Уважаемые читатели, в тексте в некоторых необычных местах расставлены ударения для того, чтобы можно было слушать произведение с помощью функционала сайта. Это сделано для тех, кто, как и автор, слушает книги в автоматической озвучке TTS, которая коверкает слова́.

Спасибо, с Уважением, автор.

Часть первая: Царевна-Жаба

— Жаба! Жаба!!! — раздалось детское восторженное откуда-то неподалёку.

Василиса, ещё не проснувшись окончательно, по привычке прикрыла лицо локтем, но потом вздохнула глубже, тряхнула головой и вспомнила, что уже взрослая и давно не дома.

Приподнялась, сбрасывая с волос солому и заправляя пряди за уши, натянула сползшую косынку, сощурилась на проём ворот сеновала и увидела веселящихся подле телеги сыновей мельника. Совсем мальчишки ещё. Перед ними квакает, прыгает — они и рады. Сам мельник задремал на облучке, зато жена его — та самая добрая женщина, что вчера ночью не пожалела краюху хлеба и крынку простокваши для припозднившейся путницы, уже бодро вышагивала по двору, развешивая бельё.

«Ох, совсем я заспалась!» — ёкнуло где-то у Василисы, и она подскочила с мягкой соломы, проехала по скользкому боку стога и, как была босиком, припустила к мельничихе. Та уже расправила последнюю рубаху на верёвке и брела по дорожке к реке, где ждала очередная порция стирки.

Догнала почти у воды. Женщина не оборачивалась, напевая что-то под бойкое журчание, поэтому вздрогнула, обнаружив подле себя девушку. Охнула, как обычно бывало, обернувшись, но тут же опомнилась и улыбнулась:

— Доброго утра тебе, гостьюшка. Ты умыться, аль на помощь пришла?

— На помощь, матушка! — заверила её Василиса, судорожно засучивая не очень чистые рукава рубашки. — Вы меня приветили вчера, блудную, ну как я лежать-то буду? Я могу, хорошо умею. Мне стирку даж соседи поручали за плату!

Мельничиха глянула на небо, видимо припоминая вчерашний ливень, и вздохнула:

— Ох, спала бы ты, гостьюшка, ещё часок хоть. Чай, умаялась с дороги-то? Это откель ты к нам шла-то, что сапожки столичные прохудились?

— От столицы и шла, — с ответным вздохом проговорила девушка.

Сделала шажок ближе, затаённо радуясь, что вещи от неё не прячут, взяла одну из пелёнок, устроилась на мостках рядом с хозяйкой и присоединилась к полосканию.

— Три дня шла, матушка, — продолжила она, чувствуя, как руки привычно ломит от ледяной воды. — Думала уж, погибну смертью лютою, да чудом в сумерках наткнулась на вашу мельницу. Видать, боги меня привели.

Мельничиха кивнула:

— Боги всегда лучше знают, как нам быть. И верно тебя направили. Муж-то скуповат у меня, — светло усмехнулась и прибавила: — да добрых людей не бросаем. А что ты добрая, я уж вижу.

Василиса подняла на неё взгляд и сглотнула, а мельничиха поспеши́ла заверить:

— Вижу-вижу! Не запутать меня колдовством, гостьюшка. И через него вижу, — и положила раскрасневшуюся ладонь на покрывшуюся цыпками руку. — Чай, несладко тебе пришлось-то, да? Но я вижу, знаю, что сердце у тебя доброе… — она запнулась, глядя на сжавшуюся от прикосновения девушку, глаза которой стремительно наполнялись влагой, и вздохнула: — Ох ты ж, горюшко, иди уж сюда! — и обняла.

А Василиса, бросив на мостки пелёнку, вздрагивая и скуля, обняла в ответ, впервые за три дня разрешив себе по-настоящему заплакать.

