Вы знаете, каково это, никогда не видеть солнечного света, звёзд, зелени листвы, голубого неба и синего моря? Знать, что радуга - это дуга из семи цветов, переходящих друг в друга, но понятия не иметь, что это значит? Я слепа от рождения. И вам меня никогда не понять.

Мой мир не такой как ваш. Может для вас апельсин оранжевый, но для меня это не имеет никакого значения. Я узнаю предметы по запаху, звукам или на ощупь. Для вас существует не одна тысяча разных оранжевых вещей в вашем мире, и у вас даже есть предпочтения в том, какого цвета будет ваша одежда или комната, какие там будут рисунки. Для меня апельсин неповторим и целостен, и есть большая разница между апельсином и его долькой. Одежда согревает и защищает меня, она хорошая, если не рвётся и удобная. В моей комнате идеальный, известный только мне, порядок, и только хлопнув ладонями я могу сказать, всё ли лежит на своих местах. В этой комнате вся я, каждая мелочь - моя, и не может быть иной. Думаете, меня волнует, как это всё выглядит, сочетается ли по цветам, и в каком моя комната оформлена стиле?

С тех пор, как я повзрослела, я одинока. А повзрослеть мне пришлось рано. Родители не вынесли ущербного ребёнка. Я была умницей, такой смышлёной и послушной, ласковой, активной и здоровой. Но я не могла видеть. Они винили друг друга и весь мир. Не удивительно, что они расстались. Поначалу я жила с ними по очереди, но однажды мамина очередь не наступила. К ней приходил её друг, и он забрал её себе, а для меня в их доме места не нашлось. Папа отдал меня своей старенькой матери, и навещал нас всё реже и реже. Я ходила в специальную школу...

Потом папа исчез вовсе, сказал, что предложили хорошую работу в другом городе, уехал. Звонить тоже перестал. Через пару лет было сложно сказать, кто о ком заботиться, бабушка обо мне или я о ней. Социальные работники приходили иногда, но мы не общались, да и не особо они помогали. Ещё пара лет, и можно было однозначно сказать, что и о себе и о бабушке забочусь я одна. Бабушка сильно болела. Я боялась, что она умрёт, ведь кроме неё у меня не было близких. Её не стало незадолго до моего совершеннолетия. Отец приезжал... Формально, он был моим опекуном все эти годы и мы с бабушкой не поднимали шума. После похорон он сразу уехал, ведь я могла о себе позаботиться. У меня не было друзей в школе. Были те, кого родители любили несмотря на особенности. Я была замкнутой. Да и мало кто понимал мои проблемы.

Пособия и того, что присылал мне отец время от времени, не хватало на жизнь. Я стала художницей. Что? Не верите в то, что слепая могла стать художницей? Нельзя писать картины, если не видишь их, если никогда не видела мира? Я писала портреты. Необычные портреты. Думаете, если кто-то слепой, то, конечно, дефектный. Не только по части восприятия, но и духовно. Отчасти вы правы. Меня всегда злила несправедливость мира, я была в бессильной ярости от того, что мне никогда не будет доступно то, что другие считают неотъемлемой частью жизни и себя, и я ненавидела их за то, что они никогда не смогут меня понять. В душе я была куда более порочна, чем физически.

Эти злоба, ярость и ненависть были тем, из чего я создавала картины. Моя кровь была моей краской. Руки в порезах, лицо в слезах, пугающие прекрасные лица на холсте. Внешне они были идеальны, из-за чего люди даже удивлялись, правда ли я слепа. Но слепота подарила мне идеальную координацию, идеальную память и идеальное воображение. Мои руки давали мне куда более точное представление о внешности людей, чем другим дают глаза, и я управляла ими лучше, чем кто-либо может себе представить. Если бы я была зрячей, не думаю, что мне позволено было бы рисовать кровью, но я была не такой, как другие, а значит не совсем человеком.

Я быстро снискала популярность среди любителей всего диковинного и необычного. Они были в восторге, и, кажется, ждали моей смерти в процессе написания очередного шедевра, чтобы оценить его величайшим моим творением. А я просто ненавидела их, себя и весь остальной мир. Конечно, каждый из них считал своим долгом побеспокоиться обо мне, и восхвалять меня. Я слышала это сотни раз, иногда они повторяли друг друга, иногда их речи в погоне за оригинальностью становились абсурдными. Все они сходились в одном: они чувствуют меня, моё творчество и моё виденье мира.

