Не носила я мужу обеды двадцать пять лет, и не нужно было начинать. Я хотела вспомнить прошлое, но разрушила свое настоящее.

И сейчас стою, прижимая чертовы отбивные в судке к груди, и слушаю, как другая кормит моего мужа не мясом, а сразу десертом.

– Какая же ты сладкая, Сонечка, – хрипит Влад, а звук шлепков обнаженных бедер о женские ягодицы только ускоряются и становятся громче.

– Господи, Владислав Сергеевич, боже, – стонет молоденьким голосом девица. – Там же тортик для вас. Он раздавится.

– Плевать, твоя пироженка намного вкуснее. Иди сюда. Заскакивай на капот, девочка. Какая красота у тебя там.

– М-м-м, – тягучий стон Сонечки перерастает в треск моего сердца.

Внутри все натягивается жгутом, трещит, но еще не рвется. Не могу это слышать, но и не ухожу.

Узнала ведь голос мужа, сомнений нет, и наш гараж я не перепутала, а этот тоненький, нежный голосок... Да она же девочка совсем, молоденькая, а что творит? Зачем, главное?

Боль вязкой смолой растекается по внутренностям, а я все прижимаю горячий контейнер для еды к груди, что пальцы немеют, не чувствую рук.

Облокачиваюсь о грязную стену гаражного кооператива своим бордовым пальто, и не смею зайти внутрь, просто не могу.

– Узкая, – рычит муж. – Откуда же ты такая взялась, Сонечка? Давно я такие ножки не раздвигал.

Прикрываю глаза. Не первая она у него, значит? Или «давно» – это он наш брак в двадцать пять лет называет и с моими ногами сравнивает?

По коже бежит противная дрожь, все тело передергивает, в желудке спазм и начинает тошнить. Прижимаю пальцы к виску, перед глазами мутнеет, нарастающая боль охватывает переднюю часть головы, и я почти съезжаю по стене.

Держусь, глубоко дыша. Нужно уйти отсюда, но теперь не могу, ноги не держат.

Стараюсь чаще дышать, но это не помогает.

– Владислав Сергеевич, ах, я сейчас упаду, – доносится скрип шатающегося автомобиля. – О-о-о, какой вы...

– Зверею от твоих вишенок на груди! Как торчат! Сонечка, не отпущу тебя, моя будешь, сколько скажу.

И тут раздается приглушенное звериное рычание моего мужа. Он всегда так кончает, гасит хрип в ложбинке шеи. Видимо, давно начали, раз он уже. Или это он от молодого тела так завелся?

В ушах шум, отлепляюсь от стены и иду подальше от этого гаражного разврата. Ноги в ботиночках на маленьком каблучке шатаются, словно пьяная я, глаза стеклянные, ничего не вижу из-за застывших слез.

Муж, мой родной человек, мужчина, с которым я прожила двадцать пять лет, родила дочь, построила небольшой бизнес, с которым чувствовала себя как за каменной стеной, предал меня, ударил в спину, огрел по голове так, что словно бутылку вина сама выпила.

Слезы все-таки срываются с ресниц и камушками падают на пальто. Ощущение, что пыльным мешком трахнули, отчего рухнул не только мой брак, но и весь мир.

Всего одно событие, мерзкое, подлое, отвратное, а чувство, что нет меня больше, смысла в жизни нет, все перестало иметь значение, накатило безразличие.

Подбегает собака, бросаю мимолетный взгляд и отворачиваюсь. Плевать, какая она, может, и злая, броситься хочет. Мне бы боль внутри чем-то погасить, хоть раной тела, все равно. Раздирает изнутри, хочу расплакаться, но все атрофировалось.

Пес не отстает, виляет хвостом, смотрит на руку мне.

– Ты за этим бежим, что ли? – останавливаюсь. – Да забирай.

Открываю крышку судка, ставлю на землю возле столба в кустах и киваю собаке.

Животное молниеносно начинает глотать отбивную по-королевски, а я отворачиваюсь и устало иду дальше, вон отсюда.

В кармане звенит телефон. Дочь.

– Да, Ника, – беру трубку.

– Мам? Что с голосом? Как дела?

Прокашливаюсь, растягиваю губы в улыбке, чтобы интонация была радостнее и бодрее отвечаю:

– Да, все нормально, телефон на плече держала, неудобно говорить было. Как ты, мое солнышко? Как учеба? Что там твой Ваня?

– Все хорошо, иду с лекций в общежитие. С Ваней вечером встречаемся, в ресторан пригласил, три месяца как вместе, отметить хотим.

– Три месяца – это повод для праздника, конечно, – хочу поддержать дочь, но, кажется, выходит стеб.

– Ну, не двадцать пять лет, как у тебя с папой, но для нас это праздник.

– Зайка, это отличный повод сходить в ресторан. Почему бы и нет, – смягчаю голос и стараюсь придать ему радостных ноток. – Я очень рада, что у вас все хорошо, и ты счастлива.

Говорю это дочери, а у самой сердце заходится и стучит у самого горла. Три месяца – это прекрасно, люди еще влюблены, стараются друг для друга, уступают, летают в облаках.

Не то, что четверть века совместного проживания. Ноги не те, мясо приелось, хочется сразу десерта, да и вообще, соки, видимо, все выжаты и одна дорога – в чужой фруктовый сад.

– Мам, точно все хорошо? Ты какая-то странная. Что делаешь?

Отвожу динамик телефона в сторону, шмыгаю носом, чтобы Ника ничего не услышала и снова сквозь боль улыбаюсь.

– Да вот, тоже захотелось вспомнить молодость. Отцу твоему решила обед отнести. Он, как ушел в гараж утром, я еще спала, так до сих пор там.

– Оу, прям заботливая жена, – смеется Ника, а у меня ее слова лезвием по легким.

Только забота эта никому не сдалась, как оказалось.

– Сама в шоке, – наигранно улыбаюсь в трубку. – Последний раз я так баловала твоего папу, когда тебя еще не было. Он таксовал, а по выходным ремонтировал машину в гараже. А мне скучно, я вкуснях ему наготовлю, принесу, а он такой обалдевший, но видно, что довольный. Вот чего-то вспомнила те времена, захотелось приятно сделать, но зря.

Произношу это вслух, и рыдания подкатывают к горлу. В глазах так дико щиплет, словно огнем обдает. Я останавливаюсь, зажмуриваюсь и изо всех сил закрываю рот рукой. Вероника что-то говорит в трубку, а я ничего не слышу, лишь шум крови, которая заполняется голову.

– Поняла? Это здорово, вот как у вас, – различаю слова дочери. – И как он, обрадовался?

– Угу, – выдавливаю из себя, потому что больше не могу произнести ни слова.

– Ладно, мамуль, я пришла, позвоню завтра. Целую.

– И я целую, – произношу уже шепотом, отключаю вызов и начинаю в голос рыдать.

Путь к гаражам идет через жилые дворы. Нахожу одинокую, отдаленную лавочку, сажусь ко всем спиной и, спрятав лицо в ладонях, позволяю себе выплеснуть наружу все отчаяние, которое, как вулкан вскипело, а выхода не видело.

Сижу, вою в рукав пальто, заглушаю звуки, не хочу внимания посторонних к себе, ни жалости, но сочувствие, ни советов.

В кармане снова играет телефон. Не реагирую. Имею же я право потеряться хоть на часок, быть недоступной, никому не отвечать? Но телефон звонит и звонит.

Принимаю вызов не гладя, и от звука родного голоса перестаю даже плакать.

– Таня, привет, – слышу адское напряжение в голосе мужа. – Ты что у меня в гараже была?