Последствия вчерашнего дождя ещё сказывались широкими, будто озёра, лужами, где вальяжно умостились пучеглазые квакушки. Василиса старалась не смотреть им в глаза. Казалось, будто они насмехались над ней. Квакали протяжно, громко, зазывно, словно намекали, что не деться ей никуда — от себя не сбежишь.

«А вот и денусь!» — думала она, упрямо топая босыми пятками по просохшей земле. Благо, осень ещё не совсем окрасила всё в стылый угрюмый цвет, и по солнышку да быстрым шагом шлось весьма неплохо. Впрочем, сапожки всё равно пока в избе — не наденешь.

Мельничиха шла следом, неся вторую корзину с выстиранным. Хозяин уже очнулся от дрёмы и принялся за дела — пора было везти муку на базар. Сыновья изловили-таки жабу и с интересом разглядывали. Мать прикрикнула, чтоб не нахватали себе бородавок, а Василиса вновь по привычке скукожилась, боясь мазнуть локтем по чужой голой руке, но достаточно скоро опомнилась и опять подошла ближе.

— Что с руками-то у тебя, гостьюшка? — спросила хозяйка, когда солнечный луч удобно полоснул по открывшемуся запястью.

— Что? — взглянула на начавшие кровоточить костяшки Василиса. — Это? Да то привычная я, к холодам всегда трескается, — и отмахнулась: — Зимой заживёт. Чего на мою шкуру жир-то переводить? Я вон намедни полночи серебро чистила мыльной водой, вот, видать, и растрескало пуще обычного…

— Да не про то я, — поджала губы женщина и с сочувствием указала подбородком: — Синяки на запястьях откудова?

Девушка сжалась и натянула рукава, враз утратив весёлость.

— Да ну не хочешь — не отвечай, — сказала мельничиха и погладила её по плечу. — Я, покудова замуж не вышла, тоже всяко бывало. Да с мужем мне повезло, а вот тебе, дай боги, пусть дале повезёт.

На резко вскинутый взгляд женщина не отреагировала — уже отвернулась и пошла в дальний угол двора, оттого Василиса проглотила то, что хотела возразить, и, вздохнув, продолжила работу.

Покончив с бельём, они отправились в дом. Хозяйка всё приговаривала, какую помощницу чудесную ей подослали боги, а гостья, привычно замешивая тесто, думала, как сказать, что собирается уйти? Засиживаться времени не было и, как только починят сапоги, нужно отправляться дальше. Кто знает, сколько ещё придётся брести? А скоро холода наступят, по морозу уже не заночуешь под елью.

Но так и не сказала. Да и разговор сложился лишь вечером. Зато сложился так, что пришлось наконец всё поведать без утайки.

— Ну-у-у, рассказувай, — по-хозяйски важно велел мельник, вытерев усы, когда вся его небольшая семья из жены, двоих сынишек и бабки разделалась с кашей. — Кто ты, Василиса, откудова, и что сталося с… — тут он осёкся, задержав взгляд на лице гостьи.

— Долго сказывать, батюшка, — вздохнула она, но, видя непреклонные взгляды мельницкой родни и воодушевлённые детские, начала: — Иду я, батюшка, от самого стольного града. Три дня шла, по лесам, по весям. Напрямки по большаку погони побоялась…

— Эт кто ж за тобой гнаться-то удумал, а, красавица? — снисходительно усмехнулся мельник под одобрительный взгляд старушки, а жена настороженно выпрямилась. Он, глянув на супругу, тоже нахмурился: — Аль украла чего?

Василиса вздохнула ещё глубже, сжала кулаки и наконец призналась:

— Царевна я, батюшка. Царевна беглая. Жена царевича младшего. Ивана.

Повисло тяжёлое молчание. И если детки поблёскивали любопытством в глазах, то трое старших замерли грозными истуканами, будто решали сейчас — быть ей или не быть.

— Это какая же ты царевна-то, — протянул наконец хозяин, — ко́ли просту работу справно делаешь? Али?.. — и, открыв рот, охнул: — Так энто ты — чуда страшная, что ль?! Царевной-Лягушкой тебя-то кличут?!

