцать минут. Про СМС в три ночи.
– Сука, – говорит Марина. – Обе суки. И он, и она.
Пьём коньяк из чашек. На кухонной полке наши чашки – его чёрная с золотой каймой, моя со сколом на ручке. Девятнадцать лет рядом стоят. Смотрят в разные стороны.
– Что делать будешь?
– Не знаю. Похороны организовать. Потом... не знаю.
– Разведёшься?
– Наверное.
– Квартира?
– Пополам. Или он выкупит.
– Алиса?
– К нему поедет. Папина дочка.
Курим на балконе. Внизу фонари. Где-то лает собака. Обычная ночь. Только всё кончилось.
– Ляжешь? – спрашивает Марина.
– Попробую.
Иду в спальню. Всё-таки в спальню. Ложусь на свою половину. Привычка.
Мамино кольцо тяжёлое на пальце. Папа видел синие глаза. Я вижу только темноту.
Утром новый день. Первый день без неё. И без него.
Хотя он ещё не знает.
ГЛАВА 1.1
Марина что-то жарит на кухне, матерится вполголоса. Я лежу, смотрю в потолок. На прикроватной тумбочке кольцо – сняла ночью, палец затёк.
– Ань, вставай! – Марина заглядывает в спальню. – Есть надо.
– Не хочу.
– Плевать. Сегодня много дел.
Дела. Морг. Документы. Гроб выбрать. Венки заказать. Кладбище. Поминки.
Встаю. Колени дрожат, хватаюсь за спинку кровати. Четыре дня без нормального сна – тело сдаёт.
На кухне – подгоревшая яичница, хлеб, чай. Марина суетится, гремит посудой.
– Я список составила, – говорит она. – Морг, ЗАГС, похоронное бюро. Потом на кладбище съездить, место посмотреть.
– Рядом с папой.
– Это где?
– Смоленское. У них участок куплен.
Пытаюсь есть. Яичница резиновая, хлеб сухой. Глотаю через силу.
Телефон молчит. Странно – вчера Игорь названивал каждые пять минут. Проверяю – сорок три пропущенных, последний в два ночи. И сообщение: "Я вылетаю первым рейсом. Буду в девять. Прости меня."
Девять. Сейчас половина восьмого.
– Что? – Марина видит моё лицо.
– Игорь летит. Будет через полтора часа.
– Вот козёл! Я же написала ему вчера...
– Что написала?
– Неважно. Не пустишь?
– Это его квартира тоже.
– Ну и хрен с ним. Поехали, дел много.
****
В морге холодно. Пахнет формалином и ещё чем-то – сладковатым, тошнотворным. Сотрудница за стеклом жуёт бутерброд.
– Царёва Раиса Ивановна, – говорю. – Вчера привезли.
– Документы?
Подаю паспорт её, свой, свидетельство о смерти из больницы. Она медленно проверяет, ставит печати.
– Когда хороните?
– Завтра.
– Вы кто ей?
– Дочь.
– Соболезную. Забрать можно будет сегодня после двенадцати. Справку о смерти получите в ЗАГСе.
Киваю. Всё на автомате – подпись тут, печать там.
Выходим. На улице солнце – редкость для октябрьского Питера. Режет глаза.
– Куда теперь? – Марина заводит машину.
– ЗАГС. Потом похоронное.
– Может, сначала кофе?
– Нет.
В ЗАГСе очередь. Сидим на жёстких стульях. Рядом молодая пара – регистрировать брак пришли. Она в белом пальто, он в костюме. Счастливые.
Мы с Игорем расписывались в январе. Минус двадцать, я в шубе – свою не успела купить. Игорь смеялся: "Невеста в шубе – это что-то новенькое." После ЗАГСа поехали в ресторан на Невском. Всё чинно, красиво. Тогда казалось – навсегда.
– Трофимова! – окошко освободилось.
Подаю документы. Девушка за стеклом молоденькая, с накладными ресницами.
– Свидетельство о смерти?
– Вот.
– Ваш паспорт. Её паспорт. Так... А свидетельство о рождении матери есть?
– Что? Зачем?
– Положено. Без него не можем выдать справку.
– Она умерла. Ей было шестьдесят восемь лет. Какое свидетельство о рождении?
– Правила такие.
Марина встаёт.
– Девушка, вы совсем охренели? Человек мать хоронит!
– Не повышайте голос. Правила есть правила.
– Где начальник?
– На совещании.
– Тогда давайте без свидетельства. Найдём потом.
– Не положено.
Смотрю на эту девочку с ресницами. Ей лет двадцать пять. Как Светлане. Может, тоже беременная. Тоже чью-то жизнь ломает.
– Хорошо, – говорю. – Где искать свидетельство?
– Дома посмотрите. В архиве можно запросить, но это недели две.
Выходим. У Марины глаза бешеные.
– Суки! Бюрократические твари!
– Поехали домой. Поищем.
******
Дома пахнет Игорем. Его одеколон везде – в прихожей, в спальне, даже на кухне. Будто специально набрызгал перед отъездом.
На столе записка новая: "Аня, я дома. Ушёл за продуктами. Нам надо поговорить. И."