Иногда я творила прямо на своих выставках, под пристальным взглядом публики, затаившей дыхание и ловящей каждый момент, каждое движение окровавленных рук. Когда обессилевшие обескровленные пальцы вдруг сводила судорога, я слышала их надежду, что смерть заберёт меня у них на глазах. Заскучавшая богема, избалованная и сошедшая с ума от своей возвышенности - они были моими почитателями. Они шли за мной, не пропуская ни одного выступления, ни одной выставки, куда бы меня не позвали. Единожды почувствовав мою кровь, они словно становились зависимы от неё. Они были готовы платить огромные деньги за мои картины. И ещё больше - за то, чтобы стать последними в моей карьере, закончившейся трагедией. Эта трагедия стала их смыслом жизни. Они видели в этом особый акт подлинного искусства в чистом виде, какого больше не будет никогда, даже если потом каждый день сумасшедшие слепые художницы, пишущие кровью из собственных порезанных рук, будут умирать за работой. В их глазах прекрасная слепая дева, видящая больше других, собственной жизнью создавала бессмертную красоту, показывающую весь мрак и безумие мира.

Я исхудала и стала слабой, но обзавелась секретарём-агентом, делавшей за меня почти всё. Я сошла с ума, но для многих стала иконой, идолом, пророком, и мой бред был для них глубокомысленными откровениями, истинной, преисполненной мудростью. Не помню, как это началось, но в один момент я стала говорить стихами. Просто это был единственный способ организовать мысли в моём больном мозгу, истерзанном регулярным выживанием на грани смерти из-за кровопотери. А сотни прослушанных аудиокниг и песен отложились в натренированной памяти, так что я легко находила слова из кружева верениц в мешанине паутин.

Объявились и родители, никогда не бывшие моими и не хотевшие ими быть. Мать лила слёзы и умоляла остановиться, просила прощения, уверяла в том, что все эти годы страдала из-за того, что бросила меня, и что всегда любила меня больше всего в мире. Отец был более сдержан, но не уставал напоминать, что все эти годы он помогал мне, о заботе бабушке обо мне, из чего выходило, что он - единственный близкий мне человек, и я просто-таки обязана переехать к нему. Они не хотели быть родителями ребёнка, который отличается от других, у которого есть слабость перед другими. Но они очень хотели быть родителями моих достижений. Были психиатры, но они как один убеждали меня и всех в том, что всё в порядке, я отдаю отчёт своим действиям, для общества не опасна, и в лечении не нуждаюсь. Ведь я ещё не сыграла главную роль, которую отвели для меня люди. А значит должна была продолжать. Хоть я и не стала всемирно известной, но для той части, особенно важных людей, среди которых я была популярна, я стала слишком важна, чтобы меня лечить. Слишком важна, чтобы мне позволили остановиться.

Где-то в глубине души я понимала, что остановиться - правильно, что я должна всё изменить, что мои жизнь и творчество ненормальны. Что есть что-то разумное в тех советах, которые каждый встреченный человек повторяет слово в слово, хоть и надеется на обратное. Я не могла остановиться. Я уже почти не чувствовала боли, когда резала себя, вместо неё было сладкое чувство уходящей крови. Я словно очищалась, каждая картина, каждый мазок словно освобождали меня от частички злобы и ненависти. Близость смерти пьянила, мы стали лучшими подругами, веселящимися вместе. Она шептала мне секреты, которые я потом не могла вспомнить, я делилась с ней сокровенным, плакала в её объятиях. А когда она отпускала меня, я словно рождалась вновь. И каждый раз я надеялась, что с этим новым рождением получу то, чего не получила при первом. Увы, каждый раз шанс на то, что я чудесным образом обрету зрение, оставался нулевым, а шанс умереть неуклонно рос. Когда-нибудь это должно случиться. Почему бы не сегодня?

Я - перед вами. Так мало слов уместили мою жизнь. Всю меня. Мне не важно, будете ли вы меня судить, жалеть или забудете. Это всё не имеет значения, ведь я знаю главное. Вы никогда меня не поймёте. Мы всегда жили в разных мирах. Мой для вас слишком сложен, а я ваш перевернула одним своим существованием. Я вас простила. Во мне больше нет ненависти к вам. Вы не виноваты, что вам не понять.

Я вновь начинаю рисовать. Надеюсь, это мой последний портрет.