— Меня, — покаянно склонила голову Василиса и заправила за ухо бледно-русую прядь, задев ровный, ещё не заживший след от стрелы на скуле.

— Матушка, батюшка, её Баба Яга заколдовала? — спросил младшенький, но те ответить ему не успели, потому что гостья оживилась и заверила:

— Нет! Нет, её мне благодарить надобно, что помогла! Она мне шкурку зачарованную дала, чтобы облик человечий дать на время. Мне ж царь-батюшка на пир с послами явиться велел, чтоб народу заморскому показать, а я-то — как? — осеклась, сглотнув, а после с сожалением прибавила: — А я ж ещё и царевича не приголубила, как жене полагается. Хотела в тот вечер наконец-то… да только… не вышло у меня.

— Сказувай, — велел мельник и откинулся на спинку. — Как есть, да с самого начала всё и сказувай. Мы-то люди добрые и честного гостя не обидим. Так-то дед у меня тоже, — и дёрнул бровями, — юродивый был, а всё ж человек, так что чураться не привыкли мы. Да только вот ты больно много утаиваешь опосля того, как под крышей нашей переночевала да харчи разделила. Так что по-честному всё поведать должна, чтоб мы рассудили сами, что дале с тобой делать.

— Хорошо, — смиряясь, кивнула Василиса.

Вновь поправила волосы, проведя рукой по шероховатым уродливым наростам на серо-зелёной щеке. И начала сказывать.

***

— Матушку мою покойную, говорят, Кощей проклял. Мол-де захотела она против воли богов пойти и чарами отца моего приворожить. Да только вот разве что понести от него и смогла — всё, на что сил хватило. А через положенный срок родилась я. Уже такая.

У нас на селе народ добрый, топить меня не стали, да матери всё равно тяжко пришлось. Ей-то: и вина за колдовство тёмное, и хозяйство тянуть само́й, без мужа, и меня… такую растить. Вот и померла матушка, едва мне двенадцать стукнуло, не выдержала позора.

Но боги милостивы оказались: меня, когда из нашего села погнали, деревенский писарь приютил. С соседней деревни, как к стольному граду ближе. Старый он был, почти слепой уже. Пустил в дом, хозяйство вести поручил, а чуть позже и грамоте стал обучать, чтобы я ему в помощь была — глаза-то бельмами заплыли, под конец даже свечу зажжённую различить не мог, я и прятала, чтоб не опрокинул.

Жила я у него семь лет, го́ря не знала. Что дразнили да сторонились, так то не беда — с детства привыкла. Били редко, еду не отбирали, кто-то даже угощал от сердца — хорошие у нас люди.

— А царевича-то как встретила? — забывшись, спросила мельничиха, но муж даже не шикнул — сам вместе с бабкой кивнул, показывая интерес.

— А царевич меня сам нашёл, — невесело улыбнулась Василиса. — Вы ж-то от столицы не очень далече, чай, слыхали, как царь-батюшка указ издал? Что-де велено сыновьям его срочно жениться. Мол, хоть стреляйте да по стреле невесту и ищите, но чтоб женились до середины осени.

— Уж слыхал! — крякнул мельник. — Царь наш староват уже, и чем дальше, тем указы дико́виннее. У нас староста прежний… Ух, учудить мог! — но под испуганным взглядом тёщи опомнился и тут же сделал строгое лицо: — Да только то староста, а царю-батюшке всё ж виднее.

— Виднее, — хором поддержали все присутствующие, а гостья ещё раз, стараясь сделать это как можно тише, вздохнула.

— Когда царь-батюшка издал указ, — продолжила она, — царевичи, как говорят, ещё седмицу милости просили, да потом время вышло, вот и отправились они с луками на крыльцо да стрельнули по сторонам, кто куда дальше.