– Приехал, гад, – Марина комкает записку.
Иду в комнату матери. Три года она жила с нами. После первого инсульта не могла одна – падала, забывала выключить газ. Игорь ворчал сначала, потом привык. Даже чай ей иногда носил.
Комната как музей. Кровать застелена, на тумбочке очки, книга – Цветаева, закладка на середине. На стене фотографии – родители молодые, я маленькая, Алиса в школьной форме.
Открываю шкаф. Платья висят ровно – она всегда была аккуратисткой. Внизу коробки. Достаю одну, другую.
В третьей – документы. Папин военный билет. Их свидетельство о браке – 1969 год. Диплом пединститута. И вот – свидетельство о рождении, жёлтое от времени.
Беру коробку целиком. Там ещё письма, фотографии, какие-то справки.
– Нашла? – Марина в дверях.
– Да.
– Игорь звонил. Спрашивал, где ты.
– Что сказала?
– Что в морге. Пусть знает, сука, чем ты занимаешься, пока он со своей...
Хлопает входная дверь. Шаги. Игорь.
– Аня? Ань, ты дома?
Выхожу. Он стоит в коридоре – растрёпанный, небритый. Пиджак мятый, под глазами круги. Пакеты с продуктами у ног.
– Аня, – шагает ко мне.
Отступаю. Спина упирается в стену. Холодная.
– Не подходи.
Останавливается. Между нами – метра три. Как пропасть.
– Анечка, дай объяснить. Это всё не так...
Щиплю себя за бедро. Больно. Значит, не сплю. Значит, он правда стоит тут и говорит "не так".
– Что не так? Что ты трахал медсестру, пока я с матерью сидела? Или что она залетела?
Он морщится. Как от грязного слова. Или от собственного отражения.
Руки сами сжимаются в кулаки. Ногти врезаются в ладони. Четыре полумесяца.
– Это была ошибка. Глупость. Один раз...
– Один? – Марина выходит из кухни. – А она говорит – полгода.
– Марина, это не ваше дело!
– Моё. Аня – моя подруга. А ты – мудак.
– Марин, – говорю устало. – Не надо.
Она смотрит на меня, потом на него. Берёт сумку.
– Ладно. Я внизу подожду. Крикнешь – если что.
Уходит. Остаёмся вдвоём.
Игорь подбирает пакеты, идёт на кухню. Я – за ним. Смотрю, как достаёт продукты. Молоко, хлеб, сыр. Яблоки – зелёные, кислые. Мама такие любила.
Хруст пальцев. Мои. Чтобы не заорать.
– Я не хотел, чтобы ты так узнала, – говорит, не глядя.
– А как хотел?
– Не знаю. Думал, само... закончится.
– Само? Беременность сама закончится?
Молчит. Ставит молоко в холодильник. Руки дрожат.
– Аня…
– Какая семья? – достаю из кармана обручальное кольцо. Кладу на стол. – Вот твоя семья.
Он смотрит на кольцо. Лицо серое.
– Ты... разводишься?
– А ты что думал? Что я прощу? Скажу – ладно, милый, бывает?
– Но мы же... девятнадцать лет...
– Были. Теперь нет.
Сажусь за стол. Устала. Спина болит, голова раскалывается.
– Мама вчера умерла, – говорю. – Пока я Петрову оперировала. Пятнадцать минут не дожила.
– Знаю. Мне Корнеев сказал.
– Похороны завтра. Приходи, если хочешь. Она тебя любила.
– Аня...
– И вещи забери. Свои. Можешь сегодня. Я с Мариной уеду, приезжай.
Встаю. Ноги держат – удивительно.
– Куда ты?
– В ЗАГС. Потом в похоронное. Гроб выбирать.
– Я с тобой.
– Не надо.
– Аня, пожалуйста. Дай мне...
– Что дать? Шанс? Время? Игорь, иди к Светлане. К своему ребёнку. Может, с ними получится.
Выхожу. В коридоре натыкаюсь на пакеты – забыл убрать. Яблоки раскатились по полу. Зелёные, кислые. Её любимые.
Не поднимаю.
**********
В похоронном бюро душно. Пахнет цветами и воском. Сотрудник – полный мужчина в чёрном костюме – раскладывает каталоги.
– Гробы у нас от эконом до премиум-класса. Вот, смотрите – "Афина", натуральный дуб, шёлковая обивка...
Листает страницы. Фотографии гробов – лакированные, с позолотой, с ангелами.
Внутри поднимается что-то. Тошнота? Ярость? Мама в лакированном гробе с ангелами – это не про неё. Она была простая. Честная. Без позолоты.
– Простой, – перебиваю. – Самый простой.
– Но для мамы же... Может, хотя бы "Нежность"? Светлый, с розочками...
– Простой. Деревянный. Без розочек.
Марина сжимает мою руку. Ногти впиваются – больно, но хорошо.
Мужчина вздыхает, листает каталог. На странице – лента "От любящей дочери". В горле спазм. Сглатываю.
– Вот. Сосна, лак, минимальная отделка. Тридцать тысяч.
– Подходит.
Спина мокрая. Блузка прилипла. Кольцо на пальце жмёт – палец отёк.
– Венки? Ленты?
– Один венок. Без лент.
– Но как же... Обычно хотя бы "От любящей дочери" или...
– Без лент.
Он смотрит на меня, потом на Марину. Пожимает плечами.
– Катафалк нужен?
– Да.
– Поминальный обед организуем?
– Нет. Сами.
– Ну, как знаете.
Оформляет бумаги. Диктую адрес морга, время. Завтра в одиннадцать.
Расплачиваюсь. Тридцать тысяч за всё. Игорь бы возмутился – можно дешевле найти. Но Игоря больше нет. Есть я и мёртвая мать.
Выходим. На улице темнеет – осенние дни короткие.
– Домой? – спрашивает Марина.
– На кладбище. Посмотреть место.
– Ань, может, завтра? Ты еле стоишь.
– Сегодня.
**********
Смоленское кладбище. Папина могила.
Стою. Курю. Марина где-то сзади.
– Она завтра рядом будет, – говорю камню. – Ждал пять лет. Дождался.
Ветер холодный. На соседней могиле пластиковые цветы.
– А я вот не смогла. Девятнадцать лет – и всё. Как в дешёвой шутке. Только не смешно.
Сигарета дрожит в пальцах.
– Прости за сигареты. За то, что одна твою Раису хороню.
Всё. Больше слов нет.
Марина подходит.
– Поехали?
– Поехали.
*********
Дома темно. Игорь ушёл. На столе ключи – запасные, видимо. И записка: "Забрал самое необходимое. Остальное потом. Прости за всё. И."
Марина читает, фыркает:
– Прости! Козёл!
Иду в спальню. Шкаф полупустой – забрал костюмы, рубашки. В ванной нет его бритвы, зубной щётки. Будто вымыли. Стерли. Вычистили.
На тумбочке остался блокнот. Рабочий. С пометками про операции.
Беру, выношу на кухню. Марина греет суп – принесла из дома.
– Выкинь, – прошу.
– Блокнот? Рабочий же.
– Его. Не могу видеть.
Она молча берёт блокнот, идёт к мусоропроводу. Слышу хлопок крышки.
– Всё. Нет больше его блокнота.
Смеюсь. Истерично, страшно. Марина обнимает.
– Тихо, милая. Тихо. Я здесь.
– Мама умерла, – говорю в её плечо. – Муж ушёл. Что дальше?
– Дальше? Поешь суп. Поспишь. Завтра новый день.
– Завтра похороны.
– И похороны. А потом – жизнь. Новая. Другая. Но жизнь.
Ем суп. Невкусный, пересоленный. Но горячий. Обжигает горло – хорошо. Значит, чувствую.
– Алисе звонить надо, – вспоминаю.
– Давай я?
– Нет. Сама.
Набираю дочь. Гудки долгие – Москва, вечер, наверное, где-то с друзьями.
– Мам? – голос удивлённый. – Ты чего так поздно?
– Алиса, бабушка умерла.
Молчание. Слышу музыку фоном – где-то в кафе сидит.
– Когда?
– Вчера. В больнице.
– Почему не сказала сразу?
– Ты на занятиях была. Не хотела...
– Мам, какие занятия! Бабушка же!
Голос срывается. Моя девочка. Которая больше папина, но сейчас – моя.
– Похороны завтра. В одиннадцать. Успеешь?
– Конечно! Я сейчас билеты смотрю. Ночным поездом. Папе сказала?
– Да.
– Он приедет?
– Не знаю. Наверное.
– Мам, ты как? Держишься?
– Держусь.
– Я утром буду. Встретишь?
– Конечно.
– Люблю, мам.
– И я тебя.
Отключаю. Марина смотрит вопросительно.
– Ночным приедет. Утром встречу.
– Хорошо. Не одна будешь.
– Она к отцу потом поедет. Когда узнает.
– Не поедет. Она же не дура.
– Поедет. Папина дочка.
– Я ему Настю Петрову не прощу, – вдруг говорю.
– Кого?
– Девочку. Восемь лет. Я её оперировала, пока мама умирала. Мама сказала – иди. И я пошла. Как дура.
– Ты не дура. Ты врач. Ты спасла ребёнка.
– А мать не спасла.
– Ань, хватит. Она бы не хотела...
– Откуда ты знаешь, чего бы она хотела?
Молчим. За окном фонари. Обычный вечер. Только мамы больше нет. И мужа тоже.
– Останешься? – спрашиваю.
– Конечно. Диван мой.
– Спасибо.
– Не за что. Подруги для этого.
Иду в спальню. Кровать огромная. Девятнадцать лет спали вдвоём. Теперь места слишком много.
Ложусь на свою половину. Привычка. Кольцо на тумбочке. Беру, надеваю. Тяжёлое. Три сапфира блестят в свете ночника.
Синие глаза. Которых не было, но были.
Закрываю глаза. Завтра похороны. Алиса приедет. Игорь, наверное, тоже. Будем стоять у могилы. Как чужие.
А потом – пустота. Как сейчас. Как внутри. Как везде.