Старшой попал в крышу боярина царского. Попал-то по черепице, да под крышей в том месте как раз дочка боярская вышивала, вот и взял невесту. Правда, поговаривают, что специально целился, потому как с той де́вицей давно миловался. Но то их дела — не мои.

Средний тоже целился, хотел в баню женскую выстрелить, чтоб там и выбрать, да на беду ветер подул, и он в купца попал. Да и пристрелил насмерть, а у того тоже дочка на выданье. Пришлось и ему жениться, чтобы вину загладить.

А мой, Иванушка… Он, слыхала я, жениться совсем не хотел. Оттого и пульнул выше крыш, чтоб улетела стрела за стену городскую подальше, где людей нет. Молодой же, горячий, куда ему? Я на год старше его, а у нас на деревне парубки до двадцати холостыми ходят, поку́да силу не нагуляют.

— Негоже холостыми ходить, ко́ли в хозяйстве женская рука нужна, — неодобрительно покачала головой старуха. — Чем дольше гуляють, тем больше ветра в голове, правильно царь сыновей женить решил! Вовремя! Сейчас-то октябрь уже на исходе, а положено до конца месяца всех переженить, потому как опосля Поминальной ночи не играют свадеб. Не положено.

Спорить Василиса не стала. Глотнула сбитню, почесала корочку пореза на скуле и продолжила рассказ:

— Меня Иванушка в лесу нашёл. В сумерках уже. Стрела-то далече улетела, в самую чащу! А я тогда за грибами вышла — деда порадовать. Старенький был уже, не вставал совсем, а хотелось ему масляток, — и примолкла, утирая слезу. — Так и не поел. Я… Мне-то волю царскую исполнять надо было, кто ж с царём-то да царевичами спорит? Вот я… — и сглотнула, чувствуя, как дрожит голос: — А когда навестить после свадьбы разрешили, я пришла, а он уже окостенел весь. Не дождался меня.

Всхлипнула, а мельничиха не выдержала и пересела на лавку к ней, чтобы обнять:

— Ну-ну, не плачь, девонька! Марена к каждому в свой час приходит, а богам виднее. Может, то дед твой и подсобил, прежде чем Серой дорогою уйти, а? Богов попросил, чтоб за тобою приглядели, судьбу твою устроили. Такую-то удачу не всякому даруют!.. — но осеклась, будто вдруг поняла, что царевна-то не там, а тут сидит, щёки мокрые утирает.

Василиса нехотя покивала, но внезапно разревелась ещё горше:

— Иванушка меня как увидал, так и подумал, что сами боги ему невесту и подобрали! — сквозь слёзы рассказывала она. — А раз боги, то точно уж красавицу писаную! В груди тесна, в талии узка, на голос певуча, как и положено! — утёрлась, отдышалась и спокойнее продолжила: — А в чащобе темно уж было, лицо у меня в крови опосля стрелы, он лишь стан мой и разглядел, да как начал речи толкать — я и сло́ва против молвить не успела! Всю дружину оповестил, что нашлась ему невеста-краса, братья обзавидуются!.. А потом из чащобы вывел, да поздно уж было…

— Да уж, — вклинился мельник, крякнув, — слово царевича не кисель, так просто с блюда не смоешь.

— То-то и оно, — согласилась царевна. — Раз сказал дружине, что невеста — я, так назад уж и не повернуть. Пришлось вести к отцу и жениться. За руку на венчании держал, а сам, я видала, аж дрожал, как противно было…

И опять слёзы покатились.

— И что же, всё равно женился? Даж тебя не спросив? — заглядывая в лицо, ахнула мельничиха.

— Так куда им деваться от воли царя-батюшки-то? — вместо Василисы ответил хозяин. — Жанилси как миленький, и нам всем по чарке прислал, как водится!

По глазам окружающих гостья видела, что любопытство разыгралось не на шутку, да только как подступиться не знают, поэтому продолжила без понуканий сама:

— Мы свадьбу на следующий день сыграли. Меня ж, как царевич в терем привёл, в бане, почитай, всю ночь парили, отмыть пытались. Думали, мож, перема́залась я, да ежели поскребсти сильнее, то красна де́вица явится? К полуночи уж перестали. Заплели меня только, серпом махнули, а дале — гадать засели. И мне погадали. Сказали, что нашептал мне баенник супруга царских кровей, который мне лик жабий исправит, я и поверила, что пришёл мой час. Обрадовалась, рубаху ему до рассвета вышивала, пока не глядел никто, чтоб честь по чести хоть так. Бесприданница же я совсем, и не чаяла, что замуж возьмёт кто-то, вот и…

— Занавески положено, рушнич… — начала было перечислять бабка, подпирая голову в цветастом платке, но на неё шикнули, и гостья продолжила:

— Рубашку я утром отправила, да не успели отнести, видать — в другой был Иванушка. Да я и не думала про то уж — чуть не опоздала. Заснула на столе прям, и ко́ли б не девки, что одевать пришли, не явилась бы! А дале думала — обвенчают, так я и похорошею. Да не сработало колдовство. Я вот… — тут она быстро взглянула на притихших детей, но потом нехотя тише призналась: — думала, что как девичества лишусь, так и падёт-то проклятье Кощеево. Да побрезговал царевич. Не случилось.

— А бежала-то почему? — не выдержала мельничиха.

— Испугалась. Не смогла боле… — потупившись, ответила Василиса, глядя на свои сцепленные в замо́к рябые руки. — Семь ночей опосля венчания я царские задания выполняла. Понравилось царю-батюшке рукоделие моё, вот он и испытывал меня. Я-то — хозяйка умелая, всё могу, да откуда ж ему знать-то про то? Вот и пекла́ ему, серебро чистила, вышивала, ковёр даже выткала. Да медленно всё у меня получалось, как закончу — уж заря на дворе рассветом разливается, пора нести царю готовое, не до замужества мне. А Иванушка всё хмельной приходил, ложился спать, да куда ж я его будить-то буду? Почти и не видались с ним… Я от царя — а он уже с дружиной в чисто поле уехал! А как вечерять садились все вместе, братья его шутки про меня шутить начинали, он чарку за чаркой и пил, кричать начинал.

А на неделю царь-батюшка пир устроить решил. Как я ковёр соткала, принесла ему, подарил мне бусы янтарные и сказал, что порадовала я его, и зваться теперь буду не Жабой-Васькой, а ласково, по-царски — Царевной-Лягушкой. И, мол, пришло время меня народу заморскому показать, послам представить. Сказал, что де́вицу-мастерицу прятать негоже, раз завелась в семье такая…

На чуть просохшем лице девушки промелькнула улыбка, но тут же увяла, и Василиса продолжила:

— Иванушка тогда со мной ехать отказался. Коня оседлал и в поле поехал. А мне велел самой вечером добираться. Вот я и решила, что к Бабе Яге сбе́гать успею, чтоб помогла. Она у нас в избушке почти под стенами града стоит, аккурат на середине пути к деревне нашей, я засветло обернулась! Пришла к ней — и в ножки. Как мне перед послами-то в таком виде, ко́ли даже братья-царевичи потешаются? И так меня за диковинку в царских палатах все держат, а уж послы-то по всему миру ославят! Мне-то нестрашно, да Иванушка больно кручинится. Как в терем ни вернёмся, всё ругается, ежели сразу в пол с хмеля не падает.

Женщина рядом покачала головой, охнув, но молчала, как и остальные, так что пришлось быстро промочить горло и рассказывать дальше:

— Стребовала с меня Яга подарок царский — бусы. Да я и знала, что возьмёт, у меня ж другого богатства и не было никогда, нечем больше расплачиваться. Решила я, что за такое чудо не прогневается царь-батюшка, что его подарком заплатила, всё ж для него да для царевича старалась. Все ж знают, что не с руки Яге за так помогать, плата нужна. А тут взяла бусы, а мне взамен — шкурку лягушачью заговоренную. Сказала, мол, чтоб на руку браслетом надела, и будет у меня краса до утра. А чтоб насовсем такой остаться, нужно девичества и лишиться, поку́да солнце не встанет.

— А царь с царевичем что? — подхватила мельничиха.

— Обрадовались, — невесело ответила Василиса. — Царь-батюшка чуду подивился, а царевич меня увидел, обмер и велел обратно в терем ехать. И со мной вместе поехал.

— И что же? — хлопнула ладошками по щекам женщина, но гостья не спеши́ла отвечать, сжав губы в горькую линию, и натянула рукава пониже, прикрывая чёрные синяки.

— Царевич к тому времени, как я на пиру появилась, уж, наверное, бочонок осушил. А когда до терема нашего доехали, захмелел. Хотел, видать, поскорее женой меня по-настоящему сделать, да перестарался. Ухватил за руки слишком сильно да шкурку-то и сорвал раньше времени. А потом…

Горло перехватило, и девушка замолчала. Мельничиха спохватилась, подлила ей сбитню и заставила сделать несколько глотков.

— Так что потом-то? — уже совсем позабывшись и даже не глядя на мужа, спросила она, когда царевна отдышалась.

— Потом Иванушка увидал меня опять. Свеча-то подле ложа горела, а он… Отшатнулся от меня и боле и пальцем не тронул. Кричал, что я ведьма, обманщица, погубить его хочу. Схватил шкурку… И в печку её! А мне велел убираться с глаз долой, чтоб глаза его меня и не видели!

На вздрагивающие плечи непривычно легли тёплые объятья.

— Ох ты ж горюшко… — проговорила мельничиха, раскачиваясь вместе с ревущей в голос Василисой.

— Дак погоня-то зачем тогда? — не сдался хозяин, дождавшись, когда гостья уймёт рыдания. — Ко́ли сам уходить велел?

— Так я ведь послушалась, — глотая слёзы, но почти ровно ответила девушка, неудобно сгорбившись в руках мельничихи, будто ещё и колени подтянуть хотела на лавку. — Надела сапожки, старый сарафан свой и пошла куда глаза глядят, поку́да Иванушка не очнулся с хмеля. А к утру опомнилась, да поздно было. Я ж теперь — жена его, царевна. А ко́ли уйду, так его же за меня царь-батюшка и накажет! Он нам с Иванушкой строго велел богов слушаться. А я, выходит, и против воли богов пошла, и против воли царя. Да только не смогла я вернуться, духу не хватило. Вот и шла три дня.

— Пу-пу-пу… — задумчиво пропыхтел мельник. Схватился за столешницу обеими руками и протарабанил пальцами. — Что ж нам теперь с тобой делать-то, а, царевна? По-хорошему-то негоже бросать тебя. Да по закону весть я отправить обязан, сама ж понимаешь, да?

Василиса кивнула, а объятья на плечах сжались.

— Да боги милостивы, да не бери ты грех на душу! — взмолилась мельничиха, глядя на мужа под согласное кивание старухи. — Аль не видишь, что деется? Что нельзя, не по-людски будет-то?!

— А царя-батюшку обманывать по-людски?! — строго нахмурился он, а Василиса набрала воздуху в грудь побольше и с болью в голосе взмолилась:

— Отпустите меня. Богами молю, отпустите, люди добрые. Дайте уйти с рассветом. А опосля докладывайте царю, как законом велено. Негоже вам из-за меня голову свою подставлять!

— Да куда ж ты пойдёшь-то, горюшко? — воскликнула мельничиха, а царевна, решительно вдохнув, ответила:

— К Кощею пойду. Должок с него стребовать. Он проклятье наложил, он пусть и снимает. Не виноват супруг мой, что ему досталась такая жаболикая. А сгину — так и пусть! Не мила мне больше жизнь такая!

Лучина, прыснув искоркой, последний раз пыхнула и затухла. За окном застучал дождь.